24 и 25 мая Сахаровский центр в Москве проводит международную онлайн-конференцию, приуроченную к столетию Андрея Сахарова. Среди ее участников – Татьяна Янкелевич, дочь Елены Георгиевны Боннэр, супруги академика Сахарова. В 1977 году Татьяна вместе со своим мужем, правозащитником Ефремом Янкелевичем, и двумя детьми эмигрировала из СССР, преподавала в США русскую литературу и историю, переводила на английский язык работы Андрея Сахарова. Она живет в Бостоне и сотрудничает с Центром русских и евразийских исследований им. Дэвиса Гарвардского университета.
В интервью Радио Свобода Татьяна Янкелевич рассказала о своей жизни в СССР и встречах с Андреем Сахаровым.
– Юбилей Сахарова отмечается в стране, где у власти находится организация, которая его преследовала и с которой он боролся много лет. Идут юбилейные мероприятия, Первый канал говорит о столетии Сахарова в промежутке между прославлением Путина и борьбой с врагами путинизма. Что вы о таком парадоксе думаете?
Права, за которые выступал Андрей Дмитриевич, грубо попираются в России
– Это действительно парадокс. Моя мать Елена Боннэр неоднократно говорила о том, что больше всего Андрей Дмитриевич боялся, что произойдет приватизация его имени, его имиджа, и что этим будут заниматься власти. Власть с тех пор, как Андрей Дмитриевич умер в 1989 году, сменилась и превратилась в противоположность тому, на что он надеялся. ФСБ – прямой наследник КГБ и даже публично гордится этим. Сейчас происходит мягкая, даже немножко шизофреническая приватизация Сахарова. С одной стороны, Владимир Путин подписывает распоряжение о мероприятиях в год столетия, которые будут увековечивать память о Сахарове. С другой стороны, не дают возможности функционировать Сахаровскому центру. Происходит сопротивление на уровне московской мэрии мероприятиям, где непредвзято и нетенденциозно пытаются рассказать о Сахарове и его месте в российской истории. Такой вот конгломерат противоречивых, почти что шизофренических действий. Не говоря уже о том, что права, за которые выступал Андрей Дмитриевич, грубо попираются в России.
– А на Западе всегда ли Сахарова понимали правильно? Не приходилось вам спорить с теми, кто неправильно интерпретировал его идеи?
– Я не припомню конкретных случаев, но, конечно, Сахарова и на Западе пытались приспособить под те цели, которые преследовались политиками или функционерами. Но это было крайне сложно. Так же как и советским властям не удалось приспособить Сахарова к своим целям. Потому что масштаб его личности и широта его взглядов делали очень сложной приватизацию его позиции.
Андрей Сахаров и Елена Боннэр, 1988 год
– Вы говорили, что воспринимали его не как отчима, а как друга. Вы легко и быстро подружились?
Я чисто эмоционально приняла его и полюбила почти с самого начала его прихода в нашу семью
– Да, и я, и мой муж Ефрем Янкелевич его приняли сразу. С Ефремом они были схожи складом характера, серьезным, ответственным отношением к публичным высказываниям. А я чисто эмоционально приняла его и полюбила почти с самого начала его прихода в нашу семью. Моему брату было 14 лет, когда Андрей Дмитриевич пришел в наш дом, и он, как свойственно всем тинейджерам, использовал свое право на критическое мышление и пару раз даже (Андрей Дмитриевич это отмечает в своих мемуарах) сделал ему внушение. Один раз тут не было вины Андрея Дмитриевича, хотя он мог бы, наверное, научиться плавать сам в более взрослом возрасте, но в детстве его не научили плавать, поэтому он не был взят в поход на каноэ, который традиционно совершала наша мама с Алешей. А другой раз Алеша сурово осудил привычку Андрея Дмитриевича достать шоколадку из кармана и съесть. Андрей Дмитриевич сказал, что ему было очень стыдно, что он даже не подумал о других людях, которые вместе с ним шли по улице. Они очень сблизились, подружились, и сейчас Алексей Семенов, мой брат, возглавляет Сахаровский фонд в США.
– Не было ли у вас разногласий с мамой из-за политики? Не пугало вас, что она участвует в диссидентском движении, что ее могут арестовать?
Это была совершенно уникальная среда, в которой были люди выдающиеся и интеллектуально, и профессионально
– Наша мать никогда не пыталась нас агитировать за что бы то ни было. Она никогда не стремилась сделать из нас сознательных противников существующего режима или каким-то образом привлечь нас к своей правозащитной и самиздатской деятельности. Она участвовала в распространении "Хроники текущих событий", я читала эту хронику, и у меня не возникало никаких проблем с тем, чем занята моя мать – это воспринималось очень органично, как нечто присущее ей, ее складу характера. Еще в школе ее называли "адвокатская коллегия", она всегда кого-нибудь защищала, кому-то помогала. Все это было задолго до прихода Андрея Дмитриевича в наш дом. Я это воспринимала совершенно естественно, как нечто имманентно присущее ей. Много лет спустя, уже в Америке, я поняла, что это была совершенно уникальная среда, в которой были люди выдающиеся и интеллектуально, и профессионально, которые заняли такую нравственную позицию, создав правозащитное движение.
Елена Боннэр, приехавшая за Нобелевской премией мира от имени своего мужа Андрея Сахарова, и король Норвегии Олав V в Осло 10 декабря 1975 года
– Первая половина 70-х годов. Сахаров еще не в ссылке, но он и его семья находятся под постоянным надзором КГБ. За вами ходили топтуны, вы боялись говорить по телефону? Было ощущение, что вы живете под постоянным колпаком?
К моему мужу на улице подошли и сказали: "Будешь валяться на помойке, если ты и твой Сахаров не прекратите антинародную деятельность"
– Мы игнорировали это ощущение, потому что можно просто сойти с ума, если все время оглядываться и думать о том, что тебя подслушивают. Разговаривали открыто, зная, конечно, что квартира прослушивается. Только если это касалось третьих лиц, а тем более преследуемых или находящихся под угрозой преследования властями, переходили на так называемую "доску", которую можно было стереть тут же, подняв пленку, на которой писали. В связи с этим Андрей Дмитриевич даже изобрел такую дефиницию: про человека можно было сказать – он "свой в доску". У нас было несколько драматических, довольно жутких моментов, когда семья получала напоминание о том, что про нас всё знают. Один из них был вскоре после рождения моего сына, ему было тогда два месяца. К Андрею Дмитриевичу в нашу квартиру, где мы уже с мужем не жили, пришли люди, назвавшиеся "Черным сентябрем", ближневосточной террористической организацией, потребовали, чтобы он отказался от своих заявлений. Он отказался это сделать. Мама спросила: "А что, вы нас убьете в противном случае?" – "Ну зачем вас, вот у вас есть внук". То есть они уже знали о существовании этого младенца. Потом было еще несколько тяжелых эпизодов, которые повлияли на решение Ефрема и мое эмигрировать. Это были эпизоды прямой угрозы, когда к моему мужу на улице подошли и сказали: "Будешь валяться на помойке, если ты и твой Сахаров не прекратите антинародную деятельность". А потом была Андрею Дмитриевичу подброшена записка, в которой было написано практически то же самое: если не прекратишь свою антирусскую деятельность, то мы начнем с твоих Янкелевичей. Потом, когда нашему сыну Матвею было почти два года, произошла непонятная история: у нас нет доказательств, но есть основания считать, что это было отравление. Может быть, они хотели напугать семью, вряд ли хотели, чтобы ребенок погиб, наверное, не соразмерили силы, но ребенок пришел в очень тяжелое состояние. Врачи спасли ему жизнь. Это произошло в 1975 году. А в 1977 году под давлением всего происходящего мы решили, что не имеем права ставить наших родителей в такое положение, в котором они ответственны за нашу жизнь. По сути, был уже создан институт заложничества. Мы приняли решение уехать из Советского Союза.
– Когда вы уезжали, вы думали, что расстаетесь с мамой навсегда?
Стало понятно, что советские власти хотят нас если не прикончить, то отправить за границу
– Это было совершенно душераздирающее прощание, но не с мамой, а с Андреем Дмитриевичем, с моим братом и с нашей бабушкой, маминой мамой, Руфью Григорьевной Боннэр: мы считали, что больше никогда их не увидим. А маме было дано разрешение на поездку в Италию для глазной операции: она была тяжелый офтальмологический пациент в результате ранения во время войны, в которой участвовала как медсестра. Ее болезнь не было возможности лечить в Советском Союзе не из-за того, что не было специалистов, а из-за того, что специалисты либо боялись, либо им диктовал кто-то другой. Стало понятно, что не только ее зрение, но даже ее жизнь под угрозой, если она будет там лечиться. В 1975 году Андрей Дмитриевич добился ее выезда на глазную операцию, потом в 1977 году ее снова отпустили, когда мой муж поставил условие, что она должна получить в ОВИРе ответ на свое заявление о поездке. Стало понятно, что советские власти хотят нас если не прикончить, то отправить за границу, тем самым достигая эффекта все большей изоляции Сахарова. Когда через много лет мы прочли документы КГБ, то стало ясно, что наша версия подтвердилась, поскольку КГБ многократно подавал на утверждение политбюро меры по дальнейшей изоляции Сахарова. Политбюро воздерживалось от принятия такого решения, хотя, конечно, они всячески санкционировали и травлю, и прочие меры воздействия. От полной изоляции они воздерживались. А в 1979 году, когда Советский Союз вторгся в Афганистан, стало понятно, кому реально принадлежит власть в стране. КГБ взял верх и в этом аспекте, и Сахаров был административно без суда и следствия сослан в Горький. Потом его изоляция была доведена до максимума, когда в 1984 году арестовали мою мать и приговорили ее к ссылке в Горьком. Она была единственным звеном, связующим его с внешним миром.
Татьяна Янкелевич
– У вас была возможность поддерживать с ней связь?
– Только пока она была в состоянии ездить между Москвой и Горьким, то есть с января 1980-го до мая 1984 года. Но эта связь была очень затруднена, она сводилась к очень редким и трудным оказиям. Люди, выезжавшие за границу, иногда решались взять письма. Еще труднее было нам уговорить кого-то из Америки взять письма, фотографии внуков, наши фотографии и отвезти их маме. В 1984 году этому был положен конец, даже эта затрудненная связь стала совершенно невозможной. Только в декабре 1985 года маму выпустили к нам для операции на открытом сердце.
– А когда вы увидели Андрея Дмитриевича?
Разрешения на мою поездку вместе с детьми в Москву пришлось добиваться
– Впервые за 10 лет я увидела его в начале июня 1987 года. Разрешения на мою поездку вместе с детьми в Москву пришлось добиваться. Хотя он уже вернулся в Москву, по инерции нам было отказано в советской визе. Андрей Дмитриевич лично ходил к начальству ОВИРа, добивался, чтобы нам разрешили эту поездку. Мы приехали в Москву на месяц, тогда мои дети впервые по-настоящему общались с Андреем Дмитриевичем. Они ведь были совсем маленькие, когда мы уехали, им было четыре и два года.
– Ужасные испытания сказались на характере Андрея Дмитриевича? Вы увидели того же человека, с которым расстались в 1977 году?
– Он был, конечно, очень изможден, физически он был не тот человек, но его личность совершенно не изменилась. Он был такой же открытый, радовался общению с внуками. Маленькая Анечка его не помнила совсем, но они сошлись очень хорошо, и, хотя никакой кровной связи нет, но в характере, в задумчивости они похожи. Андрей Дмитриевич повел нас на прогулку по Москве. Когда мы дошли до Красной площади, он, показывая на Лобное место, сказал: "Вот сюда в 1968 году вышли 8 человек и подняли плакат "За вашу и нашу свободу". Стал рассказывать им, что это было такое. Мои дети, конечно, были достаточно подготовлены к такому рассказу, хотя и не знали в точности, что это была за демонстрация. Когда Андрей Дмитриевич стал перечислять людей, в ней участвовавших, моя дочь была поражена знакомым именем – Павел Литвинов. Она сказала: "Дядя Павел Литвинов?" Это был такой момент узнавания для ребенка 12 лет, что человек, которого ты знал все свое детство, с которым у нее были теплые отношения, вдруг оказывается исторической личностью. Это был очень трогательный эпизод. Потом была замечательная поездка с мамой и Андреем Дмитриевичем на машине в Ленинград.
Андрей Сахаров, 1980 год
– В 70–80-х годах обычно говорили через запятую: Сахаров, Солженицын. Два лауреата Нобелевской премии, два известных в Советском Союзе человека, которые бросили вызов режиму. Можно ли ставить эту запятую, с вашей точки зрения, и сегодня? И как к Солженицыну относились Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна?
У Сахарова и Солженицына отправные точки были разные, они подходили к миру с совершенно разных позиций
– Безусловно, они испытывали огромное уважение к тому, что удалось сделать Солженицыну – "Архипелаг ГУЛАГ" и другие его произведения, особенно "Архипелаг ГУЛАГ", поскольку эта миссия была глобального масштаба и не уважать его за осуществление этой миссии было невозможно. Но лично это были отношения достаточно сложные. Потому что у Сахарова и Солженицына отправные точки были разные, они подходили к миру с совершенно разных позиций. Что нашу семью всегда огорчало, и Андрей Дмитриевич разделял это огорчение, что Солженицын ни разу не выступил в защиту политических заключенных, узников совести, он упоминал имена только тех, кто разделял его убеждения, а это в нашей семье считалось недопустимым. Не было ни эллина, ни иудея, не было ни русского националиста, ни еврейского отказника, а были люди, которых надо защищать, потому что их преследуют. Для Андрея Дмитриевича это было очень существенно. Мне кажется, что в личном плане он был оскорблен отношением Солженицына к моей маме. При мне состоялся телефонный разговор: когда Андрей Дмитриевич впервые был в Америке, в 1988 году, с нашей кухни он звонил Александру Исаевичу, говорил ему о том, что тот неправильно понимает роль моей матери в его жизни. Кто-то сказал Андрею Дмитриевичу, что Солженицын считает, что Андрей Дмитриевич находится под влиянием моей матери. Это мнение не особо отличалось от мнения советских властей. Этот человек сказал: "Андрей Дмитриевич, он же вас оскорбил". Андрей Дмитриевич сказал: "Да, но он этого не понимает". Когда мама и Андрей Дмитриевич были у Солженицыных, Наталья Дмитриевна что-то стала выговаривать маме о русском народе, а в этот момент варила какую-то кашу для детей, и мама довольно резко в свойственной ей манере сказала: "Вы же кашу не для всего русского народа варите". Такие моменты столкновений были. Кроме того, мне кажется, что тот факт, что люди были для Солженицына только средством для осуществления своей миссии, Андрею Дмитриевичу было тяжело принять.
– Вернемся к сегодняшнему дню, к столетию Сахарова. Много мероприятий по всему миру, связанных с юбилеем. Что вам кажется самым интересным в программе торжеств?
– Самое приятное, что Сахаровский центр продолжает существовать и подготовил очень интересную конференцию. Я рада, что смогу принять в ней участие. Жалею только, что не смогу быть в Москве. 21 мая мне больше всего хотелось бы быть в городе, где Андрей Дмитриевич родился, где он умер, где прошла огромная часть его жизни. Если бы я была в Москве, я бы, конечно, поехала на кладбище, на дорогие могилы, вечером приняла бы участие в сахаровской маевке. В ней я приму участие по Зуму, как теперь стало модно. Я приветствую интерес следующих, более молодых, более энергичных и, надеюсь, более эффективных поколений. Кто не знает историю, обречен повторить ее ошибки. И я хочу призвать все последующие поколения прочесть воспоминания Сахарова и попытаться понять масштаб этой личности, а не пользоваться расхожими, а тем более дезинформационными домыслами и общими местами, которые часто ничего общего с Сахаровым и с его судьбой не имеют. Вот такой мой призыв к столетию Андрея Дмитриевича.