Александр Генис: Надеюсь, наши постоянные слушатели заметили, как “Американский час”, с помощью своего поэта Владимира Гандельсмана, не торопясь, дожидаясь подходящего повода, строит галерею американских поэтов, которая, надеюсь, помогает ориентироваться в одной из наиболее богатых поэтических традиций в мире. Сегодня у нас пойдет речь о самом скандальном из всех поэтов Америки. Это – Эзра Паунд. Поводом к разговору стал вышедший в Америке большой том Дэвида Муди “Портрет человека на фоне его трудов”.

Владимир Гандельсман: Имя Паунда нам хорошо знакомо, его труды переводились и издавались в России, о нем мы читали в диалогах Иосифа Бродского и Соломона Волкова, Паунд – фигура противоречивая и интересная, так что не грех и поговорить о нем.

Александр Генис: Это вы мягко сказали. Не только противоречивая, но и, как я уже сказал, скандальная...

Владимир Гандельсман: Да, скандальность его натуры проявилась сразу, с младых ногтей он отличался радикальностью мнений о чем угодно, похоже, ему было наплевать о чем говорить, лишь бы обратили внимание. Он был визглив, с лающим голосом, вместо росписи рисовал овода и разгуливал по Лондону перед Первой Мировой с серьгами в ушах, на голове сомбреро, штаны из зеленого бильярдного сукна. Вот вам портрет художника в юности.

Александр Генис: Футурист. Я нашел его интервью, которое он давал русским футуристам в 1912 году. То есть, они чувствовали свою близость. При этом он был дружен с будущим великим поэтом Элиотом, стилистически совершенно противоположным – и в жизни, и в литературе. Надо добавить, что Эллиот работал клерком в банке.

Владимир Гандельсман: Да, трудно вообразить их в одной комнате, делящих еду и кров, - одним словом, друзьями. Элиот сегодня представляется в нашем культурном воображении главой модернизма, важной духовной персоной, в то время как Паунд выглядит каким-то возмутительным чудаком, закончившим свои дни в изгнании.

Александр Генис: Но ведь когда Элиот и Паунд встретились, в 1914 году, Паунд был куда известней и значительней.

Владимир Гандельсман: Более того, есть мнение, что Элиот без Паунда не стал бы Элиотом. Паунд был старше на три года, но дело не в этом, а в том, что он обладал поразительным нюхом на таланты, неумеренной щедростью в их оценке и дарил своего избранника помощью и поддержкой. Он назвал элиотовскую “Любовную песнь Альфреда Пруфрока” лучшим, что когда-либо написано американцем (“Ну что же, я пойду с тобой, /когда под небом вечер стихнет, как больной /под хлороформом на столе хирурга...”). Паунд не ошибся, это необыкновенно красивые стихи. Он помог Элиоту напечататься. Он помог Джойсу, для которого выпросил где-то деньги и нашел даже пару обуви на помойке, - он помогал многим и многим в довоенном Лондоне. Он был связан со всеми главнейшими журналами того времени, у него была вулканическая энергия, до такой степени, что он не мог сидеть на месте и постоянно ломал ножки стульев.

Александр Генис: Хемингуэй вспоминал, что он многим помогал и был вообще добрым человеком. Не зря “Бесплодная земля” Элиота посвящена Паунду, который чуть не вполовину сократил рукопись поэмы, сделав ее удобоваримой.

Владимир Гандельсман: Да, поэма посвящена Паунду, с надписью “мастеру выше, чем я”. Он редактировал самого Йейтса! И повлиял на него, будучи у него секретарем! Так что Паунд заслуживает того, чтобы его биография стала достоянием читателя. Даже если бы он сам не написал ни единой строчки.

Александр Генис: И такую биографию было бы написать намного легче. Ведь Паунд был чрезвычайно плодовит.

Владимир Гандельсман: В отличие от Элиота. Паунд написал бездну вещей, и далеко не все хорошо. Но интересно, что и поныне его творчество оценивается критиками совершенно по-разному. Некоторые его считают главным поэтом своего времени. Другие говорят о его “Кантос” как о тарабарщине.


Александр Генис: Например, Бродский не советовал прикасаться к этим текстам. Поразительно, что они лежат теперь рядом, на одном венецианском кладбище, в пяти метрах друг от друга.


Владимир Гандельсман: Да, Бродский плохо отозвался о Паунде. Но отмечал великолепные по красноречию куски. В целом, Бродский считал, что это фиктивная реальность, которой могло бы и не быть. Но вот что стоит отметить: как это часто бывает у больших художников, поэзия Паунда находилась в противоречии с его громкими и скандальными манифестами. Он призывал к постоянному обновлению, но его ранние вещи отнюдь не удивляли новизной. Это была прерафаэлитская традиция. Он называл себя “имажистом”. Его девизы: не надо лишних слов; особенно прилагательных, которые ничего не показывают; короче говоря, в основе всего – образ. Не пишите стихов, - говорил он, - которые могут быть пересказаны прозой. Все эти лозунги, надо сказать, звучат примитивно. Его поэтическая практика была много интересней.

Александр Генис: Можете ли Вы что-нибудь продемонстрировать из его стихов?

Владимир Гандельсман: Я не переводил Паунда. Я читал, в том числе и по-русски. Может быть, вы помните, Саша, в метро долго висело знаменитое двустишие Паунда “На станции метро”.

Александр Генис: Это самое знаменитое стихотворение Паунда вообще.

Владимир Гандельсман: Это, так сказать, китайская лирика Паунда: “призрачные лица в толпе; лепестки на мокрой, черной ветке” (The apparition of these faces in the crowd; Petals on a wet, black bough.) Ну и что? Так примерно и переведено. Но переводчик обязан что-то сделать, чтобы донести красоту оригинала. Даю небольшой урок переводчикам. У нас в двустишии есть ветка. Почему бы не назвать стихотворение “На ветке метро” - ведь лица сразу повиснут на ветке. Дальше – дело техники:

О, лица в призрачной подсветке;
Листва на мокрой черной ветке.

Так хоть что-то появляется, какая-то тень поэзии... Но наряду с такими авангардными (по тому времени) штучками он писал множество старомодных вещей. Он был противоречив и не укладывался в свои лозунги. К счастью.

Александр Генис: Здорово у Вас получилось. Я сам переводил Паунда, 13-е китайское канто, и знаю, как трудно это делать. Все время получается подстрочник. Володя, как всегда в этой серии портретов, хочу Вас спросить: если устанавливать параллели с русской поэзией, с кем мы могли бы сопоставить Паунда?

Владимир Гандельсман: Бродский называл Заболоцкого, имея в виду раннего Паунда.

Александр Генис: На мой взгляд, совершенно не похоже.

Владимир Гандельсман: Мне кажется, стоит вспомнить русских имажинистов, которые стянули это слово у Паунда. Я бы вспомнил непременно Есенина, не в поэтическом смысле, но в поведенческом. Забавно: оба деревенские, один из глубокой американской провинции, из штата Айдахо, и куда он сиганул? В Лондон, где вырядился в какого-то павлина. Есенин – тоже из деревни – и куда? – в Петербург! И тоже ряженый, тоже скандальный, с той же энергией самоутверждения, часто безвкусной. И еще – Паунд женился на женщине по фамилии Шекспир. Есенин – на женщине по фамилии Толстая, - на внучке Толстого... Есть в этом изживание каких-то провинциальных комплексов... Я непременно вспомнил бы Хлебникова, - почему? Есть такие поэты, которые необходимы, прежде всего, поэтам. Мандельштам говорил о Хлебникове, что он нарыл много ходов, которыми пользуются и будут пользоваться другие поэты, он был открывателем возможностей в самом искусстве поэзии, хотя сам в этих возможностях недоосуществился. Так мне кажется.

Александр Генис: Будем ли мы говорить о Паунде-фашисте и антисемите?

Владимир Гандельсман: По-моему, у нас на это не остается времени. Оно и к лучшему. Он заплатил за свои грехи психлечебницей и тяжелым осознанием своих грехов. Он говорил на склоне лет, что он в аду, и указывал при этом на свое сердце. А вообще талантливую характеристику Паунду дал Уильям Карлос Уильямс, который был почти ровесник Паунда, на пару лет старше, и знал его со школьной скамьи. Он сказал: «Паунд был великолепен... – и добавлял: но невыносим».