Иван Толстой: Начнем с Франции. Известный парижский издатель, открыватель талантов, интеллектуал, повлиявший на эпоху 60-80-х годов Франсуа Масперо выступил в роли писателя, опубликовав книгу о любимом фотографе Робере Капа, но не только о нем. Франсуа Масперо впервые открывает имя в буквальном смысле боевой подруги Капа Герды Таро, которая разделила с фотографом тяжести фронтовой жизни в Испании, где ее собственная жизнь и оборвалась. Из книги Масперо мы узнаем, что Герда Таро была также фотографом и что ее снимки, по обоюдному соглашению, шли под его именем. Книга названа «Тень фотографа». Рассказывает Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Не знаю, видели ли вы эти черно-белые снимки Барселоны , датированные январем 36 -го года: окаменевшие прохожие, задрав головы, смотрят в небо. На первом плане - мальчишка, в глазах которого невозможно прочитать будущее. Рядом с ним - высокий мужчина, заткнувший рот носовым платком. Чтобы не кричать… Это жители Барселоны смотрят за боем самолетов в небе над городом, это гражданская война, память о которой, в нашем сознании приглушена памятью еще большей войны и еще более страшных боев – Второй Мировой. Барселонцы сняты крупным планом, 35 миллиметровым объективом «Лейки», почерк фотографа угадывается сразу – это Робер Капа. Робер для французов, Роберт для американцев. Для близких же – Андрей, Андрей Фрейдман, уроженец Будапешта.
Для французов , Франсуа Масперо , прежде всего , влиятельный издатель, открыватель талантов, несомненно повлиявший на интеллектуальную жизнь страны 60-80 годов. Но прежде чем стать издателем, он был хозяином книжного магазина , и лишь в 59 -м году решил создать собственную коллекцию авторов. В этом смысле , он является , в какой-то мере , двойником нью-йоркского издателя Барней Россета (Гров-Пресс), который, как и Масперо, опубликовал (в его случае на английском) , целую плеяду иностранных писателей. В список авторов «Издательства Масперо» входят такие несхожие писатели, как кинорежиссер Криз Маркер и узник ГУЛАГа Варлаам Шаламов, скандальный (но лишь для арабского мира) , марокканский писатель Мохаммед Шукри, поэт и прозаик Тахар Бен Джелун и первый в ХХ веке философ, задумавшийся над феноменом колониализма - Франц Фанон.
Масперо так же был главным редактором и директором таких ревю, как « Partisans » и « L ’ alternative » . Он совмещал издательскую деятельность с професией переводчика; в его активе переводы Джона Рида, Альвара Мутиса, Габриэля Гарсия Маркеса и Артура Перез-Реверте. В начале вомьмидесятых годов Франсуа Масперо оставил издательскую деятельность и взял в руки перо. Среди книг Масперо, получивших наибольший резонанс: «Улыбка Кота», «Пассажиры Экспресса-Руасси», «Балканские Перемены», «Смоковница» и автобиографический текст «Пчелы и Шмель», проливающий свет (Масперо не любит рассказывать о себе) на его личную драму… Отец Масперо, синолог, погиб в Бухенвальде; офицер Гестапо решил, что сам мальчик Франсуа, слишком молод. «Это было вторым, - пишет Масперо, - рождением. Рождение в смерть..»
И вот - новая книга. В Париже, в издательстве «Сой» , только что вышла биография подруги, Робера Капа, Герды Таро – «Тень фотографа».
Франсуа Масперо: Фигурально говоря, я познакомился с ней (Гердой Таро), в ее роли подруги Капа. Он, как и она, умер на войне, подорвавшись на мине в 53 году, в Индокитае. Он был и остался крупнейшим мэтром фоторепортажа. Особенно в репортажах с испанской гражданской войны. Самая знаменитая его фотография – это боец, сраженный пулей. Нынче тысячи страниц написаны, обсуждающих, исследующих, КАК сделана эта фотография. Подделана ли она или является реальным снимком. Но его фотографии высадки союзников в Нормандии на все сто процентов – настоящие фотографии. Это снимки сделанные на Омаха-бич; история роликов этой пленки сегодня известна досконально. Капа спасся чудом: все десантники вокруг него были скошены огнем; он был во второй волне атакующих. Из негативов этой серии уцелело 8. Два из десяти были украдены.
…С работами Капа я познакомился довольно рано. Первая книга, которую я, как издатель, опубликовал, это меня отсылает назад аж в 1959 год, это была книга о войне в Испании. … Довольно странная , правда: Вторая Мировая война стерла память об этой гражданской войне, которая , на самом деле , была первым актом Второй Мировой. Как-никак , на этой гражданской войне погибло около миллиона человек.
У меня был книжный магазин, затем я открыл издательство и, чтобы украсить витрину, я попросил фотоагентство «Магнум», основанное Картье-Брессоном и Робером Капа, предоставить нам фотографии войны в Испании. И , таким образом , я и познакомился с работами Капа.
Дмитрий Савицкий: Вот как начинается его книга «Тень фотографа».
Диктор: Однажды Робер Капа сказал: «На войне нужно обязательно кого-нибудь любить или ненавидить, в любом случае , нужно занять какую-нибудь четкую позицию, иначе война - невыносима…»
Не стоит сомневаться, что он, как Герда, и Герда еще в большей степени, чем Капа, с самого начала четко заняли эту позицию. Но ясно так же, что именно потому, что ОНА на духу не выносила происходящего, Герда и мертва. И именно потому , что она яростно сопротивлялась поражению, потому что она отчаянно жаждала победы, ее глаз, ее фотоаппарат, ее фото-глаз запечетлевал победу. И так было вплоть до ее воплей, которыми она гнала в бой отчаявшихся республиканцев.
Дмитрий Савицкий: Я видел эти снимки ошарашенных войной парней, сделанные Гердой. На одном - солдат-республиканец с мечтательным видом сидит в пронизанном солнцем лесу. Но я видел и другие ее снимки – горящие грузовики, тела убитых. Герда Таро была раздавлена танком 25 июня 1937 в Испании. Ей было 27 лет.
Франсуа Масперо: Поль Низан был редактором иностранных новостей газеты «Се-Суар», газеты коммунистов, главным редактором которой был Арагон. В 37 году он печатал фотографии Капа и Габы Таро. Я знал, что в своем рабочем кабинете, на столе, после смерти Габы Таро стояла ее фотография. Она была человеком, я думаю, который повлиял на целое поколение… Позже имя ее изчезло , потому что в течение долгого времени, в течение года , Капа и она подписывали фотографии ЕГО именем, именем, которое они вместе придумали. Так что после ее смерти имя Габо Таро – исчезло…
Дмитрий Савицкий: Масперо называет Герду Таро - Габа Таро, именем, которым называли ее близкие. В конце концов , он и написал свою книгу, «Тень фотографа», потому что, как и Капа, Таро была ему близка: по духу, по эпохе, по идеям. И книга эта открывается портретом счастливой пары: Робера и Габы, или Андрея Фрейдмана и Герты Погориль.
Иван Толстой: Новый художественный фильм молодого чешского режиссера Дана Влодарчика «Индеец и медсестра» посвящен острой проблеме столкновения цивилизаций. В данном случае, сосуществования чехов и чешских цыган. Фильм смотрела Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Одна из самых важных и еще не разрешенных полностью проблем нынешней Чехии – это социальное положение цыган, большая часть которых в послевоенные десятилетия была переселена коммунистическими властями из хуторов Словакии в Чехию и размещена в больших городах. Их образ жизни наталкивался на непонимание со стороны чешского общества. После революции 1989 года, когда цыгане, как и другие чешские граждане, получили свободу и возможность самим заботиться о себе и своем будущем, уровень преступности в цыганской среде вырос, все чаще стали вспыхивать конфликты между ними и чехами.
Кинематографисты, естественно, не могли пройти мимо этой проблемы – столкновения двух цивилизаций.
«Индеец и медсестра» - фильм-дебют режиссера Дана Влодарчика показывает цыганскую проблематику в «мягком» варианте, в отличие, например, от предыдущих чешских картин других авторов: «Мариан», «Черные слезы» - фильмов с убийствами, насилием и ужасами. В одном из них, например, маленькие цыгане в детском доме живьем варят в котле ненавистную повариху. Ничего подобного в новом фильме нет. Режиссер вообще утверждает, что это фильм о новоявленных Ромео и Джульетте – детях враждующих кланов.
Однако в этом фильме, может быть, вообще впервые в чешской кинематографии, вопрос столкновения двух культур – чешской и цыганской - рассматривается (хотя и не напрямую) как столкновение Природы с цивилизацией, столкновение надуманной игры в природу и в дикарство с естественной стихией – цыганским характером в лице героев фильма, которых играют сами цыгане, непрофессиональные актеры. И победителем выходит эта естественная, мощная, земная струя цыганства.
Герои фильма «Индеец и медсестра» - двадцатидвухлетняя медсестра Мария, цыганка из относительно благополучной семьи, и чех Франтишек, молодой рабочий лесопильного завода, проводящий свободное время в компании единомышленников весьма необычным образом: он и его великовозрастные друзья строят на лоне природы индейские вигвамы, разжигают костры, надевают наряды американских индейцев, раскрашивают лица и с упоением выполняют все индейские ритуалы.
Молниеносно вспыхнувшая любовь Франтишека к Марии гармонично укладывается в его философию быть ближе к природе, уйти от постылой городской цивилизации. Но любовь между « чехоиндейцем» и цыганкой вызывает резкую реакцию у окружения: брат Марии, уголовник с условным сроком наказания, избивает Франтишека и его друга; рабочие с лесопилки тоже грозят ему карой за связь с цыганкой. Любовь заканчивается фиаско, и молодые люди расстаются. Мария уезжает в Прагу, порывая с цыганским сообществом, Франтишек ритуально раскрашивает лицо индейскими красками горя и рыдает под дождем у вигвама, но ничего не делает, чтобы вернуть любимую.
Ладислав Горал – специалист по истории цыган и многолетний советник правительства по делам цыганского меньшинства. В фильме он исполняет роль отца Марии.
Скажите, господин Горал, в чем вы видите основной конфликт между цыганами и чехами в последнее время?
Ладислав Горал: Дело в том, что произошло столкновение двух культур. Каждое цыганское сообщество, попадая в иную культуру, опасается последствий такой встречи. Цыганам навредил и протекционизм в прошлые времена. Ныне, патриархальная цыганская семья распадается, молодые цыгане не останавливаются ни перед чем, думая, что теперь все дозволено…Но, вместе с тем, цыганское сообщество расслаивается, некоторые получают образование, другие заключают браки с чехами, и эти браки становятся более стабильными.
Нелли Павласкова: Вторая сторона в фильме – это сообщество «чехоиндейцев». Я спросила режиссера фильма Дана Влодарчика, знал ли он что-нибудь до прочтения сценария Яна Стеглика, о существовании в Чехии бородатых переростков, играющих в индейцев?
Дан Влодарчик: В Чехии издавна, с двадцатых годов прошлого века, существует традиция «тремпинга» - туризма, жизни на лоне природы, скаутизма, собирания грибов – все это отражает сельскую душу нашего народа и его восхищение Америкой лет первых, пионерами и ковбоями. «Евроиндейцы» понимают свое увлечение, как духовную ценность, как слияние с природой, как культ честности и джентельментства. В 70-80 годы все эти фольклорные движения приобрели слегка антирежимный и диссидентский характер. Именно тогда «индейцы» отделились от «ковбоев» и почувствовали себя еще более древним племенем, еще более тесно связанным с природой. Мне показалось интересным показать, как игрушечное представление о жизни сломалось, столкнувшись с реальностью.
Нелли Павласкова: Дениса Деметрова – 24-летняя пражская цыганка, выпускница педагогического училища, ныне продавщица сувениров, была выбрана режиссером на роль Марии.
Как вы считаете, Дениса, почему героям пришлось расстаться? В этом виноваты родители, среда, предрассудки?
Дениса Деметрова: Я думаю, их любовь сломалась по вине Франтишека-индейца. Он романтизировал жизнь, видел в моей героине легендарную подругу Виннету Щоци, но он не был приспособлен к борьбе за свою любовь. Если бы он захотел, он преодолел бы предрассудки ее семьи. Мария была готова пойти на какие угодно жертвы. Но он не знал, как выглядят реальные отношения в жизни.
Нелли Павласкова: А как выглядят реальные отношения в жизни между цыганскими и нецыганскими молодыми людьми?
Дениса Деметрова: Я вам кое-что расскажу из собственного опыта. Мне 24 года, и я уже десятый год живу отдельно от родителей с белым парнем - с чехом. Мы живем хорошо, хотя у нас часто вспыхивают ссоры и энергичный обмен мнениями. Но нам хорошо вместе. Мы научились быть терпеливыми. Мой друг может и умеет каждую проблему решить спокойно. Но мне нужно выпустить избыток энергии, и поэтому я бываю зачинщиком шумных споров. Не хочу быть злой и неблагодарной, но должна сказать, что сначала его родители нам препятствовали и не хотели меня принять, но, по прошествии стольких лет, они убедились, что мы сможем и в будущем жить счастливо.
Нелли Павласкова: Вы поддерживаете связи с цыганской общиной в Праге?
Дениса Деметрова: Я сама уже давно не поддерживаю никаких связей с цыганским сообществом. Я понимаю цыганский язык, но говорить не умею. Думаю, что это не очень хорошо, что я так оторвалась от своих, ни с кем не встречаюсь, но я удовольствием хожу на концерты цыганской музыки, я ее очень люблю.
Иван Толстой: Легендарный центр современного искусства де Аппел, который давно уже превратился в храм европейского искусства и символ нидерландской прогрессивности, отметил 1 апреля свой 21 день рождения. О празднике рассказывает наш амстердамский корреспондент Софья Корниенко.
Софья Корниенко: Де Аппел – это не просто очередная галерея. Это своего рода художественный институт, основанный несколько десятков лет назад для ознакомления публики с новейшими и ранее не известными формами искусства. Благодаря Фонду Де Аппел, художники получают здесь выставочную площадь, арт-критики собираются на еженедельные тематические встречи, а молодые кураторы со всего мира проходят практику. 1 апреля в маленьком зале на верхнем этаже здания Де Аппел в центре Амстердама, извините за тафтологию, яблоку негде было упасть. Как и положено всем заведениям, живущим по своим, метафизическим законам, Де Аппел не сверяется с календарем. Галерея, которой уже давно за 30, праздновала в прошедшую субботу свой двадцать-первый день рождения. Связано это с тем, что на днях вышла, наконец, долгожданная книга «Если бы у стен были уши. Де Аппел 1984-2005», об истории этой легендарной колыбели знаменитых художников. История Де Аппел до 1984 года остается покрыта мраком неизвестности.
В юбилейных торжествах приняли участие несколько десятков художников. В том числе, звезда современного перформанса Марина Абрамович, первый (и последний) приглашенный художник космической станции НАСА Лори Андерсон, и немецкий «Иисус Христос» Улай, с чьих экспериментов над собственным телом Де Аппел когда-то начала свое существование.
При этом, большинство бывших протеже Де Аппел художниками себя не считают. Равно как и робототехники НАСА, они – экспериментаторы и первооткрыватели. Слишком несерьезно отношение сегодняшней публики к искусству. Говорит один из столпов пространства Де Аппел, как он сам себя называет – «рассказчик и волшебник», Виллем де Риддер.
Виллем де Риддер: Каждый раз, когда я вступал на неизведанную территорию, экпериментировал, многие воспринимали это с напряженным недоверием. Но потом кто-нибудь обязательно выкрикивал: «Да это же искусство!» - «Ах искусство!» - с облегчением вздыхали все, - «Так бы и сказали сразу, а мы уже начинали волноваться». Я помню, как решил порвать с искусством, торжественно сорвал свой последний набросок с планшета и скомкал его. Так ведь все равно, этот набросок поместили в музей!
Софья Корниенко: Пожилой Де Риддер одет в фиолетовое пальто, а под ним – в пиджак морского офицера и веселую футболку. На носу у него – очки в красной оправе. За спиной – тридцать лет головокружительных экспериментов со средствами массовых коммуникаций. То, что модно среди молодых художников сегодня, Де Риддер делал еще в 1981 году.
Виллем де Риддер: Это была такая пешая экскурсия, которая начиналась с посещения галереи Де Аппел, где участнику выдавали аудиоплеер с наушниками, и, далее, он должен был следовать инструкциям на пленке. Например, голос на пленке говорил, что нужно сесть на трамвай и доехать до центрального вокзала, или, наборот, взять такси. Голос сопровождал человека постоянно. В определенный момент человек начинал идентифицировать себя с голосом на пленке. Одновременно, голос ссылался на предметы, которых не было, на отличную от реальности картинку. Однако, так как человек отождествлял себя с голосом в плеере, то он начинал видеть эти не существующие предметы, верить в них. Его реальность смещалась, благодаря рассказам, которые он слышал через наушники. Этот эксперимент был призван доказать, что восприятие мира происходит не визуально, а ментально. Экскурсия продолжалась два дня, в том числе и пока участник находился в своей комнате в гостинице. Когда он приходил в свой номер, голос просил его выключить плеер и включить радио. К собственному изумлению, по радио он слышал тот же голос, который общался к нему лично.
Софья Корниенко: Современные формы искусства пытаются вырваться из парадигмы «общества спектакля» и все чаще используют радио, как основной инструмент. Самый свежий проект молодых кураторов в Де Аппел так и называется Radiodays , «Дни Радио». Девиз проекта – закрыть глаза, как акт гражданского неповиновения. Продолжает вспоминать Де Риддер.
Виллем де Риддер: Я, в начале восьмидесятых, уже давно работал на радио. Однако, как на радио, так и в искусстве, меня смущала пассивная роль аудитории. На голландском радио я обратился к аудитории с призывом «слушать активно», и обещал им незабываемые впечатления, если они немедленно пойдут к своим машинам, включат радио и последуют дальнейшим указаниям. Около 30 тысяч слушателей так и сделали. Посреди ночи на шоссе образовалась пробка. Все слушали одну и ту же передачу. Я говорил им по радио: «Сейчас вы проезжаете такую-то деревню. Откройте окно, высуньте голову и громко крикнете «А-а-а»!»
Софья Корниенко: И все же, Де Аппел была построена не только на протесте. Она выросла и на любви, прежде всего, почти мифической любви югославской перформанс-артистки Марины Абрамович и немецкого фотографа Улая. Их дуэт – это двадцать лет совместных показов, подчас опасных для жизни представлений и символический разрыв отношений – сам по себе произведение искусства. Достаточно сказать лишь, что перед тем, как расстаться, Абрамович и Улай прошли пешком вдоль всей Великой Китайской Стены навстречу друг другу, только для того, чтобы встретившись, навсегда попрощаться.
Первый проект Марины Абрамович для Де Аппел назывался «Поменяемся ролями». На два часа Абрамович поменялась ролями с амстердамской проституткой.
Марина Абрамович : Моя работа – делать то, что я боюсь делать, то, о чем я ничего не знаю, почти метафизические вещи. Я выросла в Югославии, где принято считать, что нет ничего ниже, чем быть проституткой. Для своего проекта «Поменяемся ролями» я искала героиню три месяца, пока не нашла женщину с десятилетним опытом работы в проституции – ведь у меня уже был десятилетний опыт работы в искусстве. Мне было ужасно страшно, я ничего не смыслю в проституции. Единственный совет, который она дала мне – не брать ниже ее расценок. Так же и теперь, с «Балканским эротическим проектом», я боялась касаться темы секса. Однако, порывшись в архивах, я увидела как в дохристианский период сексуальные органы на Балканах воспринимались как мощные инструменты в борьбе с несчастьем, с болезнями, с неурожаем. То есть их восприятие было менее клишированным, чем сегодня.
Отрывок из нового «Балканского эротического проекта» Марины Абрамович: По старинной традиции, если балканская женщина хотела разбудить желание в своем любовнике или муже, она брала живую мелкую рыбешку и вставляла ее себе во влагалище на ночь. Когда рыба погибала, женщина доставала ее из влагалища и измельчала в порошок, чтобы утром добавить в кофе своего избранника. Считалось, что, выпив такой кофе, мужчина никогда не покинет женщину. На Балканах во время тяжелых родов у жены, мужу полагалось встать рядом с ней на колени, достать свой половой орган и начертить им крест на груди жены. Считалось, что это намного облегчит родовые муки.
Иван Толстой: Русский европеец. Сегодня – Осип Мандельштам. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Осип Эмильевич Мандельштам (1891 – 1938) – прежде всего замечательный, гениальный поэт, и это главное, что о нем нужно помнить. Но, помимо высокого мастерства, его стихи несут очень значительные темы. И это темы, прежде всего, культурные, можно даже сказать, культурологические. В этом отношении, Мандельштама, несомненно, можно ставить в контекст Россия – Европа. И в этом контексте он оказывается первостатейным европейцем.
Но, прежде всего, четкой европейской ориентацией обладала литературная группа, в которой выступил на поприще поэзии молодой Мандельштам, - акмеизм. Если предшествующих символистов, с их интересом к потустороннему, с их пониманием поэзии как разговора о запредельном и с запредельным, - если их можно вывести из традиции немецкого романтизма, вообще, немецких мистических туманов, то акмеисты присягали на верность латинскому Западу, Франции – культу разума и четких форм. Ориентация акмеизма – классицистическая, а не романтическая. Первая книга Мандельштама называлась «Камень». Это слово у него имеет не одну коннотацию, но едва ли не главная – отнесение к архитектуре. Важнейшее искусство, если не для всех акмеистов, то для Мандельштама уж точно, - архитектура, а не музыка, как у символистов. Камень – прежде всего строительный материал, средство возведенияя могучих соборов Средневековья. И Средневековье – любимая эпоха молодого Мандельштама. Вот что он писал в статье 1913 года «Утро акмеизма»:
«Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциальную способность динамики – как бы попросился в «крестовый свод» - участвовать в радостном взаимодействии себе подобных».
Отсюда парадоксально обновленное, «остраненное» понимание столь ходового в России понятия «соборность»: она оказывается достоянием Европы, причем не современной, а средневековой:
«Своеобразие человека, то, что делает его особью, подразумевается нами и входит в гораздо более значительное понятие организма. Любовь к организму и организации акмеисты разделяют с физиологически-гениальным средневековьем. (…) Средневековье, определяя по-своему удельный вес человека, чувствовало и признавало его за каждым, совершенно независимо от его заслуг. Титул мэтра применялся охотно и без колебаний. Самый скромный ремесленник, самый последний клерк владел тайной солидной важности, благочестивого достоинства, столь характерного для этой эпохи. (…) Отсюда аристократическая интимность, связующая всех людей, столь чуждая по духу «равенству и братству» Великой Революции. Нет равенства, нет соперничества, есть сообщичнество сущих в заговоре против пустоты и небытия. (…) Средневековье дорого нам потому, что обладало в высокой степени чувством граней и перегородок».
Сейчас не важно, прав ли Мандельштам в этом понимании Средневековья (хотя его видение четкой структурности жизни и культуры этого времени и верно, и в высшей степени эстетично). Важнее психологические основания этого – в случае Мандельштама сугубо индивидуального – выбора культурного образца. Мандельштам, человек не обладавший детерминирующим культурным наследством, не чувствовавший себя ни евреем, ни русским, искал духовного пристанища, принадлежности - ангажированности, как сказали бы в наше время. Вот как пишет об этом М.Л. Гаспаров:
«Полупровинциал, еврей, разночинец, он не получил достояния русской и европейской культуры по естественному наследству. Выбор культуры был для него актом личной воли, память об этом навсегда осталась в нем основой ощущения собственной личности с ее внутренней свободой. Эстетика для него сделалась носителем этики, выражением свободного выбора. Героем одной из первых его статей был Чаадаев – человек, ушедший от аморфной, бесструктурной и беспамятной русской культуры в Европу и с Европой в душе вернувшийся в Россию – героем, потому что он дважды сделал свой свободный, сознательный выбор».
У молодого Мандельштама есть стихотворение «Аббат», ставшее хрестоматийным, и в нем такое четверостишие: «Я поклонился, он ответил // Кивком учтивым головы //И, говоря со мной заметил: //«Католиком умрете вы». Известно, что Мандельштам принял христианство по протестантскому обряду методистской церкви, но католический культурный уклон в нем остался, в частности, влечение вот к этой архитектурности, соборности умело структурированного строения, к идее организующего единства. Уже после войны и революции он в статьях продолжает писать о «социальной архитектуре» как требовании времени, продолжает искать некую органическую целостность. Но достаточно скоро понимает, что этот идеал в современности утопичен. И вот что он говорит в замечательной статье 1922 года «Пшеница человеческая»:
«Остановка политической жизни Европы как самостоятельного, катастрофического процесса, завершившегося империалистической войной, совпала с прекращением органического роста национальных идей, с повсеместным распадом «народностей» на простое человеческое зерно, пшеницу, и теперь к голосу этой человеческой пшеницы, к голосу массы, как ее нынче косноязычно называют, мы должны прислушаться, чтобы понять, что происходит с нами, и что нам готовит грядущий день (…) Ныне трижды благословенно всё, что не есть политика в старом значении слова … всё, что поглощено великой заботой об устроении мирового хозяйства, всяческая домовитость и хозяйственность, всяческая тревога за вселенский очаг. Добро в значении этическом и добро в значении хозяйственном, то есть совокупности утвари, орудий производства, горбом нажитого вселенского скарба, сейчас одно и то же».
Это видение ориентировано уже не на прошлое, а на будущее, не на средневековую Европу, а едва ли не на современную Америку, или, если держаться Европы, на нынешний Европейский Союз, но еще шире – на требования демократического века. В России, к этому времени, по-видимому, как раз восторжествовали массы, но хозяйственное добро было в ней выведено вместе с этическим. Пшеница человеческая уничтожалась вместе с хлебными злаками. Мандельштаму оставалось писать стихи о голодных крестьянах – тенях Украины и Крыма – и самому погибнуть в лагере на Дальнем Востоке. Но, как писала соратница Ахматова: «Еще на Западе земное солнце светит».
О спутник старого романа,
Аббат Флобера и Золя!
От зноя рыжая сутана
И шляпы круглые поля.
Он всё еще проходит мимо
В тумане полдня вдоль межи,
Влача остаток власти Рима
Среди колосьев спелой ржи.
Иван Толстой: В Берлине прошла премьера нового немецкого фильма о бывшей ГДРовской разведке Штази. Наш корреспондент Софья Марголина поделилась впечатлениями о картине. Ее отзыв читает Владимир Ведрашко.
Софья Маролина: «Человечество смеясь расстается со своим прошлым», полагал Карл Маркс. Нигде так прилежно не изучали Маркса, как в бывшем ГДР. Но, похоже, что смеются над прошлым унылой диктатуры Хоннекера, да и осмысляют это прошлое, в основном, другие. Считается, что восточный зритель не смотрит фильмы о ГДР, а если смотрит, то отличить его от западного зрителя очень просто. Оглянитесь вокруг: там, там и там сидят с неподвижными, часто брезгливыми лицами те, кто знает, как было на самом деле. А западные режиссеры понятия не имеют, как оно было. Да и восточное прошлое давно колонизировано западными интеллектуалами, которые, что называется, навязывают присоединенным жителям Германии свои ценности и представления. В общем, не узнают они себя в западном зеркале, и скорее всего, они в чем-то правы. Тем более, что настоящим жертвам режима было не до смеха. Как в фильме-дебюте тридцатидвухлетнего режиссера Флориана Хенкеля фон Доннерсмарка «Жизнь других», который не без основания считается лучшим фильмом о ГДР после воссоединения Германии.
Те, кто захочет искать неточности в этом напряженном повестовании о любви и несвободе, страхе и предательстве, пронизывавших жизнь восточногерманской интеллигенции до самого конца ГДР, легко найдут преувеличения. Но режиссер не стремится натуралистически воспроизвести отношения хоннекеровской госбезопасности – Штази - с объектами своего контроля и наблюдения. Ему удается виртуозно передать саму атмосферу разлагающейся диктатуры, ее грязно-серый цвет, металлический звук и даже кислый запах. И еще это история о метаморфозе, о скрытой в человеке – пусть и не каждом – способности стать другим.
Итак, жертвы диктатуры - это писатель Георг Дрейман и его возлюбленная актриса Криста Мария. По наводке министра культуры, жаждущего обладать Кристой, Штази приводит в действие свой аппарат принуждения и запугивания, чтобы устранить писателя. Чекист-идеалист Вислер– молчаливый, застегнутый на все пуговицы монах со неподвижными сверлящими глазами (в замечательном исполнении Ульриха Мюе), вызывается возглавить операцию по раскрытию антигосударственной деятельности Дреймана. В квартире писателя устанавливается прослушка и видеокамера, а Вислер устраивается со своей техникой на чердаке, откуда он круглосуточно ведет наблюдение за парой и, естественно, их интимной жизнью. Его начальство – никакие не рыцари щита и меча, а циники, карьеристы и сластолюбцы, готовые уничтожать невинных ради собственных привилегий и низменных инстинктов. Но, начав играть на стороне системы, Вислер увлекается естественной и эмоционально насыщенной жизнью чуждых ему интеллектуалов. Тем временем Криста, зависимая от психотропных препаратов и запуганная министром, грозящим отлучить ее от театра, уступает домогательствам министра и отдается ему в служебной машине. И когда Дрейман пишет анонимную статью в журнал «Шпигель» и дает, наконец, реальный материал в руки Штази, Вислер начинает помогать преследуемой паре. Он подделывает собственные отчеты и перепрятывает пишущую машинку, улику, которую ищет Штази.
Сломленная актриса, напротив, становится стукачкой и совсем по-орвелловски предает своего друга. Во время повторного обыска они молча встречаются глазами, она не выдерживает ужаса собственного предательства и бросается на улицу. Слышен скрежет тормозов. Дрейман выламывается из квратиры, подбегает к своей возлюбленной и, прижимая ее окровавленную голову, разражается рыданиями. Но улика не найдена.
За срыв операции Вислер понижен в должности и поставлен на перлюстрацию писем. Но через четыре года происходит падение стены. Сотрудники Штази теряют работу, и Вислер перебивается распространением рекламы. В то же время, травмированный потерей возлюбленной и мучимый загадкой исчезновения машинки, писатель знакомится со своим персональным делом. Ему становится ясно, что агент госбезопасности под номером 227 почему-то спас его о тюрьмы. Он пишет роман «Соната о хорошем человеке». Вислер тащит тележку с рекламными брошюрами мимо книжного магазина. В витрине он видит портрет своего подопечного Дреймана. Вислер входит в магазин и берет из стопки книжку под названием «Соната о хорошем человеке». Он открывает обложку и читает: «Агенту 227 посвящяется». На его лице появляется нечто вроде улыбки. Он покупает книжку и тащит дальше свою тележку.
Но доброе начало не торжествует в фильме, оно всего лишь элемент диалектики несвободы. Дрейман был преуспевающим конформистом, но становится критиком режима, и его подруга платит за это своей жизнью.Метаморфоза Вислера также делает его участником этой катастрофы.
«Жизнь других» - это фильм не только о крахе социализма, но и о неудавшемся осмыслении гедеэровского прошлого. Преследуя рядовых стукачей, от страха или по молодости обязавшихся доносить на своих коллег или, даже, близких, как это делает Криста, объединенная Германия оставила в покое самих сотрудников госбезопасности, которые устроились консультантами в частные фирмы или выступают с докладами, вроде бывшего руководителя внешней разведки знаменитого Маркуса Вольфа. Мелкие сошки получили сполна, а партийные бонзы голосуют за коммунистов и ходят в театр. Как тот самый министр, который встречает Дреймана на его премьере и жалуется на отсутствие идеалов в обществе.
«Фильм дебютанта, - заявил известный бард и инакомыслящий Вольф Бирман, - заставляет меня подозревать, что подлинное осмысление второй немецкой диктатуры только начинается».
Иван Толстой: «Галактика Гутенберг» – так называется ежегодная книжная ярмарка, самая крупная на Средиземном море, закончившая свою работу в Неаполе. Впечатления Михаила Талалая.
Михаил Талалай: Четыре дня, с 1 по 4 апреля, шумела неаполитанская книжная ярмарка. Воистину шумела, потому что в Италии, а тем более в Неаполе, тихо общаться не умеют.
«Галактика Гуттенберг» – так называются, по немецкому первопечатнику, местные ежегодные ярмарки. Нынешняя стала 17-ой по счету.
Как признались ее устроители, а это специальная одноимённая Ассоциация, «Галактика Гуттенберг», их дело в последнее время как-то поблёкло, и им захотелось чего-то новенького.
Для оживления, первым делом, сменили место. Прошлые года книжные развалы располагались на Mostra Oltremare , дословно - «Заморская Выставка». Это целый выставочный городок, типа московского ВДНХа – и по замыслу Выставка достижений колониального хозяйства Италии, эпохи Муссолини. Строили ее замечательные архитекторы-конструктивисты, и этот прекрасный просторный комплекс вошел в учебники архитектуры.
Ныне же, книгами забили целый средневековый замок.
О нем следует рассказать чуть подробней. Castel del ’ Ovo – «Замок яйца», те кто был в Неаполе, или видел его панорамы на иллюстрациях, помнят желтоватую громаду, вонзающуюся в море, у квартала Санта-Лючия.
По местному преданию, замок основал Вергилий, которого в Неаполе считают волшебником. Под фундамент замка Вергилий закопал магическое яйцо, наколдовав, что пока оно цело, город будет стоять. Яйцо пока не нашли, а по правде, и не искали.
Вот, вроде бы, отсюда и такое странное название.
Замок яйца, в окружении темно-синих морских волн, с его казематами, бойницами, пороховницами, хорош необыкновенно.
И оживление тут удалось, в первую очередь, благодаря толкотне, неизбежно возникшей в тесных средневековых пространствах. Более ста издательств, книги, в том числе, редчайшие, почти самиздат, по отпускным ценам, бесплатные каталоги и рекламные публикации – на эти выходные Замок яйца стал согласно русской загадке – «без окон, без дверей, полна горница людей». Особенно это описание подходило главному конференц-залу, устроенному в темнице. Так всех и приглашали на презентации – добро пожаловать в Темницу, в Sala di prigione ! Напомним, что темница эта весьма знаменита – в ней, а может в каком-то соседнем помещении, закончилась Римская империя. Здесь в V веке варвары сгноили последнего римского императора, юношу с претенциозным именем Ромул-Август.
Книжная ярмарка в Неаполе - вторая в Италии по величине, после туринской. Северная автомобильная столица, Турин, с его промышленными связями, устремлен в развитую Европу, и поэтому в Неаполе выковали иную стратегию, посвятив свои ярмарки Средиземному морю.
Особое внимание поэтому уделяется североафриканской, арабской, еврейской литературе. В целом, 17-е издание Галактики посвящено памяти ливанского журналиста и историка Самира Кассира, убитого в Бейруте летом прошлого года. Причем, весной прошлого года он приезжал в Неаполь, на предыдущую ярмарку. В память погибшего литератора представили его посмертную книгу, переведенную на итальянский: «Незадачливые арабы».
Посетителям ярмарки, как и в прошлом году, дарили специальную монографию, подготовленную сотрудниками неаполитанского Университета Orientale , Восточного Университета. В прошлом сборнике предлагалось видение Средиземного моря, колыбели цивилизаций, с точек зрения разных народов и религий. В этом году примерно та жа группа авторов описала маршруты разных наций к Средиземноморью. Шелковый путь, янтарный путь, дорога франков. За рамками, как обычно, остался и русский многовековой путь к этому хорошему теплому морю – из варяг в греки, в Дарданеллы. Наш путь так и остался незавершенным.
Особым гостем на ярмарке стала Сардиния, ее литература, ее самый модный писатель Сальваторе Ниффой, автор популярного романа «Вдова-босоножка».
Но, конечно, на первом плане были местные неаполитанские издательства.
Однако на деле, как всегда, царили, книжные киты, - северные миланские издательства. Их три: «Фельтринелли», «Мондадори», «Адельфи». Они же заняли и самые большие казематы, где им все равно было тесно.
В самом деле, если посмотреть на списки национальных бестселлеров – это все те же три кита из Милана. Они формируют читательские вкусы, только они могут позволить себе печатать мировые сенсации, типа Дэна Брауна. И переманивают к себе литераторов-южан. К примеру, сицилийский писатель Камиллери, создатель обаятельного комиссара Монтальбано, теперь печатается в Милане, у Монададори. А сардинец Сальваторе Ниффой, с почетом принятый в эти дни в Неаполе, свою «Вдову-босоножку» тоже выпустил в Милане, у Адельфи.
Ну и ладно, главное ведь, чтобы книги были хорошие.
