Русский поэт, лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский, умер в возрасте 55 лет 28 января 1996 года. Имя Бродского уже стало синонимом слова «поэт». И чем дальше печальная дата его ухода, тем большее значение приобретает его поэзия.
В этом мальчике поражало напряженное внимание к идее смерти. Это был явно не банальный юношеский страх перед смертью, это было необыкновенно раннее понимание жизненной задачи, которую надо решать в жестко ограниченный срок. В нем не было типичного для молодого человека ощущения бесконечного временного пространства впереди. А отсюда и необыкновенная стремительность его существования, которая, в свою очередь, жизнь и удлиняет. Ведь он в 40 лет сказал в стихах на свой день рождения: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной».
Все, небось, помнят знаменитую дюреровскую картинку – рыцарь, смерть и дьявол. Рыцарь и смерть. Вот я ее часто вспоминаю, когда думаю о Бродском.
Если говорить о том (это достаточно непросто), какой след оставил Бродский в своей эпохе, в общей памяти, в общей судьбе, в судьбе культуры, то можно говорить о появлении принципиально нового лирического героя. Можно говорить о некотором реформировании языка. Что вообще свойственно каждому большому поэту. Это экспансия в язык совершенно новых слоев, новых интонаций, вплоть до вульгаризмов и таких временных жаргонных выражений. Можно говорить о стремлении уже зрелого Бродского снять романтическую интонацию, сделать ее невозможной для поэзии. Но мне кажется, что несмотря на всю серьезность этих явлений, это не главное. Он не просто след некий оставил, это не та формула. Тут можно вспомнить (хотя сам Иосиф вряд ли пришел бы в восторг от этого) фразу Ленина о воздействии на него романа «Что делать?»: «Он меня всего перепахал». Так вот, Бродский, можно сказать, перепахал свою эпоху. Знаете, как плуг выворачивает перед глубокой вспашкой нижние пласты, и там плодородный слой достаточно глубок, это дает мощный эффект в смысле урожая. А если этот слой тонок, на поверхность выходят какие-нибудь пески, суглинки и урожай соответствующий. Вот это и произошло с культурным сознанием эпохи под воздействием, я бы сказал, титанической работы Бродского. Он показал, что может сделать человек большого таланта, если ставит перед собой, казалось бы, невыполнимую задачу.
Он задал масштаб. И, может быть, это главное. Те, кто шли рядом, те, кто шли за ним следом, те кто идут, могли и могут, понимая, принимать или не принимать его творческие принципы, его жизненный стиль, который, в общем, очень органично сочетался с его творческим стилем. Но они вынуждены соизмерять свой труд, если это серьезные люди культуры, свои задачи, с тем, что друг Бродского поэт и прозаик Чеслав Милош (Milosz) назвал «гигантским зданием старинной архитектуры». Он так назвал наследие Бродского.
Значение Бродского в том, что он вечный соперник, вечный вызов, вечный укор. Он провоцирует, если угодно, он не дает самоуспокоиться литературе. Даже если это не очевидно на уровне рацио, это, тем не менее, так. Перед его стоицизмом, его самоиронией и самосарказмом, перед его жаждой трезвости (помните, «взглянем в лицо трагедии»?), режет глаз любая интеллектуальная трусость и фальшь. Он очень усложнил жизнь культуры и людей культуры, но это, условно говоря, великий допинг.
