Дмитрий Волчек: Государственные люди требуют не искажать историю, создают комиссии для борьбы с фальсификаторами. Книга воспоминаний Елены Колпиковой, вышедшая в серии “Судьбы России” издательства “РИПОЛ-классик”, поможет тем, кто заинтересован в установлении исторической истины. В книге “Мы из ГУЛАга” Елена Федоровна Колпикова рассказывает о том, что происходило в военные и послевоенные годы в сталинских лагерях. Лене Калакуцкой было десять лет, когда она увидела ГУЛАГ. Ее отца, инженера Каширской ГРЭС, арестовали по так называемому “делу об электростанциях”. По сюжету ОГПУ иностранные специалисты установили контрреволюционные связи с работниками советских строек: только на Каширской ГРЭС по обвинению в участии в заговоре в 1933 году были арестованы 98 человек – и специалисты, и простые рабочие. Елена Колпикова пишет:
Диктор: “Люди, полные сил, в самом расцвете жизни, были отторгнуты от общества и превращены в фигурантов, обвиненных во вредительстве, а потом приговорены и к физическому уничтожению: холодом, голодом, лесоповалами, шахтами, непосильным трудом, расстрелами.
Это самое настоящее преступление государства против своих же граждан“.
Дмитрий Волчек: За Федором Алексеевичем Калакуцким, отцом Елены, пришли 19 января 1933 года
Диктор: “Где храните программу контрреволюционной фашистской организации? — кричал главный оперативник. Отец пожимал плечами. Только один раз он и ответил:
„Вы, верно, не туда попали“. Два часа продолжался этот погром. Два часа мой отец сидел в нижнем белье на глазах понятых, соседей и этих стражей порядка из ОГПУ. Наконец ему разрешили одеться. И все-таки „криминал“ нашли:
Записные книжки с адресами родственников, друзей.
Электротехнические справочники Хьютте (немца!).
Ноты Бетховенова (немца!).
Да, да, так и было записано в протоколе обыска“.
Дмитрий Волчек: Два месяца Елена Колпикова провела в архиве ФСБ, изучая многотомное “Дело об электростанциях”: читала показания свидетелей, составляла графики допросов, в ходе которых люди, поначалу не понимавшие, в чем и почему их обвиняют, начинали признавать свою вину. Отец Елены сознался, когда ему угрожали расстрелом, арестом жены и маленьких дочерей. Многие считают, что пытки и избиения подследственных начались во времена ежовщины. Елена Колпикова приходит к другому выводу:
Диктор: “На одной из страниц „Архипелага ГУЛАГа“ Александр
Исаевич рассуждает о том, когда у нас появились пытки в
тюрьмах. 1935, 1937, 1938 год или еще позже? Мне трудно сказать. Но, работая с делом о Каширской электростанции,
я четко вижу, что почти все подследственные этого дела
прошли через „пыточные ворота“. Это 1933 год.
Били, не оставляя следов, прижигали папиросами руки, лицо, не давали спать, сажали в одиночные холодные
боксы, запугивали ложью, бранью, угрозой расстрелов
близких. Не забывали и „бутылочку“. По словам сына Левашова, у его отца были выбиты почти все зубы.
И все-таки трудно представить, что в двадцатом веке, в
центре Москвы, при советском строе было организовано „пыточное производство“, которое впервые в человеческой истории планомерно истязало миллионы безвинных людей.
Дмитрий Волчек: Отрывок из обвинительного заключения по “делу об электростанциях” характеризует дух эпохи.
Диктор: “Контрреволюционная организация, состоявшая из
чуждых и кулацких элементов, была создана в 1931 году
представителями немецкой фирмы „Сименс—Шуккерт“
доктором Грабе, инженером Броссом и шеф-монтером
той же фирмы Рюлем.
Указанные лица, прибывшие в Каширу в 1930 году для
монтажа турбин, приступили по поручению Восточно-
Европейского отдела германской Национал-социалистской партии к вербовке и формированию фашистской организации.
Создав основное ядро фашистской контрреволюционной организации из антисоветски настроенных лиц на
станции, инженеры Бросс и Рюль приступили к созданию
диверсионных групп из кулацких элементов, привлекли
преимущественно немцев-колонистов, приехавших на
станцию после раскулачивания из районов немцев Поволжья. Инженерами Броссом и Рюлем было создано три
контрдиверсионные группы: одна, наиболее контрреволюционная, из немцев-колонистов и две — из русских и украинских кулаков общей численностью до 100 человек.
Конечной целью контрреволюционной фашистской
организации являлось свержение Советской власти и
установление фашистского строя в Советском Союзе“.
Дмитрий Волчек: Поразительно, что немецких специалистов, которые якобы заманили работников ГРЭС в контрреволюционную фашистскую организацию, никто не задерживал и даже не допрашивал. Они доработали в СССР до конца своих командировок, получили вознаграждение и уехали в Германию
Диктор: “Расставила все точки над „i“ мать моей подруги, когда
я однажды зашла к ним в дом.
— С Валей дружи, — сказала она, — но в дом к нам не
ходи.
— Почему? — спросила я.
— Твой отец — враг, а Валин — пожарный и работает
он в Москве... Мало ли что скажут соседи.
— Мой отец не враг, — ответила я.
— Как это не враг? — возмутилась женщина. — Все говорят, что он хотел взорвать нашу электростанцию.
Долго я плакала в тот вечер, сидя на торфяном карьере в лесу. Боже мой, отец хотел взорвать электростанцию! Воображение рисовало картину страшного преступления. Вот он темной ночью подкладывает бомбу под электростанцию, которую сам же и строит. Взрыв! И огромное здание разваливается на куски, большая труба отваливается напрочь. Что-то похожее про вредителей я уже видела в кино тех лет.
Много, много лет спустя среди документов отца я нашла ветхую справку, в которой было написано, что мой
отец осужден сразу по трем пунктам: 6, 9, 11 статьи 58: шпионаж, диверсия, участие в преступной организации (взрывы или поджоги).
Да, вот такими были наши родители. Они „взрывали“
мосты и электростанции, „затапливали“ шахты, „устраи-
вали“ контрреволюционные перевороты, „выдавали“
тайны врагам, „умерщвляли“ видных деятелей партии,
науки и искусства и за это были жестоко наказаны отчиз-
ной. Это наказание длилось бесконечно: для моего от-
ца — двадцать пять лет“.
Дмитрий Волчек: Зачастую родственники политзаключенных отрекались от них; другим – например, Владимиру Калакуцкому, брату арестованного отца Елены, приходилось скрывать опасное родство:
Диктор: “Владимир Алексеевич был профессором одной из военных академий Москвы. Пунктуально, три раза в год, он отправлял посылки брату: сухари, сахар, крупу, папиросы, мыло...
Но главное в этом милосердии брата был сам процесс
отправки посылок. Владимир Алексеевич вставал за полночь и ехал на один из вокзалов Москвы, садился в поезд, идущий в нужном ему направлении. Садилось в этот поезд еще множество людей с той же целью, что и он. Отъехав от столицы сто — сто двадцать километров, машинист давал три гудка, потом начинал сбавлять скорость так, чтобы люди могли спрыгнуть с поезда.
Затем все они шли два-три километра до пункта, где располагалось почтовое отделение. Всякий раз, отправляя посылку брату, Владимир Алексеевич менял адрес и фамилию отправителя. И так было все восемь лет.
Елена Колпикова: Я отца своего не помнила. Шли мы с сестрой, кто-то кричит: “Вон Ленка, вон Люська, у них отец в тюрьме сидит”. С нами всю жизнь прошла монашка, потому что, когда в 1920 году разрушили монастыри, они пошли в мир. Кто-то ей посоветовал прийти к нам. Конечно, ее приняли, потому что двое детей, а мама актриса была. И когда папу арестовали, мама плакала, а она сказала: “Не плачь, я не дам тебе погибнуть, денег мне не надо, Бог меня накажет, если я уйду от вас”. И она всю жизнь прожила с нами. Я знала, что отец в лагере, все время окружающие говорили, что он хотел взорвать электростанцию. Когда его арестовали, мне было два года. А уезжала я, когда уже училась в третьем классе.
Дмитрий Волчек: Отца Елена знала только по единственной фотографии - красивый молодой человек в белой рубашке. В 1941 году, когда Федор Калакуцкий вышел из лагеря на поселение, его жена и дети поехали в Инту. Дочь увидела отца после восьмилетней разлуки:
Елена Колпикова: 21 июня 1941 года тронулись в Инту. Война началась, и мы ехали месяц туда - и пароходом, и лошадьми. И нас должен был встречать отец на последней уже станции. Мы ехали поездом. Когда поезд остановился, и нам надо было выходить, мать первая спустилась, чтобы нас принять, и увидела, что идет отец. А мы-то не знаем своего отца. Мы спустились с сестрой, сестра уже училась в пятом классе. “Дети, вон ваш отец”.
Диктор: “— Дети, — сказала мать, — вон ваш отец.
Ах, как я ждала этого мгновения. Я смотрела по сторонам и искала красивого высокого мужчину в белой рубашке. К нам же медленно шел, еле передвигая ноги, какой-то старик в выношенной телогрейке, рваных ватных брюках, кирзовых башмаках, перехваченных проволокой, зимней засаленной шапке с опущенными ушами.
Сам он был опухший, заросший. Сестра подбежала к отцу
и, обняв его, заплакала.
Я стояла и не могла двинуться с места. Это мой отец?
Нет, нет, не может быть! Я не хочу, не хочу, чтобы этот
человек был моим отцом! Я готова была провалиться
сквозь землю, убежать куда глаза глядят, только чтобы не
видеть его. Это было как гром среди ясного неба, крахом
всех моих детских надежд. Я не смогу полюбить его, я никогда не смогу назвать его папой.
Кто написал о подобных душевных драмах? Кто рас-
сказал о трагедии детей „врагов народа“? Кто ответил за
это?
Елена Колпикова: “И он, когда уже подошел, не мог говорить, только плакал. Он не верил, думал, что теперь еще и война началась, и вообще мы не приедем. И ой, как долго я привыкала к нему, я боялась его, а он все время на меня смотрел. Он вообще ласковый человек был, хотел погладить: он подойдет, а я не знаю, как сожмусь. И только постепенно, постепенно, постепенно… Я попала в больницу, у меня был аппендицит, меня в какой-то барак с заключенными сдали, мне операцию делали. Я лежу и думаю: “Ой, что мама не идет?”. Приходит отец. Он смотрит на меня, и у него слезы прямо текут”.
Дмитрий Волчек: Как менялся интинский лагерь в 1940-е годы? Елена Федоровна Колпикова вспоминает:
Елена Колпикова: Когда мы приехали туда, был настоящий лагерь, в котором были бараки, были расстрелы, были собаки, вышки. Но нашему правительству показалось этого мало. И вот в 1945 году лагеря начинают разделять. Тот, кто политический, с 58-й статьей, они - в шахту. А кто не политический - в зону. Наше правительство до того уже обнаглело, что одело этих людей в робы полосатые.
Диктор: “Заброшенный, шаткий лежень, то есть дорога, вымощенная бревнами, ведет прямо в тундру. С нее в конце лета мы прыгаем на кочки, отправляясь за морошкой. Эту дорогу мы хорошо знаем и приходим сюда часто. В тот день мы увидели, как по лежню медленно движется какое-то подобие цыганского шарабана, запряженного жалкой лошаденкой. Возница уныло погоняет ее. С криком: „Дяденька, подвези“ — мы бросаемся к вознице. „Садитесь...“ — безразлично отвечает тот. Отбросив задний полог шарабана, мы в страхе отскакиваем назад. Перед нами груда нагих трупов, вернее, скелетов, обтянутых кожей, во все стороны торчат ноги, руки. В ужасе бежим назад, домой, а возница совершенно не обращает на нас внимания и продолжает уныло погонять лошадь. Мы испытываем только страх и ничего другого. Мы еще не в состоянии осознать, что все это значит. Но увиденное, как кадр из фильма ужасов, навечно входит в нас. Через много лет я вновь увижу этот кадр в фильме Михаила Ромма „Обыкновенный фашизм“: Освенцим, тачка вместо цыганского шарабана, в ней трупы людей, вернее, те же скелеты, обтянутые кожей, та же беспорядочная груда тел, где руки, где ноги... Их везут в топку. А там, в Инте, куда везли несчастных жертв? Ведь лежень скоро обрывался. Значит, просто до ее конца. А там... затянет болото, что останется — зимой засыплет снег“.
Дмитрий Волчек: Елена Колпикова говорит о судьбах актеров интинского театра, созданного заключенными.
Елена Колпикова: Мама моя была главным режиссером и директором интинского театра заключенных. И был там сам великий Печковский. Это великий певец, народный артист СССР. Это был необыкновенный баритональный бас. Его взяли в плен, когда было наступление под Ленинградом. Там дача у него была. А когда они взяли в плен, они предложил ему: “Или смерть, или вы будете петь у нас”. И он сказал: “Петь”. И он пел. И вот за это ему 10 лет. И мама его привела однажды в наш дом, как раз 28 февраля было, а он этапом был доставлен, и мама привела его к нам домой накормить. Я прихожу из школы, а мама говорит: “Лена я тебя познакомлю сейчас с Николаем Константиновичем Печковским, это великий актер”. Он встал, подошел ко мне и говорит: “Дитя мое, у меня нет для вас подарка, сегодня у вас день рождения, хотите я вам спою?”. Боже, Печковский и маленькая хибарка, в которой мы живем. И вот он пел: “Разукрашу тебя, как картинку…”. Это великий был певец.
Дмитрий Волчек: В книге “Мы из ГУЛАга” Елена Колпикова рассказывает истории других артистов интинского театра - Павла Демьянова, тоже арестованного за то, что оказался в немецком плену, Дмитрия Санина - двадцатилетнего лейтенанта из службы охраны Сталина - его задержали за неосторожное слово, сказанное сослуживцу... Интинский театр просуществовал до 1948 года и распался при ужесточении лагерного режима для политзаключенных.
Диктор: “Жесткость строя по отношению к этим людям не знала границ. Для многих из них окончание срока заключения не означало свободы. Для многих из них это означало начало нового срока, но уже не в Интлаге, а в более кошмарных лагерях.
У них не было будущего, прошлое казалось нереальным.
В настоящем был только интинский театр, и они отдавали ему все свои душевные и физические силы.
Это было бесправное, оболганное, униженное сообщество людей, которое пело, танцевало, играло в спектаклях, смеялось, влюблялось, радовалось и ликовало на сцене. Это были люди, которые выходили на сцену и прославляли тот строй и ту систему, которые безнаказанно упрятали их за решетку. Они выходили на сцену красивые, „счастливые“, в роскошных костюмах, сарафанах, сшитых из настоящего бархата, расшитых золотыми нитями.
Они страдали, любили и умирали на сцене, а мы верили в
их искренность и забывали, что это тюрьма. После спектакля или концерта они стирали грим, снимали парики,
роскошные платья и переодевались в серые робы, бушлаты, телогрейки, какие-то немыслимые опорки, платки.
Я часто бывала у матери в театре и видела, как они во всем
сером группками сидели на сцене перед маршем в зону,
тихо, доверительно разговаривали о чем-то друг с другом,
и вдруг раздавался окрик конвоя: „Выходи, стройся...“
И не было уже ни блеска, ни радости, ни красоты, ни молодости. Потухшие глаза, уставшие, безразличные лица“.
Елена Колпикова: И когда какие-то были всякие выступления, концерты, все четыре ряда занимало ГПУ. Они гордились этим, кэгэбэшники, потому что приезжали из Москвы на проверку, и - пожалуйте! - их привозили. А клуб-то весь тоже был отстроен заключенными. Это было даже, как вам сказать, хвальба. Безумие!
Дмитрий Волчек: Поражает в этом бесхитростном рассказе полная и безоговорочная покорность судьбе: люди, о которых говорит Елена Колпикова, даже не помышляют о сопротивлении. Более того: несмотря на все издевательства, на то, что система уничтожила их жизнь, они остаются лояльными совгражданами: пьют водочку на семидесятилетие Сталина, участвуют в социалистическом соревновании, восхищаются стихами о советском паспорте и фильмом “Коммунист”. Можно ли вообразить, что человек, прошедший Освенцим и Бухенвальд, распевал “Хорста Весселя” и произносил тосты в день рождения Гитлера? Елену Колпикову смирение родственников не удивляет, она просто признает, что все они были морально сломлены, жили по формуле: “Терпи, безмолвствуй и не плачь”. Среди судеб, описанных в книге “Мы из ГУЛАГа”, самой трагичной кажется самая вроде бы благополучная: кротчайшая тетушка Александра Алексеевна, по-домашнему Сюня, избежала ареста, но прожила всю жизнь в страхе – ведь любой пустяк мог стоить ей свободы и жизни:
Диктор: “Ее вызвали в НКВД по делу об убийстве Кирова. Сюня
не знала ни Кирова, ни почему его убили, ни кто его
убил. И все-таки зацепка была. Строительный институт под
руководством Образцова, как и все учреждения Москвы,
с гневом откликнулся на это убийство экстренным выпуском стенной газеты. Сотрудники института беспрерывно бегали к машинистке — Сюне — с просьбой одолжить то ручку, то карандаш, бумагу, ножницы. Сюня была аккуратным работником. Все ее письменные и печатные принадлежности всегда были в порядке, на виду. Особую ценность для нее представляли ножницы, которые она принесла из дома. Вот они-то постоянно и требовались выпускающим газету. Наконец она не выдержала и сорвалась: „Как вы надоели со своим Кировым“. Эти слова машинистки незамедлительно были переданы в особый отдел института. Ее вызвали куда следует, и сотрудник НКВД спросил: „Что вы имеете против товарища Кирова Сергея Мироновича?“
Сюня не могла понять даже смысла этого вопроса. Она
молчала. Но когда сотрудник НКВД произнес: „Вы понесете за свои слова наказание, она ответила, что не знает, кто такой Киров.
— Вся страна знает, а вы не знаете?..
— Не знаю, — простодушно ответила Сюня.
— Посидите в лагере на Колыме лет десять — узнаете.
Сюня ахнула и залилась слезами.
Дня через три ее вызвал к себе ректор института. Он
начал издалека, спрашивал о здоровье, о настроении, о
материальном положении. И совершенно неожиданно
для Сюни произнес: „Александра Алексеевна, вам надо
покинуть наш институт“. Сюня замерла. „Как, зачем, на
что жить, но, главное, почему? Что случилось?“
— Я старый честный человек, — произнес ректор, — я
уважаю вас, вы справляетесь с работой, меня все устраива-
ет. Но... — он замолчал и опустил голову, — вам надо уйти,
для вашего же блага.
Дмитрий Волчек: 23 года жизни отобрал ГУЛАГ у отца Елены Колпиковой. Из сорока девяти человек, осужденных по каширскому делу, до реабилитации в 1956 году дожили лишь четверо.
Елена Колпикова: Конечно, в Московском университете были анкеты: где мать, кто отец? Обязательно спрашивали. Отец мне сказал: “Ты не говори обо мне, ты скажи, что я умер”. И когда действительно меня в комитет комсомола вызвали, стали там все это проверять - где родилась, где родители. Я говорю, что отец умер. И поверили. А были там четверо, которые провалились - они честно сказали и их под зад: “Вы не можете учиться в Московском университете”. Папа прожил очень мало после севера. Он умер. Только три года свободы. Это пережить было невозможно. Сначала он приехал в Ухту, там он строил электростанцию, а Инта - выше, чем Ухта, у Полярного круга Инта совсем. Ухта это еще Сочи. И вот командировали в Инту, и там он построил две электростанции. Главным инженером он был. Даже нарком туда приезжал, хвалил и все. А реабилитация пришла только позже. Интересно, как он получил ее. Мы сидим в Инте на скамеечке около дома, в садике каком-то. Идет почтальон и прямо на него. Я смотрю - отец меняется, белеет, краснеет. Подходит, вынимает письмо и говорит: “Федор Алексеевич, вам письмо их прокуратуры”. Ну что можно думать? Опять? Он не может даже разорвать. Я разрываю, даю какую-то ему бумажку, и вдруг я вижу, что он вот так ее прижимает и плачет. Так плачет. А там сообщение, что “за отсутствием состава преступления…”.
