Война и Сталин. Евгений Добренко - о цене советских пережитков

Сегодня в новом эпизоде подкаста "Генис: Взгляд из Нью-Йорка", в рамках цикла передач, посвященных культурологическим аспектам войны путинского режима с Украиной, прозвучит беседа с литературоведом и историком, крупным знатоком сталинской эпохи профессором Евгением Добренко.

Среди поднятых вопросов:

– Сталинская культура сегодня.

– Как классики "заигрывали с бездной".

– Почему Америка опять стала главным врагом.

– Чей маскарадный костюм подходит Путину.

Война и Сталин: цена советских пережитков

Александр Генис: Недавно мой нью-йоркский приятель Игорь Сатановский, художник, книжный график и поэт, который работает в известном американском издательстве, поделился профессиональной информацией. По данным самой крупной книготорговой сети в США Barnes & Noble (их годовой оборот составляет 3,5 миллиарда долларов), с началом украинской войны замечен резкий рост продаж как переводной русской литературы, так и книг о России. То есть вопреки всем домыслам кремлевской пропаганды о бойкоте русской культуры статистика говорит о другом. Мало того что в США по-прежнему ценна русская музыка, без которой, кстати сказать, нельзя отметить 4 июля, ибо в День независимости всегда исполняют увертюру "1812 год" Чайковского. Выясняется, что и книги оказались востребованы. Игорь говорит, что среди прочих авторов речь шла о традиционном Достоевском и – менее ожидаемая фамилия – Платонове.

Понятно, что такой интерес не от хорошей жизни. Американские читатели пытаются понять, что произошло с Россией, не только и не столько с Путиным, которому посвящены отдельные штудии, сколько с народом, значительная часть которого оправдывает варварское вторжение в Украину.

Сам я далеко не уверен, что наши писатели тут придут на помощь. Словесность меньше отвечает за политику, чем одним хотелось, а другим нет. Набоков, чей авторитет в этом вопросе в Америке очень высок, учил своих студентов тому, что глупо искать у Толстого или Гоголя объяснения победам Красной армии во Второй мировой войне.

Другое дело, что Набоков никого не убедил. И мы всегда пытаемся найти в книгах приметы национального сознания, национального подсознания или, говоря поэтически, портрет народной души. Вопрос – в каких именно книгах?

Сегодня мы об этом беседуем с профессором Евгением Добренко (сейчас он преподает в Венецианском университете, и мы постараемся ему не завидовать). Во всем славистском мире Евгений – один из лучших знатоков сталинской культуры и ее реликтов в советском и постсоветском обществе. Его фундаментальное двухтомное исследование "Поздний сталинизм. Эстетика политики" было встречено с огромным вниманием и всеобщим одобрением.

Когда разразилась украинская война, Добренко написал в ФБ, с которым он постоянно делится своими мыслями, интересный пост о происходящем. Мы не верили, утверждал он, в реальность кремлевской паранойи и не ждали войны потому, что читали не те книжки. Вместо общепризнанных классиков нужно было изучать забытые опусы соцреалистов.

Сперва эта идея показалась мне весьма сомнительной. Ну кто в своем уме станет сегодня, когда книжный рынок еще достаточно богат, обращаться к старой макулатуре, затоварившей все районные библиотеки?! Однако выяснилось, что я не прав. Совсем недавно сразу в двух издательствах вышел одиозный роман Всеволода Кочетова "Чего же ты хочешь?". Над ним мое поколение всегда смеялось, особенно тогда, когда в самиздате появилась знаменитая пародия "Чего же ты хохочешь?".

Новое издание романа Всеволода Кочетова

Мне казалось, что это давно забытая история. Но выяснилось, что времена возвращаются. Более того, роман действительно читают и, судя по многочисленным отзывам, им восхищаются нынешние читатели.

Конечно, возвращение сталинской культуры началось не сегодня. Еще в 90-е годы, когда перестройка, позволившая опубликовать "Архипелаг ГУЛАГ" и мириады других свидетельств о терроре, казалось бы, навсегда покончили со сталинским мифом, Бродский написал пророческие стихи:

На севере если и верят в Бога,

то как в коменданта того острога,

где всем нам вроде бока намяло,

но только и слышно, что дали мало.

Жалобы на то, "что дали мало", мы расслышали не сразу, потому что Сталина вроде бы навсегда похоронил соц-арт, добравшийся, хоть и с опозданием, из Америки до России. Наше поколение верило, что история кончается не взрывом, а смехом, и осмеянный миф теряет способность к регенерации. Поэтому с таким энтузиазмом мы встречали помпезные холсты Комара и Меламида, вроде эпохальной работы "Сталин и музы". Соц-арт опрокидывал вождя в античную среду с тем же доведенным до абсурда пафосом, с которым соцреализм живописал мундиры и погоны. У Комара и Меламида гипербола подобострастия превратила лояльность в свою противоположность – дурашливое панибратство. В компании муз Сталин казался не страшным, не грозным, а глупым – как богатырь, неумело вышитый на базарном коврике. Сорвав тормоза правдоподобия, художники снесли ограду истории, возвели культ личности в бесконечную степень и превратили своего героя в универсальное посмешище. К несчастью, как выяснилось сегодня, оно оказалось не таким уж универсальным. В путинской России Сталин и связанная с его именем культура возвращаются с ускорением, которое разгоняет война в Украине.

Вот с этого феномена я и предлагаю начать наш разговор.

Евгений, мы привыкли считать, что сталинская и просталинская литература – рептильна по содержанию и безнадежна по форме, но вы приняли на себя крест читать ее всю жизнь. Что в ней могут найти современные исследователи? Как она может нам помочь понять украинскую трагедию?

Евгений Добренко: В определенные исторические моменты есть вещи поважнее искусства. Поскольку русская культура и советская культура была литературоцентричной, именно в литературе аккумулировалось то, что можно назвать социальным воображаемым – ценностями, социальными предпочтениями, представлениями о будущем, фантазиями, а также, конечно, комплексы, фобии, даже политический дискурс.

Я занимался в последнее время, когда работал над книгой о позднем сталинизме, например, поэзией холодной войны. Упоминаю о ней, потому что в нынешних условиях мы имеем дело с такой взаимосвязанностью этих явлений, они настолько очевидным образом пересекаются и одно объясняет другое, что просто трудно удержаться, чтобы не начать сравнивать.

Александр Генис: Что же получается?

Евгений Добренко: Возьмите, скажем, поэзию холодной войны, начало холодной войны, это сталинская эпоха, после 1946 года, мы находим там все, что есть в сегодняшнем политическом и околополитическом дискурсе. Бравада, высокомерное презрение в отношении к Западу, прежде всего, конечно, к Америке. Весь комплекс культуры ресентимента. Не говоря уже о том, что сегодняшний троллинг, который просто заполнил все современное российское медиальное пространство, просто превратился в главную работу всей пропагандистской машины и, скажем, Министерства иностранных дел. Сегодня, например, узнаешь то же самое, читая романы эпохи холодной войны, "Бурю" Эренбурга, или "Грозу над Римом" Дмитрия Еремина, или "Югославскую трагедию" Ореста Мальцева, я уже не говорю о фильмах. Главные фильмы холодной войны были фактически экранизациями театральных постановок, скажем, "Заговор обреченных", "Русский вопрос", "Встреча на Эльбе", "Секретная миссия", "Серебристая пыль". Весь набор претензий сегодняшней России к Западу, к Америке был проговорен здесь 70 лет назад, то есть он весь там. Если вы хотите понять сегодняшнюю ментальность, ее эволюцию, надо это читать – это все уже было. А для России с ее исторической цикличностью это особенно верно. Современный российский режим – это ремейк, сталинизм-лайт, в чем-то лайт, а в чем-то и не лайт.

Александр Генис: Вы перечисляли эти книги, я думал, что только мы с вами помним эти названия. "Югославская трагедия", Орест Мальцев, кто еще знает такое? Но я помню. Тем не менее, эти книги издаются заново. Особенно меня поразила судьба Кочетова, о чем мы уже говорили. Что современный читатель может найти в этой абсолютно безумной книге, которую читать нельзя, только вы можете читать такое, потому что вы профессор, нормальный читатель, по-моему, это не может прочесть. Тем не менее, читают и восхищаются. Я сам видел реакцию.

Евгений Добренко. Поздний сталинизм. Эстетика политики. М., НЛО, 2020

Евгений Добренко: Эта художественная продукция, назовем ее так, рассчитана на неразвитый эстетический вкус, на поверхностное, наивно реалистическое восприятие описываемого. Конечно, романы Кочетова или Шевцова пропитаны конспирологией, фобиями, антилиберализмом, антизападничеством. Это все настоящие пособия по современному мышлению. Это предшественники Проханова и Прилепина. Это позволяет оценить как-то, насколько глубока проблема сегодняшней России, связанная с достаточно массовой поддержкой режима.

Александр Генис: Давайте переберемся в более глубокий слой. Недавно вы удивлялись – и ужасались – западной "обсессией Достоевским". Это бесспорно. Во всем мире именно Достоевский – автор этакого учебника по русской душе, хотя нам всем кажется, что если кто и написал его, так это Пушкин. Однако дело не в одном Достоевском. В Украине сейчас много пишут и говорят о том, что вся русская классика имперская, а значит, виновна в путинской агрессии. Мне с этим трудно согласиться, потому что наши писатели не слишком увлекались колониальной темой. Я не знаю русского Киплинга. Разве что "Максим Максимыч" Лермонтова, но там несколько страниц.

Важнее мне представляется другой приговор. Это обвинение русского по происхождению, что он подчеркивает, видного журналиста из Киева (я его немного знаю) Юрия Макарова. Его эссе опубликовано в "Новой газете. Европа". Макаров обвиняет лучших русских писателей в преклонении перед народом, как он пишет, "в заигрывании с бездной", что, в конечном счета, и привело сегодня к зверствам в Буче и других местах оккупированных частей Украины.

Значит ли это, что украинская война вносит свои коррективы в генеральную оценку русской культуры?

Евгений Добренко: Думаю, что да. Русская культура, конечно, была заражена имперством, хотя тема эта не была центральной, она была скорее проходной, но это тем более показательно: она не стала предметом осмысления и предметом рефлексии. Причем эта тема по-разному всплывала. Речь идет не просто о сюжетах, связанных с Кавказом или с Украиной, сейчас все это цитируют. То цитировали постоянно "Товарищ, верь, взойдет она", сейчас все цитируют "Клеветникам России". Скажем, эта тема была у Тютчева, она была у Блока, она очень сильно была представлена у Достоевского, причем в комплекте с антилиберализмом, национальной спесью, глубоким антизападническим ресентиментом, вплоть до Солженицына и даже до Бродского. Сегодня многие вспоминают его стихи "На независимость Украины".

И раз мы упомянули Бродского, то замечу, что вторая тема, которую вы упомянули, это заигрывание с народом. Зараженность народничеством была свойственна всей русской интеллигенции, включая, кстати, Бродского. Несколько дней назад мне пришлось перечитывать его стихотворение "Мой народ", я продолжаю находиться в каком-то оцепенении от этого текста. Оно производит на меня не менее тягостное впечатление, чем его стихи "На независимость Украины".

Александр Генис: Вот цитата:

Мой народ, терпеливый и добрый народ,
Пьющий, песни орущий, вперёд
Устремлённый, встающий – огромен и прост –
Выше звёзд: в человеческий рост!

Стихотворение 1965 года.

Евгений Добренко: Казалось бы, Бродскому как раз это должно быть менее всего свойственно, но ведь даже он был частью этой культуры. А в русской литературе XIX века эта народническая тема была очень важной. Это – парадигма, в рамках которой народ всегда обманутый, всегда жертва, он никогда не несет ни за что ответственность. Собственно, русская литература и интеллигенция всегда занимались тем, мне вообще представляется, что в этом была их основная функция, что снимали ответственность с населения этой страны. И это самое страшное, чем заразила русская литература русское общество, оказав ему очень плохую услугу. Вообще, народничество превратило население страны в какой-то безответственный субъект государственного насилия, отказываясь читать в нем то, что, кстати сказать, успели увидеть в нем Горький, Бабель, Всеволод Иванов, Платонов, то есть источник насилия. Действительно, это было заигрывание с бездной.

Александр Генис: Раз уж вы упомянули и Бродского, и Платонова, то я вспомню, как в перестройку Бродский говорил: русская жизнь навсегда изменится, когда напечатают всего Платонова. Но если жизнь и изменилась, то к худшему. Куда делись тридцать лет бесцензурной литературы? Чему она научила или не научила страну?

Андрей Платонов

Евгений Добренко: Все мы прекрасно знаем, что литература никогда никого ничему не учит, а великая литература, Платонов относится к ней, и подавно ничему не учит. Тем более что свободная литература открылась тогда, когда ее влияние на общество достигло пика. После чего, как мы прекрасно знаем, оно начало быстро терять свое влияние и практически сегодня ушло безвозвратно. То есть изменилась медиальная среда. Литература в XIX и в ХХ веках была медиумом власти, который, естественно, жестко контролировался. Потому что литература, искусство, сфера культуры – это сфера политической репрезентации, символического производства, через которую происходила легитимация режима, конструирование определенного образа власти, образа самого народа, все это поэтому жестко контролировалось. Сегодня медиум власти переместился совершенно в другое место, он весь в телевидении, он весь в интернете. Поэтому кого заботит литература в нечитающей стране или читающей не больше лимита знаков в инстаграме? Я вам скажу: все, что больше 2200 знаков, для режима абсолютно безопасно.

Александр Генис: Я познакомился с вами много лет назад, когда вы на одной конференции показывали американской аудитории отрывки из советских фильмов, изображающих Америку. Например, тот эпизод из "Цирка", где за героиней, чтобы ее растерзать за связь с афроамериканцем, бегут бизнесмен, полицейский и священник. Примерно такой же прием использовал художник Вагрич Бахчанян, который перерисовал в увеличенном виде карикатуры на американцев из "Крокодила" и выставил их в нью-йоркской галерее, в Сохо. Я видел, как американцы смотрели на себя в Сохо и очень веселились. Мы всегда смеялись над образом Америки в пропаганде. Как и когда получилось, что ей стали верить? Ведь во времена Ельцина, да и раннего Путина Америка была партнером, а не смертельным врагом. Как произошла эта перемена?

Евгений Добренко: Америка стала врагом после войны. И этот замес оказался настолько прочным, что на нем цементировалась идентичность советской нации. Пока она была жива, а сейчас она сходит с исторической сцены, она будет этого врага ненавидеть. Потому что масштаб врага – это последний индикатор ее собственного величия. Поэтому врагом стала именно Америка, самая мощная держава капиталистического мира. Конечно, в основе этого противостояния лежит культура ресентимента, лежит глубокий комплекс, который соединяет в себе комплекс неполноценности с комплексом превосходства. И вот это остается последней скрепой, которая удерживает какое-то историческое единство.

Александр Генис: Да, но что изменилось? В наше с вами время любимые книжки были американские, любимые фильмы были американские, музыка любимая была американская, джаз. Потом пришли 90-е годы, и что изменилось? Да ничего. Американские бестселлеры были русскими бестселлерами. В начале XXI века я слушал по американскому радио интервью Путина, и мне казалось, что выступает один из претендентов на президентский пост. Каким образом мы, которые никогда не верили в советскую пропаганду, я имею в виду "мы" – русскоязычные люди, как они вдруг стали верить в ту чушь, которую сегодня говорят по телевизору?

Евгений Добренко: Мы все были и являемся свидетелями эволюции путинского режима. Мы видим, что происходило на протяжении последних, по крайней мере, трех десятилетий. Мы знаем, что этот режим менялся, он прошел несколько эволюционных точек и стадий до того, как он пришел в нынешнюю фазу. Скажу, что для меня, человека, занимающегося сталинской культурой, мы где-то в 1949 году сейчас находимся. Но туда надо было прийти. Это был долгий процесс, когда что-то отпадало, что-то присоединялось к этой сложной картине. Одно дело – то, что мы видим, и то, что нам нравится, и другое – то, что находилось на уровне подсознания. Я, например, когда читаю курс по современной русской культуре, то всегда показываю студентам "Брат" и "Брат-2". Это кино, которое показывает то, что происходило и на уровне сознания, и на уровне подсознания – что называется, социального бессознательного. Там оно так хорошо видно, как в гербарии бабочка пришпиленная. Если вы хотите понять, что такое сегодняшняя Россия, эти фильмы надо смотреть.

Александр Генис: Путин сейчас примеряет маскарадные наряды. Недавно это был костюм Петра Первого, который ему точно не по росту. Другие сравнивают его с Иваном Грозным, третьи – с Николаем Первым. Но чаще всего говорят, что Путин – это Сталин сегодня. Насколько оправданы эти параллели и какие из них более достоверны?

Евгений Добренко: Есть вещи очевидные, есть менее очевидные. Путин точно не Петр. Рост – это, конечно, очевидное комическое несоответствие. Важнее то, что Петр был модернизатором, а Путин – это само воплощение застоя. Это и не Иван Грозный, потому что его отношения с элитой совершенно иные. Из XIX века Путин ближе всего, конечно, к Николаю I. Он тоже приводит страну к концу своего правления к позорной и катастрофической войне. По последствиям своего правления Николай I и Путин очень близки, потому что оба, по сути, привели страну к катастрофе. Мне кажется, может быть, это вам покажется парадоксальным или странным, но именно Николай I сыграл самую трагическую роль в истории России. После него у страны уже не было шансов спастись от катастрофы, которая разразилась в 1917 году. Не затяни он реформы на долгие 30 лет, успели бы сформироваться поколения свободных фермеров, тот средний класс, который удержал бы страну от катастрофы. Но реформы прошли с опозданием на три-четыре десятилетия, потом еще Александр III с его контрреформами, так что у страны уже не осталось шансов.

Александр Генис: А Сталин?

Евгений Добренко: Сталин – это другое. Если бы кто-то хотел влезть в мозги товарища Сталина, сделать из разных отделов его мозга кабинеты, отделы, департаменты, канцелярии, сделать из его головы институцию, то получился бы дом на Лубянке. Сталин сотворил СССР во всех отношениях, политически, экономически, бюрократически, идеологически, культурно. Он создал эту страну, он отец этой нации. Но ни одна институция не отразила его ментальный профиль, его личность так, как НКВД-МГБ-КГБ-ФСБ (эти аббревиатуры можно менять). Это – тайная полиция, которой Сталин руководил непосредственно, ежедневно, пристально следя за каждым. Он знал имена чуть ли не каждого следователя. Все важные дела, все проходило через его руки. Он знал всех и всё. Он дал этой организации язык, практики, менталитет, систему ценностей, фобии. Все люди оттуда – это мини-Сталины. Поэтому и Путин, и его люди мыслят приблизительно так же. Конечно, страна другая, мир другой, кишка тонка, но сталинская основа, которая была впечатана в эту институцию, она неистребима. В каждом из этих людей присутствует товарищ Сталин.

Александр Генис: Известен печальный тезис "История в России не развивается, а длится". Вы пишете, что она идет по кругу, и именно циклический характер российской жизни мешает ей выйти из замкнутого кольца. Есть ли способы его разомкнуть? Дает ли нам надежду что-то, хотя бы чужая история?

Евгений Добренко: История вообще надежды не дает, она дает уроки, очень часто жестокие. Как говорил Ленин, "история – мамаша суровая", и это правда. Очень часто страна, как плохой ученик, не использует шансов. Мы говорим сегодня об Украине, посмотрите на Украину, она ведь не использовала шанса, который был дан ей "оранжевой революцией". И только трагические уроки, с которыми страна столкнулась в 2014 году, начали что-то менять в стране, да и то не сразу. Старый принцип: все, что должно случиться, должно случиться. Здесь нельзя перескочить через класс, в этой школе "больших скачков" не бывает. Не могла империя, столетиями строившаяся на страшной крови, на насилии, на лжи, мирно распасться в 1991 году. Это были просто отложенные Балканы, и сейчас они, конечно, взорвались. В этой школе уроки пропустить не удается. Все, что положено, приходится отрабатывать. Двоечники остаются на второй год, и за все надо платить.

Есть надежда на то, что в следующую оттепель, в которую я верю, удастся избежать ошибок, допущенных в 90-е годы. Например, отказ от люстрации, от роспуска структур госбезопасности. Пока люди находятся у власти, сталинизм будет воспроизводиться в этой стране просто на автопилоте. Абсолютно неважно, что хотят, думают или не думают люди, или элиты, или кто угодно. Это была трагическая ошибка – отказ от люстрации, от роспуска этих структур.

И, конечно, самая страшная ошибка, допущенная в выборе преемника, вообще в самой идее преемника. Обратите внимание, сегодня постоянно обсуждаются сценарии будущего России, при этом никто не обсуждает вариант, при котором ситуация в стране может измениться в результате демократических выборов. Даже в голову никому не приходит, что такое возможно. Все обсуждают имя преемника, версию переворота, чего угодно, но тема выборов вообще не обсуждается.

Александр Генис: Звучит безнадежно, но не только Россия такой страной была. Пример – та же Украина. У нее, как вы сказали, был шанс измениться, и она его использовала сейчас. Может быть, в этом и есть надежда для России.

Нас легко найти на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex music. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.

Как всегда, ни одно письмо не останется без ответа. До скорой встречи в эфире.

Подписывайтесь на подкаст "Генис: Взгляд из Нью-Йорка" на сайте Радио Свобода
Слушайте наc на APPLE PODCASTS – GOOGLE PODCAST – YANDEX MUSIC