Александр Генис: Мы уже не раз говорили о том, что история сталинской эпохи в последние годы стала предметом не только исследований западных ученых, но и материалом для западных романистов. Новую книгу такого рода представит слушателям “Американского часа” Марина Ефимова.
Tom Rob Smith. “The Secret Speech”
Том Роб Смит. “Секретная речь”
Марина Ефимова: “Секретная речь” - название второго романа молодого англичанина Тома Смита, чей первый роман – “44-й ребенок” (тоже на тему российских безобразий), - вышел в 2008 году и стал бестселлером на Западе. Под “секретной речью” имеется в виду разоблачительная речь Хрущева на 20-м съезде партии. (Для Запада ее делает “секретной” тот факт, что она не была опубликована в газетах). Но, похоже, даже западные знатоки забывают, что речь зачитывалась вслух не только на всех партийных собраниях, но и на многотысячных собраниях комсомольцев, которые составляли 99,9 процентов тогдашней молодежи.
В центре романа, действие которого происходит в 1956 году, - семья бывшего энкаведешника Льва Демидова, перекочевавшего сюда из первого романа Смита. За три года, в течение которых Демидов служил в “органах”, он послал на пытки и на смерть сотни невинных людей... Тут любопытен комментарий из рецензии на роман “Секретная речь” другого писателя - Денниса Лихэйна:
Диктор: “Не удивительно, что Лев Демидов испытывал чувство вины космических масштабов. Он и его жена Раиса даже взяли на воспитание двух девочек-сестер, оставшихся сиротами после того, как люди из команды Демидова убили их родителей”.
Марина Ефимова: Нет, очень даже удивительно, что этот персонаж испытывал такое чувство вины. Ведь служба в НКВД не была обязательной повинностью. И чаще всего люди, которые туда шли, не обладали совестью и страхом Божьим в обычном понимании этих выражений. В их сознании эти понятия были подменены: в лучшем случае слепой преданностью коммунистической партии и ее доктринам, а в худшем – даже и эта преданность лишь прикрывала врожденный садизм и властолюбие. Далее рецензент пишет:
Диктор: “Сюжет романа приводит и самого Демидова в Гулаг, и он с ужасом осознает: “вот здесь они умерли: мужчины и женщины, которых он сам брал под арест и имен которых не помнит”. Но автор романа вскоре выводит Демидова из Гулага, возвращает в Москву и потом бросает в Будапешт в дни “венгерских событий”. После этого Лев Демидов становится неотделим от центрального, больного вопроса романа – возможно ли искупление для таких, как он, и если – да, то не отпустить ли ему его грехи?”
Марина Ефимова: Этот же вопрос автор поднимает и в другой сцене романа – во время бунта в сибирском лагере, чей начальник тоже, оказывается, сходит с ума от чувства вины и раскаяния. Заключенные заставляют его подниматься по 13-ти ступеням, ведущим в его кабинет, и на каждой ступени решают, виновен ли он в очередном преступлении. Наконец, начлаг обращается к своим судьям с философским вопросом:
Диктор: “Если вы сделали шаг наверх, разве вы не можете сделать и шаг вниз? Разве вы не способны сделать добрый поступок после того, как сделали злой?”
Марина Ефимова: Но заключенные говорят что-то вроде: “Шалишь, второй попытки не будет”... Тогда он напоминает им свои добрые дела в лагере, в последние годы. И читатель, знакомый с историческими событиями, тут же начинает подозревать, что добрые поступки начлага последних трех лет (то есть, с 53-го по 56-й) совершены не под влиянием раскаяния, а от страха перед возможным грядущим возмездием.
Мне кажется, оба эти персонажа похожи не столько на советских энкаведешников времен послесталинского шатания, сколько на какого-нибудь прокурора Вильфора из “Графа Монте-Кристо”. А лагерные зэки – на марсельских матросов. Это, собственно, не роман о России, а роман об отражении России во впечатлительной душе молодого выпускника Кембриджа, начитавшегося всех увлекательных классиков вообще, а русских в особенности, и составившего себе чрезвычайно красочное представление о нашей “стране богоискателей и преступников”.
Кстати сказать, преступники (автор полюбил слово ВОРЫ) играют в романе огромную роль – не только как одна из главных исторических составляющих в силовом поле послесталинской России, но и конкретно, в самом сюжете романа. Младшая сиротка (приемная дочь Демидова Зоя) вошла в революционно-преступную банду безграмотного, но принципиального юного мстителя по кличке Малыш. И не случайно рецензент Лихэйн так характеризует сцены с Малышом и Зоей:
Диктор: “Сцены, в которых дети - Малыш и Зоя - бегут в советской ночи ради выполнения невыполнимой миссии, становятся под пером Смита духзахватывающим развлеченим, достойным диккенсовских “Больших ожиданий”.
Марина Ефимова: Вот именно диккенсовских. И, однако, нельзя не отдать должного писательскому таланту Тома Смита. Если примириться с тем, что Россия для него лишь выразительный антураж, то нельзя не оценить, например, сцены, в которых на детей, готовящих покушение, устраивают засаду старые чекисты. Или полет в самолете над лунным пейзажем ночной Сибири. Или сцену, в которой водитель грузовика пытается проехать по обледенелому мосту в пустынных, безмолвных холмах. Все эти сцены созданы со страстной эмоциональной и визуальной точностью, и оставляют неизгладимое впечатление.
Но в течение всего романа Том Смит, ведомый светочем гуманности, не перестает обсуждать засевший в его сердце вопрос:
Диктор: “Какова личная доля каждого в коллективной вине? Что может сделать простой человек, когда само существование в тоталитарном государстве делает его аппаратчиком института узаконенного садизма?”
Марина Ефимова: Никто не ответил на этот вопрос лучше Евгения Шварца. В конце пьесы “Дракон”, когда Ланселот победил и преступников уводят, один из них оправдывается: “Я не мог поступать по-другому. Меня так учили!..” И Ланселот говорит ему: “Всех так учили! Но зачем быть первым учеником, скотина ты этакая?!”
