Дмитрий Волчек: Итак, завершение собрания сочинений Георгия Адамовича пока находится под вопросом. Многие крупные издательские проекты сейчас приостановлены или вообще закрыты. Но вот хорошая новость: отважное издательство “Гилея”, специализирующееся на русском авангарде, выпустило семитомное собрание стихотворений Геннадия Айги. Литературовед Владимир Новиков рассказал моей коллеге Тамаре Ляленковой о том, как он видит место Айги, скончавшегося в 2006 году, на карте российской поэзии.
Владимир Новиков: До 2006 года, когда меня спрашивали о молодых поэтах, я говорил, что самый молодой поэт это Геннадий Айги, год рождения - 1934-й. После 2006 года я перестал это говорить, а сейчас готов повторить, потому что самый молодой стих, самый молодой язык по-прежнему у него. Причем раньше мне казалось, что Айги место в будущем, что еще должно расти наше эстетическое сознание, дорастать до него, и тогда его признают. А сейчас считаю, что нет, что он нужен нам, современникам. Он никакой не альтернативный поэт, нет, у него совершенно пушкинский, блоковский формат. Вот когда-то Тынянов говорил, что если бы Пушкин жил в наше время, то он сохранил бы общие принципы конструкции, но сам бы стиль изменился. С Айги именно это и произошло. Он существует в поэтической ипостаси и, в то же время, в семейном контексте. Так что, он живет, и его форма не требует никаких оправданий.
Импульс Айги получил от футуризма, ведь он работал в Музее Маяковского. К Маяковскому есть разные отношения, любить Маяковского невозможно, не за что его, в общем-то, любить, ему можно приходиться только родственником. И Айги был по крови футуристическим поэтом. И еще большая его связь с Хлебниковым, но вместе с тем и противоречия. Потому что футуристы были утопистами, а Айги – нет. Айги - поэт настоящего, он в любой точке останавливается и взаимодействует с миром. И от утопизма футуристов отрекся, но взял у них свободу слова. У Маяковского же все учились, даже Бродский учился. Прежде, чем он пришел к Анне Андреевне Ахматовой и услышал от нее, что “мой муж был Коля Гумилев”, он же был советский мальчик и, естественно, у Маяковского форму усваивал. Окуджава, прежде чем понял, что Пушкин лучше, чем Маяковский, тоже у Маяковского брал уроки. И все они делали шаг в сторону. Бродский сделал шаг в сторону акмеистической традиции, немного с цветаевским акцентом ее соединив, Окуджава шагнул от Маяковского к Блоку, и в этом же направлении шел Айги. Только у Окуджавы с Блоком совпадения на уровне романсовой интонации, красивых слов, а у Айги - на многозначности. Например, поля, поля эти чувашские, которые мы видели на его родине, все значения, которые может иметь это слово, оно у него имеет. И, может быть, полезно в Чувашии побывать, посмотреть на эти “поля-двойники”, тогда становится ясно, что поэзия не приложение к жизни, не отражение ее, а абсолютная органика. Вообще у поэзии счастливая особенность - она всегда в презенте, в настоящем времени. Читатель не сентиментален - жив автор или нет, он открыл книгу, и все в порядке.
Тамара Ляленкова: Айги больше переводили - французские и немецкие переводы пользовались популярностью.
Владимир Новиков: Дело в том, что он писал на всемирном языке. Ведь наша беда - это провинциальность нашей поэзии. Самые смелые поэты - Вознесенский, Ахмадуллина - они ужасно провинциальные для мира, потому что у них рифма изысканная, ассонансная. Но рифма только в рекламах применяется: “Жилет - лучше для мужчины нет”. А Айги, пользуясь ахмадуллинским выражением “я венчаю их тайный союз”, то есть союз слов, он их венчает без оправдания, без рифм. Он просто берет слова и соединяет, и это переводимо на любые языки. Я очень люблю переводы Леона Робеля на французский, он гениально Айги понимает. Феликс Филипп Ингольд на немецкий довольно четко переводит, Питер Франц - на английский. В трудные минуты, когда мне надо заправиться какой-то высшей энергией, я достаю билингву, которая у меня есть дома, и смотрю, как Айги входит в чужие языки. И легко входит, без зазора какого-то, без комментария.
Дмитрий Волчек: Литературовед Владимир Новиков. О работе над вышедшим в издательстве “Гилея” собранием стихов говорит вдова поэта Галина Айги.
Галина Айги: У нас был принцип - очень большие стихи мы не брали, потому что нам хотелось сделать так, чтобы его читали, чтобы не пугались. Правда, в собрание вошла поэма “Валленберг”, большая, объемная, но она разделена на куски, и ее мы, конечно, не тронули, поскольку она скомпонована прекрасно. Но были и стихи, которые он сам не включал в другие сборники. Кое-что из этого мы тоже не брали. У нас не было четкого принципа: именно вкусовая работа и объем, читабельность. Как Гена говорил: “Ты не мучайся, мои стихи надо глотать, просто глотать”. Я говорю: “Гена, я не понимаю, я привыкла все время головой думать, я образованием человек испорченный”. Он отвечает: “Попробуй”. И потом, когда я стала жить с Геной, когда я пригляделась, как он сидит, как он дышит, как он говорит, как задумывается, я поняла, что это связано с тонусом его поэзии. Необыкновенно сосредоточенный, он писал не быстро, он вообще был человек очень неторопливый, очень обстоятельный. Как-то показал мне стихотворение Анненского, которого он очень любил, говорит: “Вот это стихотворение, и ты учти, что это про меня». Там Анненский пишет о том, что бывают вечером какие-то моменты, пересечение свечей, когда я ухожу в созерцательность, и ты меня тогда не тревожь, не трогай. Действительно, когда Гена был сосредоточен, а я его окликала, он не сразу реагировал. Потом я поняла, что мне надо ждать, когда он сам выйдет из этого состояния. Удивительно, как он смотрел на дерево, на птиц, в окно, как гулял по лесу. У него внутри была тишина, точка тишины. И сейчас я понимаю как это можно объяснить словами. Можно сравнить с верой, в данном случае, с доверием. Потому что его слово – это очень искреннее высказывание. Очень серьезное, очень важное, и к нему надо так относиться. Ото всех читателей этого трудно добиться, но есть читатели, которые великолепно это просекают, замечательно чувствуют.
Гена мыслил книгами. У него одно стихотворение всегда было внутри книги. Недаром у него “Пора благодарности”, “Тишина-предупреждение”, “Степень: остоики”, “Опять-Снега” - все они были в сообществе. Как правило, это совпадало с жизненными датами. И мы тоже пошли по хронологии. Тем более, что, действительно: ранние стихи, потом середина усложненная, и очень простые последние его стихи - получается такая вот дуга.
Тамара Ляленкова: Поскольку это было связано так или иначе с хронологией, может быть, работа над книжками сопровождалась какими-то вашими воспоминаниями?
Галина Айги: Ну, конечно, я знаю, как говорится, внепоэтический контекст создания поэтического произведения, безусловно. Я дружила с его первой женой, и до сих пор с ней дружу, с матерью Алексея. Гена был ребенок, безусловно. Ему 30 лет, Наташе - 19, в принципе, он должен был быть старше, но этого не было. Конфликт двоих - всегда оба виноваты, он очень переживал, тогда целая куча стихов по этому поводу возникла. Потом были метания, потому что Гена не мог быть один, Гена очень любил женский пол, он любил ухаживать, любил женскую красоту. Он женился на Маше, которая родила ему троих детей, и еще свой у него был. Это очень счастливое время его жизни, но ничего вечного не бывает: вдруг трещина началась и пришлось расстаться. Потом появилась я, и я взяла на себя секретарские обязанности. Хотя, я думаю, что это делали все жены, и Маша печатала ему, а я еще была с компьютером и с иностранными языками. И когда я печатала его стихи, я их больше понимала. Кроме того, он часто мне их читал. Когда читают вслух, ты совершенно по-другому понимаешь. Дыхание его, хотя он немножко распевал, несколько пафосно. Кстати, он терпеть не мог, когда его стихи причисляли к шаманским или с хокку сравнивали. Он говорил, что у нас никаких шаманов нет. Это был рекламный трюк. Почему-то венгры издали его стихи и назвали “Сын шамана”. “У нас – он говорил, - нет шаманов. Шаманы - в Сибири, а у нас языческая религия, старая”. Колдуны, знахари, заговоры - это есть, но их везде полным полно. А последние уже стихи, вот как Пастернак: впасть в “неслыханную простоту”. “Чистота тропинки, простота воды - и такое небо…” Когда читаешь их в последнем томе, они очень просты. Ему было не до того.
Тамара Ляленкова: За каждым стихотворением стоит и ваша жизнь, то есть, какие-то обстоятельства жизни, или это шло параллельно творчеству Айги, не пересекалось?
Галина Айги: Он не отзывался на события жизни. Только иногда: когда была крупная трагедия семейная или еще что-нибудь, такие стихи есть. Но в нашей совместной жизни, хотя и был, безусловно, один эпизод, он в стихах не отразился. Я читаю у него: тоска по детям, “Тетрадь Вероники”, он ее писал, когда ее воспитывал, потом несколько стихов написал просто вослед. Алеше писал стихи тоже, когда вынужден был уйти. Есть несколько стихов таких вот переживаний. Но главным образом его интересовало мироздание. Он тогда, в середине нашего совместного жития, когда начались эти жестокие чеченские события, весь в них с головой погрузился. Это такие переживания были! Он не всегда был справедлив, потому что маленьких обижают. Он - представитель малого народа. Он говорил: “Ну, вам что, у вас Толстой, у вас Достоевский…” И он составил антологию чувашской поэзии, как бы эпос, но из отдельных кусочков. Очень был связан со своим родом, и чем старше он становился, тем большую связь ощущал с предками. “Это братья мои ходят сквозь солнечный свет…”. Это про ушедшее уже. Может быть, он чуял приближение и своего ухода.
Кроме того, Гена сделал прелестный сборник “Поклон пению”, вариации, причем 70 процентов - его собственные. Берет какую-нибудь строчку, одно слово или образ, и пишет чувашские, мордовские, татарские и марийские песенки. Я говорю: “А русские?’. “У вас своего хватит”. Он был прав. Когда пытался втолковать, что такое чуваш, говорит: “Мы люди окульные. Вот собаки, когда дают корм, некоторые сразу идут к миске, а некоторые пять раз перевернутся вокруг своей оси. Мы, говорит, такие, мы сразу ничего никогда не говорим”.
Его иногда называли “супрематист в поэзии”. Мне трудно судить, я плохо знаю живопись, но я думаю, что причина в его немногословии, статичности. Он очень в последнее время настаивал, что искусство должно быть статично. Поэтому не очень любил Кандинского, у которого движение, а вот Малевич - фигура, сторож труда. Что касается обэриутов, он, безусловно, их ценил, но любить, я не думаю, чтобы он их любил. Это совершенно другая поэзия. Вообще он хорошо знал русскую поэзию, самых, как мы считаем, третьеразрядных писателей, поэтов - Суриков, Никитин, Майков, обожал Фета, обожал Соллогуба, наизусть читал Блока. Был такой эпизод, позвонил один поэт и ученый, он опрашивал, просил на вскидку назвать трех любимых поэтов. Гена спал, он был ночной человек. Поэтому ученый меня уже по имейлу спрашивает. Гена спит, я не могу ответить. Потом, в конце концов, говорю: “Гена, он все время звонит”. “Оставь меня, мне Хлебников снится”. Я говорю: “Гена, назови сразу трех любимых поэтов”. “Есенин, Хлебников, Маяковский”. В общем, за Есенина я голову кладу на рельсы, Хлебников, Маяковский - не знаю точно. Но он обожал Маяковского. У него были любимые стихи, которые он знал и любил читать, даже не скажешь, что знал и, вдруг, откуда-то, из каких-то тайников памяти - рассказывает. У Гены была очень хорошая память, и она была какая-то особенная, какая-то не умственная, внутренняя.
Тамара Ляленкова: Для него важно было увидеть свои стихи опубликованными? Потому что его переводили, его любили во Франции, а в России это было редко.
Галина Айги: Это была большая, конечно, боль. И первая его книга «Здесь» стоила больших трудов, потому что, когда он сдал ее, какая-то десятиклассница-отличница, корректор, всю пунктуацию выправила - убрала тире, многоточия, исправила строчки. Он пришел убитый, говорит: “Я не могу, там стихи на мои не похожи”. В общем, это все восстановили. Это лучшая по достоверности книга - “Здесь”. Потом вторая книга была “Теперь всегда снега”. Они скверно изданы, они все уже рассыпаются в руках. Я надеюсь, что эти сделаны хорошо, они прошиты. И очень важно, что на русском языке, потому что Айги именно русский поэт.
