Борис Парамонов: В январе исполнилось 200 лет со дня рождения Эдгара По – американского писателя – прозаика и поэта, - оказавшего колоссальное воздействие на мировую, в основном, европейскую литературу. При жизни в собственной стране, Соединенных Штатах, он таким влиянием не пользовался, хотя широко печатался и, в общем, уже делал успешную литературную карьеру. Этой карьере, да и всей жизни писателя, помешало одно обстоятельство, очень известное русским писателям: он был тяжелый алкоголик, умерший в возрасте сорока лет. Алкоголизм – болезнь отнюдь не социальная, как, скажем, туберкулез, а очень и очень персональная, она савязана с душевным подпольем человека. Но когда персональные проблемы человека, его личные «комплексы» выступают как эхо национальной жизни, как отголосок коллективного бессознательного – тогда мы вправе говорить о гении. В Эдгаре По несомненно обозначался гений. При этом – и вот еще один парадокс! – гений отнюдь не американский. Он стоит особняком, чужд основному потоку североамериканской литературы. Хотя, конечно, компания ему найдется и в Америке.
Камилла Палья, автор нашумевшей книги «Сексуальные маски: искусство и декаданс от Нефертити до Эмилии Дикинсон», относит По к американским декадентам; в соответствующей главе у нее рядом с По стоят Готорн и Мелвилл, а в следующей главе – уже последующие декаденты: Эмерсон, Уитман, Генри Джеймс. Такие странные сочетания стали у нее возможными в силу ее основной методологической посылки – брать людей искусства в их сексуальных идентификациях, подчас, а вернее, главным образом, бессознательных. Можно опровергать ее методологию, но нельзя не восхититься тонкостью чисто эстетического анализа, открывающего в широко известных «школьных» текстах некие неожиданные глубины. При этом, всячески подчеркивая верность Фрейду, Палья, в сущности, работает в юнгианской методологии. Американский декаданс, пишет Палья, - это пересаженный на американскую почву английский романтизм. Собственных корней у него в Америке не было, и быть не могло.
Диктор: «Американская проблема начинается с изгнания материнского начала из протестантской космологии. Средневековое поклонение матери было и остается языческим реликтом, которому неизбежно противостоит протестантизм, верный первоначальному христианству. Но отсутствие материнского образа в психологии людей, живущих в интимной близости с природой, каковыми были американские пионеры, обедняет их внутреннюю жизнь. Общество, вдохновляемое будущим, бежит от матери, потому что она олицетворяет прошлое. Америка – страна движущаяся, транзитная, и в ее искусственно сфабрикованном просвещенческом самосознании, отвергающем всяческую архаику, образуются символические пустоты, только частично заполняемые индейской и негритянской мифологией. Английский романтизм с его неоязыческим культом сексуальных архетипов выступает как вторая революция, демонизировавшая американскую литературу. Первым художником, зарегистрировавшим этот сдвиг, был По, создавший в литературе культ нуминозной женщины».
Борис Парамонов: Нуминозный значит, строго говоря, священный, но в христианской традиции это термин слишком крепко связан с чисто духовными, причем благостными, сущностями. У По, да и вообще, нуминозный не исключает, а скорее предполагает некую демоничность. Вспомним, что в христианстве старые боги как раз и были объявлены демонами, низвергнуты с небес. Но в психической вселенной бездны значимы не менее, если не более небес. Это теллурические влияния, хтонический соблазн. Теллурическое начало означает стихию земли, хтонический – подземный, первоначальный. Вот эта теллурическая, хтоническая проблематика и есть единственное содержание творчества Эдгара По.
Так считает Камилла Палья. Повторяю, с ней можно и не соглашаться. Но я, перечитав сейчас По, увидел, что это действительно так – и даже не в смысле интерпретации, а просто-напросто в содержательном плане. Можно даже сказать, что любой текст По, чему бы ни был он тематически посвящен, открывает эту его фундаментальную установку.
У него есть цикл рассказов, посвященных путешествиям и приключениям, самые известные – «Рассказ Гордона Пима» и «Низвержение в Мальстрем». Но, конечно, это не приключенческая, а символическая литература. Гордон Пим путешествует в полярном море, но воды становятся теплыми и «молочными», им овладевает сонливость, отключаются ощущения, и в конце появляется некий призрак белого, как снег, титана, заслоняющий всё видимое.
Диктор: «Это встреча с матерью-природой, поглощающей героя,- пишет Камилла Палья, - хтоническая эпифания, безгласная и безглазая. Лодка Гордона Пима – образ его души, возвращенной в родовые каналы: белый шум, белая дыра, рождение и смерть звезд; зрелище исчезновения всех чувств - триумф и апофеоз романтизма, все волнения души растворяются в подавляющем спокойствии».
Борис Парамонов: Возьмем какой угодно рассказ По, и в той илой иной форме, маскировке, метафоре мы обнаружим ту же тему. Хотя бы «Колодец и маятник»: герой – жертва испанской инквизиции, его помещают в камеру, стены которой накаляются и сходятся, грозя раздавить его в своих пышущих объятиях, а маятник в форме острого топора, раскачиваясь, опускается всё ниже и грозит отрезать ему голову. Это образ единства жизни и смерти – материнское чрево как могила: фундаментальный символ бессознательного и главного его инстинкта – инцестуозного влечения. Совокупление с матерью – предельное желание в Эдиповом комплексе – одновременно образ смерти, как некоего обратного рождения, низвержения в мать. Земля – одновременно мать и могила: мать-земля.
Но есть у По одно сочинение, где об этом основном переживании его души говорится открытым текстом – «Погребение заживо». И вот тут-то русского читателя посещает главная мысль: По – двойник Гоголя, у которого тема затягивающей могилы-земли присутствует во множестве сочинений. Самое известное – «Вий». Да и что такое персонажи «Мертвых душ»? Это духи земли, тролли, как сказал бы Ибсен. И недаром у Гоголя один из основных образов – дорога, дающая сюжет даже не путешествия, а бегства. Вспомним Палью, сказавшую, что Америка – страна транзитная, путешествующая. Эдгар По, с его стремлением в глубь, в недра, в бездну, был в ней противовесом этого стремительного движения по плоскости. Тогда можно сказать, что гоголевская дорога, да хотя бы с птицей-тройкой на ней, была у него символическим преодолением изначального пребывания в порабощающей, не дающей родиться матери. Гоголевская дорога – не по России, а от России: бегство.
Вот такова обратная симметрия американского и русского писателей: где у американца – тоска по корням, там у русского – разрыв, побег.
Сходство Гоголя и По уже было замечено. Об этом говорил Валерий Брюсов в своем выступлении на столетней годовщине Гоголя в 1909 году, в нашумевшем докладе под названием «Испепеленный». Но это сравнение не идет у него дальше установления сходств в поэтике обоих авторов: он сравнивает приемы Гоголя с тем, что наличествует в одном рассказе По – «Король Чума»: у Гоголя та же система гиперболизации нравственного характера его героев, как у По – гротескное преувеличение их физических характеристик. Тематическое, можно даже сказать метафизическое, во всяком случае, метапсихологическое их сходство осталось не отмеченным.
Говоря о По, нельзя пройти одной всячески значимой темы – и уже не в творчестве его, а в жизни. Известно, что он женился на своей кузине Вирджинии Клемм, когда ей было тринадцать лет, но брачное их сожительство началось вроде бы на год позже. Соответствующими аллюзиями и реминсценциями полна набоковская «Лолита», да мимо этой темы не пройдет и никакой развязный газетчик, коли ему случится говорить о По. Тема, однако, отнюдь не «игривая», как говорили в старину, а очень серьезная, можно сказать, фундаментальная у По. Трактовка тут напрашивается такая: в этом своем влечении По преодолевал, изживал свой основной комплекс – вот эту тягу к смерти, к инцесту с матерью-природой, образами каковой тяги полны его сочинения. В своей жизни он боролся с темой своего творчества, и, будет тут уместным сказать, одна крайность порождала другую. От древней матери-земли к расцветающей юности, к зеленым побегам. Можно легко представить, каким ударом была для По преждевременная смерть его еще молодой жены – он и сам за нею скоро последовал.
И есть у него рассказ, где эти взаимоисключающие тяготения слились в одном гротескном сюжете, которому он постарался (я считаю, что неудачно) придать комическую окраску. Это рассказ «Очки» - совершенно неправдоподобная история о том, как подслеповатый молодой человек влюбился в собственную восьмидесятилетнюю прабабушку, приняв ее по близорукости за молодую вдову. Рассказ, повторяю, по-моему неудачный, но в нем чрезвычайно интересна эта контаминация, слияние двух основных тем По – творческой и жизненной, Танатоса и Эроса. Ибо инцестуозное влечение в основе не эротично, а танатогенно, инцест негативен; об этом подробно писал Эрих Фромм в своей «Анатомии человечской деструктивности». А Эрос у По – его Вирджиния, Аннабел Ли его стихов, королевство у моря, где любятся мальчик и девочка: ситуация, псевдо-иронически воспроизведенная Набоковым в начале «Лолиты».
У По было еще одно средство борьбы с обуревающей его смутой – математика. Отсюда же одно его литературное открытие – детективный рассказ, в котором отныне и навеки единственной темой останется победа строгого разума и логики над хаосом повседневности. Дюпен – герой рассказов «Убийство на улице Морг», «Украденное письмо», «Убийство Мари Роже» - предшественник всех Шерлоков Холмсов детективной литературы. Можно вспомнить также великолепный рассказ «Золотой жук», в котором сказалась еще одна страсть По – криптография, умение создавать и разгадывать шифры. Но эта видимая победа светлого разума над темным хаосом предательски разоблачается самим этим словом: «крипта» значит подземное. Даже тут сказалась основная страсть Эдгара По, разоблачителя, но, одновременно, и создателя черной магии.
