Выбор маэстро. Сергей Прокофьев в Америке и Большевизии

Композитор Сергей Прокофьев уезжал из России в Америку ненадолго, надеясь дождаться скорого краха "Большевизии". На Западе он снискал мировую славу, практически не знал провалов, встретил любимую женщину и обрёл семью – и все же вернулся в страну, растерзавшую его родных. Владимир Абаринов представляет очередной эпизод подкаста "Обратный адрес".

Выбор Сергея Прокофьева

7 мая 1918 года молодой, но уже международно известный композитор и пианист Сергей Прокофьев покинул Москву в вагоне транссибирского экспресса. На руках у него был заграничный паспорт, полученный при содействии наркома просвещения Анатолия Луначарского. Прокофьев ехал в Америку. Об американском периоде жизни Прокофьева мы говорим с доктором искусствоведения, музыковедом, историком музыки Мариной Раку, автором книги "Время Сергея Прокофьева", которая вышла в свет в прошлом году. Марина работала в библиотеке Колумбийского университета, где хранится американский архив Прокофьева, в её книге многие документы опубликованы впервые.

Марина, я давно хотел разобраться, почему Прокофьев не прижился в Америке, которая стала домом, землей обетованной для множества музыкантов мирового класса. Ему 27 лет, он в расцвете сил, полон замыслов, незаконченных произведений, он мечтает об Америке, долго добирается туда через Сибирь и Японию, ему нравятся США, он имеет успех, пусть и не такой, как Рахманинов, и всё же через два года он уезжает в Европу. Что пошло не так, почему не заладился роман Прокофьева с Америкой?

Марина Раку

– Потому что Прокофьев не был влюблен в Америку. Мне кажется, есть много негативных отзывов его об Америке, начиная с того момента, когда он только собрался туда ехать. Кстати сказать, он туда ехать специально не собирался, планы строил как путешественник. Прокофьев хотел поехать в Америку, не имея в виду конкретно Штаты, а имея в виду и Латинскую Америку. Когда он выехал из России, то первым его задуманным адресом была Аргентина. В первом же интервью по приезде (у него почти сразу взяли огромное интервью) Прокофьев сказал: я профессиональный путешественник, я влюблен в это дело, владею шестью языками, мне интересно путешествовать по миру – вот так я оказался здесь. Совершенно даже не думал там оставаться. Мысль о том, чтобы поехать в Америку, пришла к нему уже в Японии. Более того, когда он приехал в Америку, то не смог просто уехать, потому что было нарушено сообщение, надо было очень долго ждать парохода. В результате он оказался не в Латинской Америке, а остался в Штатах.

– Прокофьев надеялся, что большевистский режим скоро рухнет. На борту парохода, идущего в Японию, он записал в дневник: "Итак, прощайте, большевики! Прощайте, "товарищи"! Отныне не стыдно ходить в галстуке и никто не наступит на ногу". А в декабре в одном из американских интервью сказал так: "Жаль, что до сих пор так мало войск было послано нашими союзниками, чтобы разделаться с большевиками. Если бы у нас было ещё 50 тысяч войска, вся Россия вскоре была бы очищена от владычества большевиков".

– Он приехал совсем ненадолго. Дягилеву писал: я здесь ещё немного побуду и вернусь обратно. Это есть у него и в письмах, и в дневниках: я побуду и вернусь. Как, собственно говоря, и многие другие. Что касается этой поездки, то он её замышлял вообще не в связи с политическими событиями, а первый раз он о ней подумал в 1913 году. Он когда первый раз попал в Европу, то вдруг понял, что, оказывается, и до Америки можно доехать. Он когда пересекал Ла-Манш, увидел теплоход, и через пять дней этот теплоход будет в Нью-Йорке. Прокофьев пишет: "У нас в России говорят об Америке, как о чём-то таком, куда всё равно никогда не попасть, как на Луну. Здесь же она выглядит чем-то вполне естественным, вполне близким, почти осязаемым". С этого момента он начинает и активнее учить английский, который плоховато знал, когда ещё ехал в Лондон в 1913 году, перед войной. У него мотивация появилась. Он начинает изучать карту американскую. Его страшно интересуют люди, которые там побывали. У него одна консерваторская соученица жила какое-то время в Канаде, это его страшно заинтриговало. Тем не менее, когда он сел в транссибирский экспресс, когда ему удалось выехать, он начал учить испанский, думая, что поедет в Латинскую Америку. Так что США – это, в общем, случайность, которая оказалась очень длительной. Нет ничего, говорят, более длительного, чем временные вещи. Он приехал на месяц-другой, а задержался больше двух лет.

Сергей Прокофьев. Нью-Йорк, 1918 год

Теперь о том, был ли Рахманинов успешнее, чем Прокофьев. Смотря как мерить успех. Рахманинов, конечно же, приехав чуть позже Прокофьева, из Дании, быстро начал много зарабатывать гастрольной деятельностью, пианизмом. Но Рахманинов вообще-то, как и Прокофьев, мыслил себя композитором и, наверное, хотел бы зарабатывать композиторским ремеслом тоже, но вот этого-то ведь не произошло. Он надолго отключился от композиторской деятельности, бешеные совершенно гастроли проводя по Америке, по несколько концертов в день, и практически каждый день он играл. И, как Прокофьев с сожалением отмечает, играя в программах в основном не свои произведения, а для Прокофьева это был принципиальный момент.

– Прокофьев ведь тоже составляет программы своих концертов в том числе из чужих произведений, Рахманинова того же. Он, помнится, писал в дневнике, что не хочет пугать консервативную американскую публику своими самыми авангардистскими сочинениями.

– Нет, ну как... Он пугает, но обязательно играет своё и немножко чужого. Американская публика, которую он невысоко ценил, предполагая, что она довольно малообразованна, не чутка к новым веяниям...

– А это действительно было так?

– Да, по сравнению с российской. Он и критику американскую оценивал невысоко. Даже в интервью не преминул со свойственной ему прямотой сказать о том, что в России критики, прежде чем что-то написать, внимательно изучают новое сочинение, только потом пишут. А американская критика, говорит он, рискуя испортить с ней отношения, к сожалению, более поверхностная. То же самое касалось и публики. Он видел, что Рахманинов идет навстречу этим запросам. Об одной из программ рахманиновских – очень высоко его ценя и как композитора, и как пианиста – Прокофьев говорит: за такую программу в России в него бросили бы дохлой кошкой.

– Ну да, Рахманинов на Листе да на Шопене выезжал. На шлягерах.

– Если бы только на Шопене и на Листе! У него там и вальс из "Фауста", и так далее. Там такая, что называется, окрошка. И вот эту окрошку он предлагает с невозмутимым видом, холодно, бесстрастно и с некоторой даже, как полагает Прокофьев, иронией по отношению к публике, с сарказмом. И имеет бешеный успех. А Прокофьев со своей стези не свернул ни разу. Он как считал необходимым свою музыку продвигать, свой символ веры, так и продолжал это неукоснительно делать.

– Мне кажется, вы где-то пишете, что он питал определённого рода ревность к Рахманинову. Вот цитата из дневника: "Нет, Рахманинов продал свою душу черту за американские доллары! Вальсы Шопена, рапсодии Листа, вариации Моцарта, собственная полька – ужас! Вместо того чтобы играть, по крайней мере, три четверти из своих сочинений. Зато успех и много долларов. Я рад успеху нашего любимца и рад, что разоренный большевиками Рахманинов отыграется на Америке, но мне жаль, что он разменивается на такую "публичную" программу".

– Знаете, об этом много пишут, потому что сам Прокофьев дал для этого основания. Он ведь дневник всё-таки не для нас, а для себя писал, во многом в таких воспитательных целях.

– Он очень хорошо написан, кстати, очень остроумно. У него был несомненный литературный дар.

Сергей Рахманинов. Между 1920 и 1925 годами

– Упоение читать, просто упоение. Дневники огромные, поэтому ты все время что-то перечитываешь. Это такая прелесть, этот его слог, и письма у него прекрасным слогом написаны всегда, особенно когда он помоложе был, менее деловые, более легкомысленные. В дневнике он предельно сам с собой откровенен. Что у него с Рахманиновым? В какой-то степени Рахманинов, как человек старшего поколения, представлял собой образец артиста. Прокофьеву, невзирая на весь его модернизм, сочинения Рахманинова очень нравились, он их играл с большим удовольствием. И как человек Рахманинов ему был очень симпатичен, он к нему тянулся как младший к старшему. Конечно, дружба была невозможна, они по гастролям разъезжали, встречались редко, тем не менее общались при всех своих разногласиях во взглядах на искусство. В какой-то степени такое ощущение, что Рахманинов ему заменил в его внутреннем мире образ Римского-Корсакова, к которому Прокофьев тоже относился как сын, может быть не самый любимый. С таким же, можно сказать, ревнивым обожанием он смотрел и на Рахманинова. Когда он какие-то отпускает шпильки в адрес этих концертов, "дохлая кошка", прочее – это ведь на самом деле говорит о том, что он страшно за него волнуется, переживает, хочет ему славы, которая бы ничем не была омрачена.

В декабре 1921 года, уже собираясь в Европу, Прокофьев подвёл итоги года. Перечислил американские премьеры, концерты и сделал вывод: "Феноменальный год". Так что его из Америки ничто не выгоняло. У него там, на секундочку, состоялась премьера "Трех апельсинов" (опера "Любовь к трем апельсинам" по мотивам сказки Карло Гоцци; её замысел возник еще в России, партитура была закончена в октябре 1919 года.). Это такое событие – поставить оперу. Рахманинов ему позавидовал прямо: надо же, вам предлагают поставить оперу!

– Да, он советовал всё бросить и заниматься только оперой. Но тоже было много канители с "Апельсинами", трудные переговоры.

Клеофонте Кампанини в своем кабинете. 1917 год

– Нет, ему же сразу предложили. Буквально, не успел он приехать, как уже сразу о нём разнеслись вести, что это самый яркий современный русский композитор, "новое слово большевистской России" и так далее. На него была большая мода. Он в очень скором времени встречается с директором Чикагской оперы Кампанини (Клеофонте Кампанини – итальянский дирижер, с 1913 года – генеральный директор Чикагской оперы). Кампанини, еще не услышав ни одной ноты его оперы "Игрок", про которую Прокофьев сказал, что ее собираются ставить в Мариинском театре, сразу сказал: "Всё, значит мы берем "Игрока". Прокофьев записывает: "Вот так раз! Никогда не видел, чтобы неизвестная опера принималась в пять минут!" "Игрока" он сам не захотел, ему показалось, что эта опера немного не для западной публики. И он при следующей встрече с Кампанини предложил написать специально для Чикагской оперы "Три апельсина", на что ему было дано согласие, они договорились. Но проблема была в том, что Кампанини вскоре умер, и премьера задержалась на два года.

Марш из оперы "Любовь к трем апельсинам". Симфонический оркестр Москвы "Русская филармония". Дирижер Михаил Юровский. Июнь 2022 года

Любую карьеру артистическую, композиторскую тем более, нельзя представлять однолинейно. Всегда факторов очень много, очень многое зависит, в частности, от импресарио, которые у него не всегда были удачными. Кроме того, Прокофьев приехал осенью 1918 года, через несколько месяцев развернулась эпидемия испанского гриппа, которым он тоже, по-видимому, слегка переболел. Мы можем сравнить с ковидной историей, но тогда было ещё страшнее.

– Да, Прокофьев просто ужас как боялся "испанки", посадил себя на самоизоляцию. И неспроста: вокруг него близкие знакомые умирали. Вот запись из дневника, 3 октября 1918 года: "Совершенную панику нагнала на меня испанская инфлюенция. До сих пор она для меня звучала как-то анекдотически, хотя я о ней слышал ещё в Японии. Но сегодня в газетах – тысяча случаев в день в одном Нью-Йорке с 5-процентным смертным исходом. В Нью-Йорке ещё благодать, а в других городах повальная эпидемия. Разлететься из Большевизии в Нью-Йорк и скончаться от испанской инфлюенции! Какой сарказм!"

Прокофьев в Чикаго. 1919 год

– В 1921 году он приехал в Голливуд. В Голливуде у него потом будут разные предложения. Они будут и в 1930-х годах, будет договор со студией Диснея и так далее. Я не могу сказать, что у него с Америкой что-то не сложилось. А то, что он уехал в Европу... В Европе ему, во-первых, было намного интереснее, во-вторых, ему многие советовали ехать в Европу даже из элиты американской. Одна дама, меценатка, сказала ему: "Вам не нужно здесь оставаться, надо ехать в Европу, где более утонченная публика". Это было правдой, потому что, конечно, мировой столицей был Париж.

– В Америке, помимо всего прочего, к Прокофьеву дважды пришла любовь. Его первой возлюбленной была актриса Стелла Адлер, второй – испанка, точнее, каталонка, певица Каролина Кодина, ставшая Линой Ивановной Прокофьевой.

– В обоих случаях роман с актрисами, но актрисы эти разного жанра. Я как человек, который близко знает оперный театр изнутри, эту разницу могу очень хорошо оценить. Это немножко разные типажи женские и артистические, художественные. Ни та, ни другая не были успешными на тот момент. Стелла Адлер так и не стала успешной артисткой, она немножко поснималась в Голливуде, но у неё карьера в общем не сложилась.

– Моя дочь, когда была подростком, ходила в Нью-Йорке в театральную студию Стеллы Адлер.

– Она как актриса не состоялась, но состоялась как великий педагог, прямо-таки великий, раз уж у неё учились помимо вашей дочери такие замечательные артистические индивидуальности, как, допустим, Марлон Брандо, Стивена Спилберга называют в числе тех, кто посещал эту студию, по-моему, Роберта де Ниро. И она, безусловно, очень серьезно относилась к своей профессии. Я думаю, что она немножко в эту историю, в этот роман играла. По тому, как Прокофьев описывает их отношения, когда она вдруг исчезает, потом возникает – знаете, как кошка с мышкой играет. И несмотря на то, что Прокофьев был её старше, на то, что у него всё-таки был, видимо, какой-то мужской опыт до этого в Петрограде-Петербурге, ведь он был окружен сонмом очаровательных поклонниц, у него были романтические отношения, по-видимому, даже, может быть, не всегда платонические. Тем не менее она с ним немножко так играла.

– Вы очень тонко написали, что она была режиссёром их романа.

Стелла Адлер в бродвейской постановке пьесы Леонида Андреева "Тот, кто получает пощечины". 1946 год

– Да. Она какую-то такую роль воображала, легко от него очень отказалась и очень мало о нем вспоминала впоследствии. Что касается Лины, то это совершенно другой персонаж, но тоже натура артистическая, выросшая в артистической среде, родители её были оперными певцами. Это особая огранка человеческой личности. У неё были амбиции, я думаю, серьёзные. Я думаю, что эти амбиции сыграли свою роль и в вопросе возвращения в СССР. Потому что она рассчитывала, что здесь у нее карьера пойдет. Просто по результату того, как их в Советском Союзе принимали, что им обещали, как Константин Станиславский говорил: "Приезжайте, вам понравился наш театр – так приезжайте же, будем работать". Никакого театра не состоялось, и вообще её карьера вокальная, можно сказать, никак не сложилась. Потому что подавляющее большинство её контрактов зависело от него, он их устраивал, он всё время шел в этом плане навстречу. И она довольно рано, ещё до замужества, поставила такое условие ему.

Я не могу сказать, что она его не любила. Видно, что она была влюблена, и она его этим подкупила, своей такой преданностью их отношениям. Но тем не менее на втором плане вопрос карьеры все равно стоял. Потому что, как там ни крутите, актриса – женщина иного порядка, чем любая другая женщина, там все время работают эти мотивации. Он связал с ней свою жизнь, поняв, что она пойдет за ним по его пути туда, куда этот путь поведет. А в отношении Стеллы он готов был ехать за ней. Она собиралась в Канаду – он собирался со своей карьерой американской легко распроститься и поехать вдруг в Канаду. А Лина готова была ехать за ним. Это, конечно, предпочтительнее было гораздо для художника, для музыканта, просто для мужчины.

– В Америке Прокофьев стал адептом Церкви Христа-Ученого, она же Christian Science, "Христианская наука" (не путать с сайентологией!). Насколько это было серьезно для него?

– Это было очень серьёзно. Это было фактически заменой той его религиозности, которая была внушена ему с детства православием. Семья была вполне православная, соблюдали различные праздники и прочее. Кроме того он был очень вовлечен в круг семьи, он был очень хорошим родственником, всем помогал, когда уехал на Запад, всё время посылал деньги. Все свои гонорары в России он оставлял родственникам. Это было очень важной чертой его характера. Постепенно он отходит – думая очень много об этом, не принимая просто на веру, – постепенно отходит от обрядовых форм религиозности. В архиве Колумбийского университета, в архиве Прокофьева, лежит замечательный листочек, который начинается словами: "Я не верю в церковь". Именно церковь он отрицает как некое искусственное государственное формирование, которое имеет свои абсолютно государственные законы и не имеет прямого отношения к вопросам собственно веры. На эту тему у него "Огненный ангел" фактически, там есть и другие темы, но там есть и эта, вот такое неприятие церковного культа как такового.(Опера на мистический сюжет по одноименному роману Валерия Брюсова. Прокофьев работал над ней с перерывами около восьми лет, но при его жизни она не ставилась ни разу.)

Лина Прокофьева. Фото Петра Шумова. Париж, 1924 год

В Христианскую науку его вовлекла Лина. Это учение американское. Лина была воспитана, в сущности, в Америке, она довольно глубоко вошла в круг приверженцев христианской науки. Он со временем становился всё более и более широким, этот круг, вовлекал и русских и эмигрантов. Вообще способность Прокофьева отвлекаться от действительности, от политики, от испытаний реальности, действительности, тесно связана с тем, как он умел смотреть туда, за облака, где всегда светит солнце. Это было его убеждение в том, что надо быть над всем этим. Но ко всему прочему это был еще терапевтический эффект. Он очень рано начал страдать сильными головными болями, у него были мигрени, по-видимому, связанные с высоким давлением, он же в результате умер от инсульта, перенёс инсульт еще до смерти. У него была гипертония, которую тогда очень плохо лечили и диагностировали. Он лечился, как мог. Каким-то образом эти аффирмации, которые он получил от проповедников Христианской науки, ему стали помогать. По-видимому, потому, что очень часто гипертония и боли головные связаны с возбуждением, сильными эмоциями.

Реконструкция балета Сергея Прокофьева" Стальной скок" (1927). Хореография Леонида Мясина. Сценография Георгия Якулова. Автор реконструкции Лесли-Энн Сейерс. Директор проекта Саймон Моррисон. Центр исполнительских искусств Принстонского университета. 2005 год

– Христианская наука учит, что физическая боль, как и любое зло, – плод нашего воображения, иллюзия; вместо того, чтобы упиваться своими страданиями, следует забыть о них. Учение это, созданное в последней четверти XIX века Мэри Бейкер-Эдди, имело как беззаветных приверженцев, так и беспощадных хулителей. К числу последних принадлежали Марк Твен и Фрэнсис Скотт Фицджеральд, высмеявшие Христианскую науку в своих сатирических рассказах. К числу последователей – два директора ЦРУ, Уильям Уэбстер и Стэнсфилд Тернер, два советника президента США Ричарда Никсона и множество голливудских звезд, включая Одри Хэпберн и Элизабет Тэйлор. В дневнике Прокофьева есть множество записей о том, как чтение текстов Христианской науки и размышления над ними помогают ему снять недомогание и укротить гнев.

– До каких пор простиралось её влияние хронологически, трудно судить, потому что мы не имеем связанных с этим документов советского времени. Но есть такое подозрение, что Прокофьев продолжал что-то подобное исповедовать и позже. Его отношения, допустим, с драматургом Александром Афиногеновым свидетельствуют о том, что они на какие-то религиозные темы разговаривали. Но не православные, а протестантские, связанные с англосаксонской традицией, в частности, с англиканством. Афиногенов читал англиканскую Библию. Он знал в совершенстве английский язык, у него жена была американка. В какой-то период жизни, ещё начиная со знакомства в Париже, это их надолго свело, эти разговоры, имеющие религиозную подоплеку.

– Но мы забежали вперед. В феврале 1921 года Прокофьев покидает Америку. Начиная с 1925 года его настойчиво зазывают в Советский Союз. Приглашение получает и Стравинский, но отказывается. А Прокофьев соглашается. Зимой 1927 года он едет в Москву, так сказать, на разведку. По возвращении в Париж Дягилев заказывает ему балет на сюжет евангельской притчи о блудном сыне. Есть такая теория, что под блудным сыном Дягилев подразумевал себя.

– Прокофьев, возможно, о себе тоже писал этот балет, потому что он в это время как раз напряженно раздумывает о возвращении в Россию и таки возвращается. Как это часто бывает, решение приходит художнику именно в художественном виде, не путем сознательного, логического решения, а именно интуитивно.

Фрагмент балета "Блудный сын". Хореография Джорджа Баланчина. Сценография Жоржа Руо. Костюмы Варвары Каринской. В главной партии Михаил Барышников. 1978 год

– Несмотря на интуицию, он был очень рациональный человек: шахматист, бриджист, человек с деловой хваткой. Почему он всё-таки вернулся?

– Это произошло абсолютно предсказуемо, я бы сказала, потому что все, кто уехал, хотел вернуться. Все, кто бежал, бежали ненадолго, очень тосковали, было по чему тосковать. Они оставляли величайшую культуру в самом её расцвете. Как Прокофьев пишет, по-моему, в дневниках 1921 года: "Наконец-то удалось сегодня вечером интересно поговорить о философии". Это он пишет во время пребывания в Америке. А в Петербурге у него этих разговоров было... в течение вечера несколько домов можно было посетить, только об этом и говорить. Он тосковал также, видимо, по природе, по земле. Он был человеком очень привязанным к родной природе. Когда он видит в Париже фильм "Бабы рязанские", волнующееся поле ржи, русскую степь, его это страшно начинает волновать, мучить. Он пишет о тех чувствах, которые он испытывает при одном виде русской природы. Это, конечно, очень важные моменты для него. Родственники, круг родных, который остался тоже здесь, к которым его необычайно тянуло.

– А что же он увидел в России, когда приехал после почти девяти лет отсутствия? Ведь это была уже совсем другая страна.

– Он всё ходил по улицам, оглядывался: насколько я в эту новую жизнь вписываюсь внутренне? Для него было большим открытием, что люди ходят по улицам, смеются, какие-то энергичные, веселые. Он вглядывался в лица людей, которые, как он говорил, ужаснули своими зверствами весь мир. Всё, что издалека видится, выглядит иначе, чем вблизи. Так у него было, когда он из Кисловодска во время Гражданской войны вернулся в Москву. В Кисловодске ему казалось, что Москва и Петроград – это что-то жуткое. Он приезжает и вдруг оказывается в самой гуще художественной жизни, концерты, дает концерты, какие-то опять встречи... Так и с 1927 годом. Он приезжает и оказывается в кругу друзей, его хлебосольно принимают. Он говорит: давно меня так нигде не угощали. В каждом доме все вкусно, такая скатерть-самобранка везде. Конечно, ему здесь дорого все, близко. Тут и Мясковский, и Асафьев, с которым он в очень близкой интеллектуальной дружбе находился, тут и Держановский, и Мейерхольд, который приглашает у себя остановиться, а не в гостинице.

– Но Прокофьев же не мог не понимать, что если переедет насовсем, он не будет таким именинником каждый день? И он, конечно же, знал, что происходит в стране. Он следил за процессом Промпартии, в лагерях и ссылке томились его близкие родственники.

– Чувство ностальгии и чувство родины было сильнее, чем чувство опаски. Потом была всё-таки такая вера, такая надежда, что это временно, что это пройдет. Прошла же революция, прошла Гражданская война, что-то вернулось на круги своя. Потом они видели, как восстанавливается культура, какие-то происходят важные вещи – допустим, Российскую ассоциацию пролетарской музыки прикрыли (РАПМ отличалась классовым подходом к музыке. Но в те же годы распустили и Ассоциацию современной музыки, которая продвигала авангард.). Вроде бы открывались совершенно другие перспективы для культурной и художественной жизни. Что касается именинника, то в какой-то степени он и оставался этим именинником, потому что они зажили потом дачной жизнью, ездили в гости, в то же Переделкино к Афиногенову. Какое там было общество! Актеры МХАТа, допустим, Качалов тебе читает отрывок из Толстого... Потом его же здесь буквально завалили контрактами, договорами. И это всё была музыка, написанная на интереснейшие темы, высочайшего качества музыка. Он буквально пережил новый расцвет. Он реально был композитором номер один в Советском Союзе тогда. Кто-то считает, что первых номеров было двое, Прокофьев и Шостакович, но уж соперников у них точно не было.

Дирижер Евгений Мравинский и Прокофьев на премьере 6-й симфонии. Ленинград, октябрь 1947 года

– Шести Сталинских премий, как у Прокофьева, у Шостаковича не было, было пять. Но он всё-таки выговорил себе право на выезд. И он, и жена сохранили нансеновские паспорта для перемещенных лиц. И их действительно отпускали на гастроли, но дети, по советской традиции, оставались в СССР. В феврале 1937 года в Нью-Йорке у Прокофьева состоялся откровенный разговор с его другом, композитором Владимиром Дукельским, он же Вернон Дьюк, сделавший себе имя прежде всего в популярной музыке. "Я хотел знать, – пишет Дукельский, – как можно жить и работать в атмосфере советского тоталитаризма". И передает ответ Прокофьева: "Политика мне безразлична – я композитор от начала до конца. Всякое правительство, позволяющее мне мирно писать музыку, публикующее все, что я пишу, ещё до того, как просохнут чернила, и исполняющее любую ноту, выходящую из-под моего пера, меня устраивает. В Европе мы должны ловить исполнения, улещивать дирижеров и театральных режиссеров; в России они сами приходят ко мне – едва поспеваю за предложениями. Больше скажу, у меня комфортабельная московская квартира, восхитительная дача в деревне и новая машина. Мальчики ходят в Москве в отличную английскую школу..." В 1938 году он съездил за границу в последний раз. Клетка захлопнулась. Марина, вы, наверно, читали недавнее интервью дирижера Владимира Юровского...

– Читала.

– ...по случаю премьеры "Войны и мира" в Баварской опере. Его прадед и оба деда знали Прокофьева. Юровский рисует непривлекательный портрет. Он говорит, что Прокофьев был совершенно лишен эмпатии, чувства сострадания. Он этого не говорит, но всякий домыслит: потому, дескать, он так легко и вычеркнул из своей жизни Лину и своих сыновей. В то же время Юровский говорит, что в музыке Прокофьева эта эмпатия есть: "Он плачет над умершей Джульеттой или над умершим Ромео, как будто это его родные дети". У меня вопрос: а как это вообще возможно? Откуда же возьмется сострадание в музыке, если ее автор не способен испытывать его в жизни по отношению к реальным людям?

Прокофьев со второй женой Мирой Мендельсон на Первом съезде композиторов СССР. Москва, Колонный зал, апрель 1948 года

– Вы знаете, я этой характеристике совершенно не доверяю, её невозможно оправдать тем, что кто-то знал Прокофьева. Они что, были друзьями? Нет же. Они где-то в деловом плане пересекались, очень отдалённо, это были сугубо деловые отношения. В деловых отношениях он был четкий, требовательный, он как от себя требовал, так и от других. Что касается эмпатии, он достаточно продемонстрировал свою эмпатию в отношении к родственникам, оставшимся здесь, в России. И он продемонстрировал эмпатию по отношению к тем эмигрантам, которые переживали трудные времена. Он долго носился, допустим, со своим другом Вериным, которого он спасал, вытаскивал из одной ситуации, из другой, одалживал деньгами, зная, что тот проиграет или пропьет. (Борис Верин – псевдоним поэта Бориса Башкирова, до революции одного из владельцев мукомольного концерна "Братья Башкировы", мецената.) Просто есть тому конкретные совершенно подтверждения, как он вытаскивал, допустим, своего кузена Шурика из НКВД. Как он вообще всячески старался помогать, посылал родственникам всякими сложными путями посылки с продуктами, как его вообще все это волновало. Поэтому эмпатии более чем достаточно.

Что касается того, как он быстро забыл Лину... А что мы знаем о том, как он забыл Лину? У него не было никакой возможности повлиять на её судьбу. Он её долго предупреждал о том, чтобы она не ходила в послевоенное время, когда уже началась холодная война, по бесконечным посольствам. Она пыталась завести какие-то связи, выехать из СССР. Он её предупреждал, потому что он понимал, к чему это может привести. Она все-таки шла своим путем, может быть, желая даже ему досадить. Сделать он, когда она уже попала в лапы МГБ, ничего не мог, он это хорошо понял по той ситуации, когда он в конце 1920-х пытался вызволить из заключения своего кузена Шурика, пытаясь на самом верху нажимать на все абсолютно кнопки, у него была тогда такая возможность. А позже уже не было.

– Поясню, что двоюродный брат Прокофьева Александр Раевский был арестован в 1925 году и получил 10 лет тюрьмы – вероятно, по "делу лицеистов". Благодаря хлопотам Прокофьева приговор удалось сократить на треть. После начала Великой Отечественной войны его снова арестовали и отправили в Канский лагерь, где он и умер в июне 1942 года. Лина Прокофьева была арестована в феврале 1948-го и приговорена "тройкой" за шпионаж и измену родине к 20 годам лагерей. Прокофьев с ней к тому времени уже расстался. Освобождена в июне 1956-го. Репрессии против Лины – это время, когда у Вячеслава Молотова жену арестовали.

Документальная съемка. Прокофьев на своей даче на Николиной Горе. Судя по перечисленным произведениям – 1946 год

– Вот именно. Если Молотов не мог помочь своей жене, что мог сделать Прокофьев? Что касается детей, то вообще-то они уже были не дети к тому моменту, они уже были студентами. Я его не хочу оправдывать, но вообще это распространенная история, как во втором браке совершенно забывают первый, забывают детей… Он их не забывал. На протяжении всей войны он работал на две семьи, брался за разные заказы, которые совершенно не сулили ему творческих радостей. Весь кинематограф военного времени, за исключением работы с Эйзенштейном над "Иваном Грозным" – конечно, уступка материальной ситуации, необходимости прокормить двух подрастающих парней, жену, которая осталась в Москве, и ту жену, которая с ним. Никто не знает, как повернется его собственная жизнь, кого из своих близких, ранее близких, он предаст в будущем.

– Марина, Прокофьев когда-нибудь пожалел о возвращении?

– Если и пожалел, он нигде этого не написал и не сказал этого насколько явно, чтобы мы сегодня могли цитировать. У меня нет такого ощущения, что он пожалел. Хотя, конечно, вся ситуация, связанная с 1948 годом, была очень тяжелой. Вы знаете, я всё-таки хочу подчеркнуть один очень человеческий момент: композиторский труд очень тяжелый. Когда-то в консерваторской молодости Прокофьев обсуждал со своим педагогом по дирижированию Николаем Черепниным, может ли композиторский труд приводить к каким-то тяжелым болезням или к преждевременной смерти. Они перебирали разные биографии: Моцарт, Шуберт, Бетховен и так далее.

В его случае тяжелого гипертоника жить в состоянии вслушивания в звучащий мир, богатейший мир звуков и пытаться его закрепить в своем сознании, нанести на бумагу, уточнить подаренную тебе мысль – это, конечно, было большим испытанием и для здоровья тоже. Мы не должны сбрасывать со счетов помимо всяческих политических коллизий, экономических тоже, когда ему приходилось просто добывать хлеб насущный, мы не должны забывать, что он к концу 1940-х был уже очень нездоров. И вот это ощущение возраста и ощущение прогрессирующей тяжелой болезни, когда он уже и в театр не мог ходить, ему пришлось отказывать и от концертной деятельности постепенно, и от концертов фортепианных, и от дирижирования, потому что всё это врачи запрещали – он переживал тяжко. Поэтому, конечно, финал жизни был печальный, впрочем, как финал очень многих жизней. Вообще уход мало у кого бывает радужным и счастливым.

Одно из последних его сочинений написано уже глубоко больным человеком, наверное, предчувствующим свой уход близкий...

– Вы говорите о Седьмой симфонии?

Симфония №7 до-диез минор (1951–1952). Симфонический оркестр Всесоюзного радио. Дирижер Геннадий Рождественский. 1967 год

– Да. Какое это светлое, какое прекрасное сочинение, какой это вообще дар, дар любви к жизни, к миру, неутраченный дар! Вот это поразительно, как ему удалось его пронести через все испытания, которых у него было совсем не меньше, чем у Шостаковича, любого другого композитора в трудном ХХ веке, – рассказала в интервью подкасту "Обратный адрес" музыковед Марина Раку.

Подписывайтесь на подкаст "Обратный адрес" на сайте Радио Свобода

Слушайте наc на APPLE PODCASTS – SPOTIFY – GOOGLE PODCASTS