Марина Тимашева: В Санкт- Петербурге, в издательстве «Беркутов», вышла автобиографическая книга известного грузинского писателя, фольклориста, переводчика персидской, немецкой и русской поэзии на грузинский язык Вахушти Котетишвили. Необычность издания заключается в том, что оно содержит в себе, вместе с переводным русским, оригинальный грузинский текст. Готовятся к изданию осуществлённые в самое последнее время, в период обострённых российско – грузинских межгосударственных отношений, переводы Котетишвили стихотворений Пастернака. В своё время, будучи в гостях у Котетишвили, Андрей Вознесенский посвятил ему экспромт: «Не царевны повсюду, а лягушки – квакушки, если хочется чуда, загляните к Вахушти!». С писателем встретился мой тбилисский коллега Юрий Вачнадзе.

Юрий Вачнадзе: О чем бы вы не беседовали с Вахушти Котетишвили, разговор он непременно начнет с темы поэтического перевода.

Вахушти Котетишвили: Искусство перевода - это особое искусство. Это великая гуманная миссия, без посредников, между культурами народов. Это искусство понимания тайн творчества.

Юрий Вачнадзе: Этот голос в Грузии знают все. Глухое, надтреснутое его звучание мгновенно переносит слушателя в необъятный поэтический мир от Рильке до Низами, от Фирдолусси до Мандельштама. Звучит музыка поэзии. Порой кажется, что любимые Вахушти Котетишвили бетховеновские интонации буквально резонируют в его стихах. Его стихи это не оговорка, хотя Вахушти, в первую очередь, замечательный переводчик персидской, немецкой, русской поэзии на грузинский язык. Но он и писатель, и собиратель, и пропагандист народного поэтического фольклора и сам превосходный поэт. Именно поэтому в переводах Котетишвили, рядом с голосом автора, всегда слышны его собственные поэтические интонации. В музыке ведь тоже звучание мелодии изменяется в зависимости от гармонического обрамления. Что же касается физического звучания голоса самого Вахушти - это результат тяжелой болезни. Но, как говорят в Грузии – иногда беда на пользу. Гармоники и обертоны его речи словно содержат в себе некую тайну, излучаемую глухими надтреснутыми звуками, какие-то особые флюиды находят пристанище в сердце слушателя.

Вахушти Котетишвили: Мне сделали операцию гортани, вырезали одну голосовую связку, поэтому у меня такой интересный голос.

Юрий Вачнадзе: Интересная деталь: двери дома Вахушты, в центре Тбилиси, на улице, носящей имя его отца, писателя и общественного деятеля Вахтанга Котетишвили, расстрелянного в 37-м году, никогда не запираются. Можно войти не постучавшись. Между прочим, дом этот, во время гражданской войны начала 90-х, был сожжен, уничтожена замечательная библиотека Вахушты и рукописи его сочинений.

Вахушти Котетишвили: Моя книга, где описана моя жизнь - «Мой век минутный» - это хроника и трагедия одной семьи в сталинские времена. Я издал это по-грузински и подарил в Петербурге грузинам, там живущим и работающим. Есть такой русский молодой бизнесмен Дмитрий Беркутов. Его жена - грузинка. Жена говорит: ««Я читаю вашу книгу, и то смеюсь, то плачу. Дима сказал: «Что ты читаешь? Переведи». Я пересказала вкратце. Он сказал: «Поедем в Тбилиси, я хочу познакомиться с этим человеком»». Они специально приехали. И, вдруг, в Тбилиси, он говорит: «Что нужно сделать, чтобы я тоже смог прочесть эту книгу?» Я говорю: «Перевести. Но это связано с затратами и большими трудностями». А Дима Беркутов говорит: «Мне не страшны никакие трудности, я хочу издать эту книгу». Он финансировал книгу, издал ее в Петербурге. Звонит оттуда и говорит, что решил и грузинский текст тоже включить. Я говорю: «Для чего, Дима? Это лишние затраты. Кто будет читать в России по-грузински?». А он говорит: «В России очень много грузин, которые забывают свой язык». Я этого не ожидал. По-моему, ни один грузинский бизнесмен не начал бы думать так глубоко, думать о национальном самосознании живущих за границей грузин. Вот это наглядный пример тех благородных отношений, которые были между нашими народами. И между интеллигенцией и между простым народом. А сейчас, кто мутит воду? Я не знаю откуда они, и какой они нации. Потому что подлость не имеет нации, и культура не имеет нации. Потому что культура, духовная культура, не имеет государственных границ.

Сперва я перевел Иннокентия Аннинского, Макса Волошина, Гумилева, Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву (мою любимую поэтессу) и Иосифа Бродского. Но не получался Пастернак. Несмотря на то, что я с самого детства его стихи знаю наизусть. Я начинал переводить Пастернака, но все это рвал и выкидывал. Так продолжалось 45 лет. И, вдруг, недавно, просто сел и начал переводить. И двадцать стихотворений подряд перевел за одну неделю.

Юрий Вачнадзе: Если не трудно, прочтите оригинал и перевод одного из стихотворений.

Вахушти Котетишвили: Во всех сборниках Пастернака было это стихотворение:

«Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд…».

(звучит перевод стихотворения по-грузински)

Юрий Вачнадзе: Из стихотворения 89-го года русской поэтессы Анны Бердичевской, посвященного Вахушти Котетишвили.

Барабулька, спит Пицунда,

Так куда же ты спешишь?

От Керчи до Трапезунды

Травы, сейнеры, полундры,

Ну а здесь такая тишь.

Правда, есть один случайный,

Фольклорист необычайный,

Есть один востоковед,

Переводчиков начальник

Рыболюб и рыбоед.

Есть один сподвижник Рильке,

Если к морю наезжает,

Тюльку кушает без вилки,

Не пропустит даже кильки,

Барабульку обожает.

Этот ученик Хафиза,

Он по бережку прогульщик,

Утопая в дыме сизом,

Наслаждаясь теплым бризом,

Воспевает гуманизм,

Сам же - страшный барабульщик.

Счастье кратко, море зыбко,

Над Пицундой месяц май,

Слушай, маленькая рыбка,

Никуда не уплывай.

Светлячками вечер дразнит

Барабульщик и дарбазник

Рыбовед, востокоед

Приглашает на обед.

И хотя он безобразник,

Стать его обедом - праздник,

Потому что он поэт.

На обеде этом самом

Будешь рыбкой, буду дамой,

Станем вместе мы форсить,

И услышим мы Хайяма,

Может статься, на фарси.

Марина Тимашева: У нас на очереди – интервью с Иваном Поповски. Иван Поповски по происхождению македонец. Он закончил Российскую академию театрального искусства, Мастерскую Петра Наумовича Фоменко. Всех заворожил своим спектаклем «Приключение» по произведению Марины Цветаевой. С тех пор, много работает в России и мы зовем его Ванечкой. Он ставит драматические и оперные спектакли (в Центре оперного пения Галины Вишневской, в театре Елены Камбуровой, в Большом театре). А разговаривает с ним Павел Подкладов.

Павел Подкладов: Еще на втором курсе ГИТИСа македонский паренек, которого все окружающие ласково называли Ваня, и фамилию произносили на русский лад - Поповский - построил, для своего первого спектакля, в коридоре института загадочный, уходящий в бесконечность тоннель, между двумя порталами которого, в узкой полоске света, обитали герои цветаевской пьесы «Приключение». Сокурсники режиссера, ученики Петра Наумовича Фоменко, читали стихотворные тексты со сцены в первый раз, и делали это с восторгом, упоением и озорством. Поэтическое действо имело фантастический успех и у зрителей, и у критики. Его даже официально признали лучшим публичным спектаклем года. Ивана, конечно, заметили. В 1992 году его приглашает в свой театр Анна Сигалова на постановку пьесы Кроммелинка «Ваятель масок», а в следующем году он едет в Нью-Йорк, в театр «Феникс», где ставит «Баню» Маяковского. За это время знаменитыми стали и его сокурсники «фоменки». В следующий раз, им удалось поработать той же компанией в 1994 году. На парижском «Русском сезоне» Иван поставил спектакль «Балаганчик» Александра Блока, который потом игрался и в Москве. Возвращение к русской поэзии и к Серебряному веку, в частности, не было неожиданным, поскольку Иван, еще со студенческой поры, прикипел к этой теме и, как выяснилось, вовсе не собирался с ней прощаться. Потом, в Мастерской Фоменко Иван поставил «Отравленную тунику» Николая Гумилева и, вместе со своими друзьями, нашел в спектакле особый ритм, стихию стиха, и насытил эту стихию мощной, страстной силой, нежностью и загадкой. В 2003 году Иван Поповский опять отправился на сторону. На сей раз, для такого похода он выбрал Театр музыки и поэзии под руководством Елены Камбуровой. Первый спектакль, который он поставил в этом театре, назывался «P. S . Грезы…». Четыре девушки поют песни Шуберта и Шумана в современной аранжировке. Но внутренняя драматургия собранных воедино песен немецких романтиков превращает это, на первый взгляд, легкое зрелище в философскую притчу, высокую драму человеческой души. Иван, давайте начнем со школы. Вы, действительно, плоть от плоти, кровь от крови Петра Фоменко, или вы, все-таки, сын, который идет абсолютно своей дорогой?

Иван Поповски: Довольно трудно ответить на этот вопрос. Конечно, можно себе льстить и хотеть, мечтать, чтобы можно было ответить положительно. К счастью, кроме запланированных мною пяти лет учебы, моя учеба здесь затянулась на 18 лет. Я рад, что я могу быть довольно часто рядом с Петром Наумовичем, слушать, продолжать учиться, разговаривать очень откровенно. Это очень редко для режиссера. Общепринятое высказывание, что режиссер это очень одинокая профессия и очень редко у режиссеров получается иметь такого родного человека рядом, с которым можно в трудные и не в трудные моменты поговорить.

Павел Подкладов: Могли бы вы сформулировать, в чем состоит суть или изюминка театра Ивана Поповски?

Иван Поповски: Спектакли, которые я делал – «Приключение», «Балаганчик», «P. S . Грезы…», «Абсент», и, в меньшей степени, конечно, Окуджава и спектакли, которые я делал не в России - «Баня» Маяковского в Нью-Йорке, «Фауст» с Еленой Юрченко в Париже – это все пьесы, которые, наверняка, имеют что-то общее. Не знаю, как это назвать, но ключ, все-таки, лежит, наверное, в «Приключении». «Приключение» Цветаевой было для меня первой профессиональной работой, которая определила какие-то направления, желания, поиски звучания слова на сцене. Пока это все было, в основном, на фоне поэзии, благодаря поэзии. Наверное, это сочетание музыки слова, музыки музыки, музыки тела, музыки пластики, музыки света, музыки сценографии, это одно перетекание, одно движение, попытка создать какое-то иное измерение. Театр не похож на то, что нас окружает. Это самоцельное, самодостаточное произведение жизни.

Павел Подкладов: Музыка это одна из главных составляющих, если не главная составляющая, вашего творчества. Вы чувствуете драматургию этой музыки сразу? Или первично, все же, замысел изобразительный?

Иван Поповски: Я не знаю, как это происходит, но точно знаю, что это не отдельно, а одновременно. Но импульс, все равно, в музыке. Все то, что я создаю, я создаю благодаря музыке и благодаря людям – артистам, певцам – вне зависимости от того, идет речь о музыке или о слове. Не бывает так, чтобы я отдельно придумал какую-то форму.

Павел Подкладов: Иван Поповски готов часами говорить о друзьях сокурсниках и нынешних коллегах по Мастерской Фоменко, в шутку называя их сумасшедшими, так как ни в одном другом театре не наблюдается такого повального «трудоголизма». Мастерская, по-прежнему, остается для Поповски вторым домом, но, при этом, он с удовольствием работает и на стороне. В частности, в уже упомянутом театре Елены Камбуровой, где недавно поставил совершенно фантастическое действо под названием «Абсент». Увлекшись оперой, Иван стал сотрудничать с Центром оперного пения Галины Вишневской. Результатом этого сотрудничества стали оперы «Царская невеста» и «Риголетто». Интервьюер, конечно же, не мог обойти оперную тему в творчестве своего визави. Что побудило вас заняться этим нелегким жанром?

Иван Поповски: Мне кажется, что это довольно естественное продолжение моей любви к поэзии, к поэтическому театру. Если в поэзии есть слова, ритм, а нужно найти музыку слов, то в опере есть и слова, и ритм, и музыка слов. То есть это логичное продолжение моих увлечений и этой любви. Действительно, мне кажется, что опера это такой возвышенный жанр искусства, где все должно быть равноценно.

Павел Подкладов: Успехи Ивана на оперной ниве в последнее время стали столь заметны, что в нынешнем сезоне Мстислав Ростропович пригласил его в Большой театр на постановку, ни больше ни меньше, «Войны и мира» Сергея Прокофьева. Впоследствии, как известно, Мстислав Леопольдович отказался от этой работы, и герой сегодняшнего сюжета оказался в очень не простой ситуации. Я не люблю таких вопросов (они с элементами желтизны), но, тем не менее, все-таки, вы попали в конфликтную ситуацию. Вас пригласил Мстислав Леопольдович, а потом, как известно, ушел из этого проекта, и вы попали между двух огней, что называется.

Иван Поповски: Я тоже не люблю об этом говорить (я, практически, ни говорил ни разу об этом). Но, слава богу, что несмотря на всяческие попытки, даже желание, как мне показалось, чтобы грянул скандал, скандал не получился. Я думаю, что стороны Большого театра и со стороны Мстислава Леопольдовича вся эта история замялась без каких-то особых последствий. Действительно, я оказался перед трудным выбором. В первый момент, моим желанием порядочного человека было уйти вместе с Ростроповичем. Но довольно быстро, почти что через сутки, я очухался и принял решение, что я должен завершить мою работу, потому что я не один, а со мной есть Боровский, со мной есть куча солистов, которые довольно много туда вложили. Я принял решение, что я должен это довести до конца. Я разговаривал и с Петром Наумовичем, и с Покровским. В итоге, я сам принял решение, что я должен это закончить, потому что, в конце концов, я бы никогда не узнал, сделал бы я это или не сделал.

Павел Подкладов: Между тем, неведомая сила, по-прежнему, влечет его в главный театр его жизни – Мастерскую Фоменко. Недавно он удивил театральную общественность спектаклем по пьесе одного из родоначальников театра абсурда Эжена Ионеско «Носороги». И критики, и зрители приняли этот острый, резкий и злободневный спектакль настороженно. Уж очень не похоже новое сценическое произведение на то, что делал эстет Поповски раньше. Да и в творческую линию Мастерской Фоменко носорожий абсурд, казалось бы, никоим образом не вписывался. Но тем и хорош Иван, что никогда не знаешь, чем он озадачит тебя в очередной раз. А началось все, как выяснилось, с самых обыкновенных этюдов - самостоятельных актерских работ, которые Петр Наумович всегда приветствует в своем театре. Собрались давние единомышленники - Галина Тюнина, Кирилл Пирогов, Иван Поповски - и решили попробовать копнуть ту самую абсурдистскую пьесу, о которой давно и заинтересованно говорил Фоменко.

Иван Поповски: Мы старались не пытаться делать пьесу абсурда. Потому что там абсурд только в рамках, в данности, а во внутренней постройке, внутренней разработке, внутренней жизни ничего абсурдного, ничего нечеловеческого, кроме «оносороживания». Даже «оносороживание» человеческое, просто с крайним результатом.

Павел Подкладов: Иван, напрашивается сразу достаточно банальный вопрос. Иван Поповски с «Грезами», с «Абсентом» и, вдруг, если не сказать памфлет, то, во всяком случае, какая-то острая политическая драматургия. Это не диссонирует, не идет в разрез? Или, наоборот, какая-то свежая кровь появилась у вас благодаря этому спектаклю?

Иван Поповски: Во-первых, я не думаю, что меня это уведет в какую-то другу сторону. Я был бы рад попробовать какие-то другие вещи, и у меня это есть в ближайших планах. А с другой стороны, мне кажется, что в этом спектакле есть другое измерение, которое пытается…. Нет, я не могу. Приходится говорить о вещах, которые сказаны со спектаклем, и о чем он, а мне сейчас очень не хотелось бы показывать пальцем, что там.

Павел Подкладов: Иван очень серьезный вопрос, грустный вопрос. Художники всегда очень остро это чувствуют актуальность драматургии. Это страшная драматургия Эжена Ионеско. Вы считаете, что она сейчас очень актуальна, в частности, для России? Вот это «оносороживание»?

Иван Поповски: Да не только для России. Думаю, что опасность есть и, все-таки, есть надежда, потому что пока все это разного рода, эти стада. Нет такого общеповального. Нам хотелось об этом подумать, и нам было хорошо об этом думать.

Марина Тимашева: На 28-м Московском Международном кинофестивале в конкурсе экспериментального и дебютного кино «Перспективы» победила узбекская картина «Чашма» («Источник»). Режиссер Ёлкин Турчиев показал один день из жизни молодой девушки. Оказалось, что самые интересные ленты конкурса «Перспективы» либо сняты молодыми женщинами, либо рассказывают о сильных женских характерах. Рассказывает Елена Фанайлова

Елена Фанайлова: Фильм Ёлкина Турчиева «Чашма» («Источник») не только снят о девушке, он снят как будто глазами девушки: она видит в жизни только красивое, в основном, узбекский пленэр и натюрморты, одета по рецептам журнала «Севентин», у нее, сельской жительницы, розовый фарфоровый маникюр звезды узбекского театра и телевидения актрисы Нигоры Каримбаевой. Ее героиня, юная невеста, возвращается из города в электричке, огорченная тем, что бывшие односельчане не так благородны и счастливы, как ей представлялось, что взрослый женский мир, куда она собирается, не так радужен, как хочется, а взрослые женщины не торопятся подтвердить, что любовь длится вечно. Человек в камуфляже спрашивает, не надо ли ей помочь, но девушка в раздражении опускает на глаза капюшон. Ее маленький бунт заканчивается тем, что на мобильник ей звонит жених, после строгого вопроса которого: «ну, ты хорошая девочка или плохая?», зритель понимает, что девочка, конечно, хорошая, никуда от судьбы она не убежит. Более того, девочка настолько хороша, что критикует живущую в городе дочь соседки, которая пятнадцать лет не может помириться с матерью – а мать, в свое время, выгнала ее из дому за решение самостоятельно выйти замуж. То есть фильм, награжденный жюри за «искренность и человечность», на самом деле пропагандирует не столько национальные традиции, сколько ценности патриархального общества. Не думаю, что автор сценария и режиссер Ёлкин Турчиев отдает себе в этом отчет.

Ёлкин Турчиев: Я видел то, что видел, но как бы глазами женщины. Я считаю, что они намного интересней, в данный момент, чем мужчины.

Елена Фанайлова: Достоинство ленты «Источник» - попытка продолжить традиции узбекского лирического кинематографа семидесятых годов, но сегодня фильм, снятый без учета социальных реалий, как бы он не старался быть искренним, страдает фальшью. Как ни странно, фальшиво не выглядят лирические приключения героини чешского фильма «Ре-старт», хотя она и работает в рекламном агентстве. В России принято показывать этот мир как пустой и циничный. Молодой чешский режиссер Юлиуш Шевчук, учившийся в Нью-Йоркской Киноакадемии, рисует свою героиню, как девушку несколько авантюрную, но весьма умную и смелую, готовую идти на риск и отвечать за свои решения. Отборщик фильма кинокритик Алексей Медведев считает, что главное достоинство фильма «Ре-старт» лежит в формальной сфере.

Алексей Медведев: Не всегда на должной глубине прорабатывается сценарий и характеры, но то, что в этой картине хорошо, это настолько хорошо, что это выделяет ее над средним уровнем и дебютов и, вообще, европейского кино. Там есть потрясающие монтажные приемы, съемочные приемы, прихотливые видоизменения хронологического порядка, звуковые эффекты, ускоренная съемка, замедленная съемка, любые технические приемы. И это уже не клиповый монтаж. Я даже клипов так смонтированных не видел. Это уже просто какой-то кибер-панк и новая эра в монтаже.

Елена Фанайлова: А мне кажется, что именно визуальная насыщенность фильма «Ре-старт» делает героев и их переживания достоверными, точнее, художественно убедительными.

История, снятая немкой Сабиной Михель, на достоверность не претендует, поскольку фильм «Возьми себя в руки» - это сюрреалистическая притча и черная комедия. В этом жанре художественная убедительность обычно выглядит несколько иначе, нежели в реалистическом повествовании. Говорит историк кино Любовь Качалина.

Любовь Качалина: Странная смесь немецкого, чуть тяжеловесного совмещения абсурда, юмора, легкая приторможенность Кустурицы – такой немецкий вариант. Здесь присутствуют и элементы мистики. Все это, казалось бы, несовместимые вещи, но они как-то удивительно уживаются в фильме. И этот юмор не показался совсем черным. В общем, там есть какие-то моменты, может быть, чуть-чуть неуклюжие, как бы легкое косноязычие, но даже оно производит впечатление очаровательной косолапости, которая бывает у подрастающего поколения.

Елена Фанайлова: Жесткий взгляд демонстрирует и полька Анна Ядовска. Сюжет ее фильма отчасти перекликается с сюжетом фильма-лауреата «Чашма»: девушка бунтует против устоявшегося мира, но в отличие от узбекской героини, доводит этот бунт до конца, уходя из семьи

Анна Ядовска: Я начала заниматься этой темой потому, что мы находимся в сети четких, ощутимых рамок и контактов с реальностью, и в глубине души у каждого из нас есть желание оборвать эти связи, сделать что-то невозможное, глупое. Во время работы над фильмом я связывалась с организациями, которые занимаются пропавшими без вести. В Польше чаще всего из семей пропадают мужчины. Но уже завершая фильм, я узнала, что был случай, когда женщина, отдыхая с мужем на пляже, сказала ему, что сходит за сигаретами. Она была обнаружена пять лет спустя, в Марокко. Такие истории всё ещё происходят. В каждом из нас где-то глубоко дремлет такая потребность.

Елена Фанайлова: В обеих женских лентах, польской и немецкой, любовь побеждает смерть, как сказал бы Хармс, неизвестным способом. Победит ли любовь в российском фильме «Маяк», главном, на мой взгляд, открытии конкурса Перспективы, непонятно, поскольку история северокавказских конфликтов еще не дописана, и финал фильма остается открытым.

Фильм Маяк снят двадцатишестилетней выпускницей ВГИКа Марией Саакян по сценарию ученика Юрия Арабова Гиви Шавгулидзе. «Маяк» – это тоже женская история, в основе которой - реальные события из жизни матери сценариста. Девушка приезжает в село, где идет война, к деду и бабке, которых играют Ольга Яковлева и Сос Саркисян, Софико Чиаурели – в роли их подруги. Действие происходит то ли в Нагорном Карабахе, то ли в Сухуми, не слишком понятно.

Мария Саакян: Это как раз не важно. После того, как мы посетили Сухуми и Шуши, мы поняли, что это абсолютно одно и то же. Одна и та же драма, одинаковые корни событий, одинаково все начиналось и, в общем, результат одинаковый, потому что люди уезжали, покидали свои родные места. Меня это не так коснулось, как Гиви. Потому что Гиви уже домой вернуться не может – в его доме живут другие люди. Меня пускают, к счастью, в Армению. У нас просто была блокада, были тяжелые времена, но сейчас, надеюсь, больше не будет. Я стараюсь там снимать, чтобы еще больше там бывать. И курсовую работу, и дипломную работу я снимала там.

Елена Фанайлова: Режиссер Мария Саакян сознательно избегает показа «ужасов войны», ужас имеет скорее бытовой и ежедневный характер: постоянно нет электричества, поезда не ходят, по ночам стреляют. Утром видны следы бомбежки, дом соседей разрушен, но врагов в фильме нет, как будто войну ведет неведомая сила .

Мария Саакян: Это то, как я чувствую, то, как я знаю. Для меня нет конкретного врага. Для меня есть война, как враг. Конкретно азербайджанцы не могут быть виноваты в войне. Просто кому-то стало нужно, наверное, чтобы то, что было, распалось и перестало существовать. Художница – сербка. Она тоже все это через себя перенесла. При этом все не могут совершенно искренне пойти и сказать… Я, например, не могу пойти и сказать, что люблю … В крови лежит обида за то, что было 13 лет. Ты не можешь через это переступить. Но я понимаю, что с другой стороны находятся такие же люди, которые тоже не могут через себя переступить. Пока мы не научимся это скрывать и понимать, что мы люди…. Меня потрясло отношение людей. Мы ставили хроникальные кадры 50-х годов. Проезд по Шуши – мирный, прекрасный проезд. Там есть этот город – город, которого больше нет. И мы попросили разрешения использовать в фильме эти кадры. Они сказали: «Мы не можем взять на себя ответственность за ваше использование в фильме, потому что у вас такая тема, у вас режиссер с армянской фамилией». Все. Запретили. А у меня монтаж был уже утвержден. Мне пришлось пермонтировать, опять ехать в архивы. Вот этого я понять не могу. Ведь в Министерстве культуры сидят мыслящие люди!

Елена Фанайлова: Мария Саакян говорит, что несколько изменила сценарий Гиви Шавгулидзе.

Мария Саакян: Основной конфликт - конфликт с бабушкой, который был зеркальным отражением происходящей войны. Что пока мы не договоримся между собой, война не закончится, и не будет возможности уехать. Но люди, которые читали сценарий и видели фильм, говорят, что фильм в точности передает ту же самую эмоцию и оставляет то же ощущение, которые было в сценарии. При том, что это совершенно разные по фабуле истории. То есть основная история та же, но коллизии другие.

Елена Фанайлова: Марию Саакян, которая признается в любви к Параджанову, можно упрекнуть в некоторой красивости, не соответствующей серьезности темы. Начальные титры фильма заслуживают отдельного упоминания: каллиграфические штудии превращаются в черные тучки дыма на фоне гор Кавказа. Мария говорит, что не хотела браться за этот сюжет из-за слишком личных переживаний, уговорили друзья. Сейчас хотела бы снимать менее лирически, более жестко. На фестивале видела фильм «Грбавица», привезенный во внеконкурсную программу, снятый женщиной-режиссером, хорваткой Ясмилой Жбанич.

Мария Саакян: Очень сильная история, неплохие лица, но я в кино ищу другого. Для меня кино не должно быть только политическим. В принципе, я человек, который идет через визуальное. Мне очень важно, как ты показываешь, как ты себя рассказываешь. Именно себя. Там этого я не увидела. Но я прослезилась, где надо. То есть я понимаю, зачем это кино сделано.

Елена Фанайлова: Кино «Грбавица» сделано, как его делали в семидесятые: с героиней, похожей на Анни Жирардо, с нарочито простым изображением, лишенным даже намека на символизм. В нем любовь побеждает смерть не таинственным путем, а путем огромных душевных усилий героини, пережившей чудовищный опыт военной Югославии. Фильм о сильной женщине получил Золотую пальмовую ветвь в Каннах и, видимо, в этом году некоторым образом влияет на общую картину конкурса «Перспективы» Московского Международного кинофестиваля.

Марина Тимашева: Объявлены номинанты высшей театральной премии Петербурга "Золотой Софит". В этом сезоне «Софиты» будут присуждаться в 12-й раз, а вместе с ними на этот раз будет вручена премия имени Георгия Александровича Товстоногова - за выдающийся вклад в развитие театрального искусства. Рассказывает Татьяна Вольтская.

Татьяна Вольтская: «Золотой софит» - главная театральная премия Петербурга – присуждается, по традиции, в начале нового театрального сезона, но интрига завязывается уже сейчас. Потому что именно летом становятся известны имена номинантов – представителей всех театральных профессий - за достижения в различных театральных жанрах. Это - своего рода итоги работы всех городских театров в минувшем сезоне, подводимые по каждому жанру экспертными советами. В этом году в фестивале номинантов «Золотого софита», проводящегося с 2002 года, примут участие 19 ведущих государственных театров города, представляющих 31 спектакль-номинант. Перечисление актеров, попавших в этом сезоне в номинацию лучшая мужская и лучшая женская роль, а также лучшая роль второго плана и лучший актерский ансамбль, займет очень много времени – их около 60-ти. А вот номинантов-режиссеров всего три. Это Михаил Бычков за спектакль «Заговор чувств» по пьесе Юрия Олеши (театр имени Ленсовета), Лев Додин за «Короля Лира» (Малый драматический театр – театр Европы) и Тимур Чхеидзе за спектакль «Мария Стюарт» по пьесе Шиллера (Большой драматический театр имени Товстоногова). «Мария Стюарт» и «Король Лир», к тому же, попали в номинацию лучший спектакль вместе с «Пышкой» по Мопассану в постановке Владислава Пази (Театр на Литейном). О том, что такое «Золотой софит» говорит артист Андрей Толубеев.

Андрей Толубеев: Мы никогда не стремились к состязательности. Нам кажется, что это, скорее, парад планет. Раз в 15-20 лет, когда они полностью сходятся, это такой букет, и такое влияние на человечество сразу оказывают все эти планеты, выстроившиеся в ряд. Но это может не получиться в этом году. Как есть - так есть. Надо исходить из того, чем мы богаты на сегодняшний день и делать из этого какие-то выводы. А, может быть, и не надо делать выводы. Творчество, на этом этапе, математике уже не поддается. А наше дело – играть. Выходить, коврик расстилать и открывать нашим петербургским зрителям свою душу, по мере возможностей. Потому что это есть самое ценное, это и есть в театре то, чего надо искать значительно больше, чем какие-то другие преимущества русского театра. Все-таки – сострадательность и душевность.

Татьяна Вольтская: Но, вообще-то, Андрей Толубеев считает, что как раз сострадательности и душевности современному русскому театру и не хватает.

Андрей Толубеев: Вы заметили: какие герои кинематографа, такие, очень часто, и герои сцены. Не только в провинции, но и в столице эксперименты проводят в сторону антигуманизма, против морали. На этом коврике, который расстилали всю жизнь и говорили о вечном, начинают говорить о самых низменных страстях, низменных потребностях. Это не возвеличивает человека. А мы так мало живем на этой земле, чтобы еще унижать друг друга – это не достойно художника.

Татьяна Вольтская: На этом фоне есть что-то, что вас как-то утешает?

Андрей Толубеев: «Мария Стюарт» - в значительной степени событие. Потому что там о вечных вещах говорится. Я не имею в виду любовь, в данном случае. А о вечных вопросах власти, силы, нравственности. И в лучших традициях классического театра сделано. Чтобы это-то не потерять! Ладно, приобретайте что-то новое. Потом это новое либо устоится, либо растворится, как в вечности, как и многие другие новации, но то, что завоевано, то, что проверено временем, веками, что уважают во всех уголках планеты… Чтобы это не уважать в собственном доме, в собственной стране, Отечестве?! Странно.

Татьяна Вольтская: Так вот разговор о премии неизбежно переходит в разговор о театре. Но и театральной труппе, и каждому актеру просто необходимо внимание и поощрение. В этом и есть смысл всех на свете премий. Говорит сценарист «Золотого софита» Вадим Жук.

Вадим Жук: Когда я был молоденьким, я был драматическим актером - в Красноярском ТЮЗе играл. И там у нас начинался спектакль с танца. Я танцую плохо. А мне Варя Шабалина покойная (блистательная была актриса и режиссер замечательный), сказала: «Ты танцуешь лучше всех!». И на следующем спектакле я стал танцевать замечательно. Нужна уверенность человеку, что он что-то может, а любая премия эту уверенность поддерживает и укрепляет. Я театровед по профессии, я читал отзывы о «Золотом софите» в интернете и в газетах. Я очень люблю, когда критик умеет восхищаться. Это настоящий и правильный дар. Мой любимый русский критик – Александр Федорович Кугель. Он умел восхищаться и умел страшно злиться. Мне всегда не хватает этого восхищения. Многие критические отзывы пишутся через губу. Критик вдруг решил для себя, что он главнее, что у него есть такие же подвижные чувства, как у актера, такие же замыслы и знания, как у режиссера. Обидно.

Татьяна Вольтская: Между тем, нынешний петербургский театральный сезон уже получил немало нелестных отзывов со стороны критиков, отметивших и то что питерские театры слабовато смотрятся на фоне московских. С этим не согласен художественный руководитель театра имени Комиссаржевской Виктор Новиков.

Виктор Новиков: Даже в казавшемся неудачном сезоне, все-таки, есть, на мой взгляд, спектакли, на которые следует особо обратить внимание. Они здесь и названы. Это и «Король Лир» у Льва Додина, и «Мария Стюарт» в БДТ. Да и талантливейший Миша Бычков, который поставил «Заговор чувств». Даже спектакль покойного Славы Пази «Пышка» - есть смысл об этом говорить.

Татьяна Вольтская: Но ведь и сам «Золотой софит» это тоже спектакль, у него тоже есть художник и режиссер-постановщик Татьяна Новикова.

Татьяна Новикова: Когда артист выходит на сцену, то после премьеры он успокаивается, он уже живет какими-то своими внутренними оценками, но вот такая оценка, что тебя видят – выходишь ты в главной роли или во второстепенной, художник ты или режиссер – за вами смотрят, вас помнят. Мне кажется, особое значение имеет этот праздник, который говорит о том, что театр жив, что люди работают.

Татьяна Вольтская: А вот Вадим Жук очень жалеет о том, что театральные премии забывают о людях, без которых театр не может существовать.

Вадим Жук: Я бы отмечал администраторов, бутафоров. Я знаю, насколько они важны, это такие прелестные, часто очень самоотверженные люди, которые этого достойны - представители ремесла.

Татьяна Вольтская: А не подменяет ли премиальный процесс, собственно, театральный?

Вадим Жук: Ну не было премий в свое время. Кидали серебряные венки и портсигары купцы на сцену, перчатку с приглашением на ужин. Это практически та же премия. Отмечал император званием «Заслуженный артист императорских театров». А когда существует сложившееся общество, в котором театр, видимо, все-таки, важен, этому обществу тоже хочется себя заявить, сказать: «Да, я люблю театр, я помню о театре».

Марина Тимашева: Продолжая разговор на тему «история государства Российского – взгляд из провинции», начатый нами в прошлом выпуске «Поверх барьеров», я рекомендую уважаемым радиослушателям новую книгу Александра Каменского «Повседневность русских городских обывателей», посвящённую городу Бежецку, издательство РГГУ, 2006 год. Подробнее о книге - Илья Смирнов.

Илья Смирнов : Есть ещё и легкомысленный (во всяком случае, для современного слуха) подзаголовок: «Исторические анекдоты из провинциальной жизни ХУ111 века». Но книга на самом деле серьёзная. Исследование о Епифани, которое мы обсуждали в прошлый раз, было посвящено, в основном, военной и политической истории (что естественно для крепости, где основу населения составлял гарнизон). А жизнь невеликого города Бежецка -нынешней Тверской области - в историческом промежутке от великого Петра до великой Екатерины воссоздана в монографии профессора Александра Борисовича Каменского через быт, трудовые будни (и нетрудовые блудни) горожан, судебные тяжбы, особенности местного управления и самоуправления. Такой подход себя вполне оправдывает, поскольку политические бури обходили стороной этот город с населением две - две с половиной тысячи человек, а страшное «государево слово и дело» здесь, если и звучало, то вот в каком контексте: «сказывал за собою государево дело пьянски, а за ним де дела никакова не имеетца и за другими ни за кем не знает».

Авторский комментарий: «он вместе со свидетелями был отправлен-таки в Тайную канцелярию… там, через несколько дней, получил те же самые плети, которыми, без каких-либо дорожных хлопот, мог насладиться в родном городе».

Сразу выскажу критическое замечание, чтобы не оставлять под занавес рецензии, как последнее слово Штирлица. У книги есть авторское теоретическое предисловие. Я пытался разобраться в хитросплетении «исторической антропологии», «антропологической урбанистики» и прочего, вплоть до пресловутого «постмодернизма», но тщетно. Я в курсе, что с начала 90-х у нас слово «антропология» используется некоторыми историками в каком-то новом значении, отличном от традиционного, обозначенного в словаре. Но тогда это новое надо определить. Я искал такое определение у разных авторов, знакомился с целыми книгами, посвященными этому новому непонятно чему, опрашивал историков. Ничего мало-мальски внятного так и не нашел. Нет определения и, в данном случае, это наводит на мысль, что предисловие должно просто засвидетельствовать идеологическую лояльность. Недостаток простительный, потому что вся остальная книга написана ясным и живым русским языком, с юмором, с сочувствием к людям, чьи судьбы открываются нам в архивных источниках. То есть, на самом деле, автор очевидным образом продолжает традицию Натана Яковлевича Эйдельмана. И работа с источником, кстати, мастерская.

Смотрите: по официальной ведомости петровского времени, в городе 21 двор принадлежал кузнецам, 10 - сапожникам, ещё был 1 иконописец, много разных специальностей, кроме парикмахера. Как же так – в свете известных царских указов о брадобритии? И автор находит в источнике совершенно другой тематики, в деле о ссоре двух горожан, указание на то, что в момент ссоры одного из них, «у избушки на рундуке» брил посадский Фомин. Видимо, он-то занимался парикмахерским ремеслом без официальной регистрации, не декларируя доходов. Вполне современная коллизия. Как будто с современной газетной страницы (рубрика «Происшествия») сошёл и бургомистр Алексей Дедюхин. Бургомистр выборный. «Как же ему это удалось? Несомненно, путем подкупа горожан, а также используя то, что многие… были его должниками». Глава про Дедюхина помогает понять, почему выборная власть может быть не лучше назначенной, а аккурат наоборот.

При этом в городе совершается на удивление мало тяжких преступлений. Убийств (то ли 3, то ли 4 за всё время), изнасилований. А прочие насильственные преступления совершаются, как правило, «пьянским образом», отчего обостряются старые обиды, наносится ущерб имуществу и личности соседа. Причём, вот, что любопытно: одни и те же люди попеременно фигурируют то в качестве нападавших, то в качестве потерпевших, которые подают жалобу. Или даже так: человек, наказанный батогами за уличный дебош, спустя несколько лет, сам назначается на полицейскую должность. Автор объясняет это «патриархальным… характером нравов»… «в небольшом городке с устойчивым составом населения, где все жители знают друг друга, уровень взаимозависимости всех членов общества очень высок» (218, 142). А от элементов последовательно антиобщественных общество избавлялось, сдавая их в рекруты или ссылая (целыми семьями) в Сибирь (203).

Сопоставляя эту картину с современной, мы волей-неволей приходим к проблеме криминальной субкультуры, через которую уголовщина сегодня воспроизводится уже как норма и своеобразный экономический уклад. В этом смысле Бежецк 18-го века предстает более здоровым обществом, чем наше нынешнее. Чего не скажешь о санитарном состоянии города. Власти пытались принимать какие-то меры против «навозного падалища» на улицах и мусора в пожарных колодцах, но без особого успеха. Автор сравнивает Бежецк с западными городами того времени и признаёт, что те выглядели (и пахли) не лучше (127).

Специфическим средневековым духом веет и от некоторых судебных дел: жуткая история «девки Парасковьи Ивановой», на которую донесли, что она беременна, но при осмотре этого не обнаружилось, в связи с чем несчастную женщину долгие годы держали в тюрьме, время от времени подвергая пыткам, чтобы получить признание в детоубийстве (234).

В конце книги профессор Каменский скромно определяет свою монографию как собрание «материалов» и «наблюдений», причём незавершённое: «сформулировать какие-либо выводы, да ещё такие, которые отличались бы научной новизной и актуальностью», достаточно сложно». С моей точки зрения, выводы как раз очень интересные. В источниках по Бежецку – подчёркиваю: патриархальный город в глубинке! - нет никаких свидетельств того, что «петровские преобразования… вызывали какое-либо сопротивление» (374). Парадокс! Мы же знаем, что сопротивление было, это не выдумка историков, сопротивление бесстрашное и ожесточённое. Но где? Например, среди казаков – староверов, то есть там, где для несогласия с царём имелись серьёзные социально-политические мотивы, а не просто привычка одеваться и бриться-стричься каким-то определённым образом.