По сообщениям из Китая, 140 человек убиты во время массовых беспорядков, разгоревшихся в Урумчи - крупнейшем городе Синцзян-Уйгурской автономной области на западе Китая. Учитывая традиционные статистические погрешности китайского официоза, легко догадаться, что жертв больше. Потому что, если даже согласиться с озвученной версией, можно себе представить масштаб трагедии, разыгравшейся в китайских кварталах Урумчи, которые так и остались отдельным городом в уйгурской стране.
"Синцзян" по-китайски – это просто новые территории. Когда-то эти места считались таким же Туркестаном, что и нынешняя Центральная Азия. И оттого, что этот Туркестан значился Восточным, ничего не менялось ни в степном пейзаже, ни в длинном перечне народов-обитателей, в котором если кого и не было, то разве что самих китайцев. Восточный Туркестан в этой своей части - родина уйгуров, неисчислимого тюркского народа, родственного казахам и кипчакам. Это их край, который они больше двух тысяч лет хотели видеть государством. Который всегда был ареной войны, время от времени оборачивавшейся резней. Соперничавшие за право считать эти места своей родиной уйгуры и дунгане истребляли друг друга под чутким водительством расширявших свои владения китайцев-ханьцев, которые и сами время от времени становились жертвами своих соседей.
Тем временем дунган в Китае почти не осталось, а Китай, казалось бы, уже начал забывать о масштабных уйгурских бунтах. Последний из них случился в 1956 году, и после его жестокого подавления десятки тысяч уйгуров перебрались в тогдашние советские Казахстан и Киргизию. Отдельные вспышки сепаратистской активности происходили в середине 90-х, но по сравнению с былой практикой они напоминали диверсионную партизанщину, чем-то традиционно глобальным уже не обернувшуюся.
Да и сам Пекин, осознав, что одними репрессиями не победить и никого не убедить, сменил тактику. Урумчи, от которого до Алма-Аты день неспешной езды, а до Шанхая – больше пяти тысяч километров, с внутренним Китаем связала роскошная автотрасса, от перепада температур изнывающая, впрочем, гораздо больше, чем от обилия транспорта. Уйгуры получили важнейшую по китайским стандартам льготу: им позволено иметь больше одного ребенка. А уж о том, что называется национально-культурной автономией, заботиться и вовсе не приходилось. Уйгуры так и продолжали жить той жизнью, которой жили веками. Ни английского, ни китайского здесь не требуется; новые территории словно так и остались несостоявшимся Уйгуристаном.
Граница между китайским и уйгурским Урумчи оставалась почти материальной. Она пролегает там, где бескрайние и унылые пространства лачуг и серых обшарпанных многоэтажек сменяются тем, что словно занесено сюда песчаной бурей и что принято считать новым Китаем: небоскребами, людьми, одетыми в "Prada", дорогими бутиками, напрочь сметающими представления о дешевом китайском ширпотребе. Китайцы, живущие здесь, будто и не знают о существовании в паре километров уйгуров. И, как выяснилось, еще неизвестно, кто из них оказался в гетто.
Уйгурам в этих кварталах делать нечего. Устроенная геттообразным образом экономика разделила вчерашних и сегодняшних хозяев с признанной всеми органичностью. Дешевым лавкам и ресторанам, а также необъятному рынку с понятным названием "Локомотив" - место в уйгурской орбите динамичного китайского города; уйгуры же – таксисты и торговцы дешевыми фруктами. И только для китайцев - та жизнь, которую мир изучает по блистательной телехронике из Шанхая и Пекина. Только самые молодые китайцы родились в Урумчи, куда организованным потоком переселялись их родители со всего Китая – при том, что китайцы по этой части тяжелы на подъем, особенно в такую далекую степь. Но с государственной политикой полемизировать не принято; к тому же - льготы, бурный промышленный рост и понимание того, что успех сопутствует первым. Китайцы покупают жилье, которое никто не называет элитным, по пятьсот долларов за метр, но если поможет государственное предприятие, то получится не больше сотни.
Так, казалось, и торжествует модель "один город – два народа", не пересекающиеся и живущие по разным заповедям. Здесь, в нескольких часовых поясах от Пекина, время официально пекинское, но никто не запрещает жить по местному - и времен, выходит, как и всего остального, здесь опять же два. О том, что сепаратистское подполье живо, в обличье Урумчи не напоминало ничего, кроме глухих рассказов о существования Всемирного уйгурского конгресса, базирующегося в Германии. Но и эти сообщения делались редко, с нарочито отстраненным видом и исключительно в историческом контексте.
Как гласит официальная версия случившихся погромов, все началось с того, что в южной провинции Гуандун двух рабочих-уйгуров убили вроде бы за излишнее внимание к местным девушкам. И проверять достоверность официальной версии бессмысленно - по той же причине, по которой уже много лет никому не приходит в голову оспаривать знаменитую околесицу Рафика Нишанова, уверявшего, что погромы турок-месхетинцев в Фергане в 89-м начались с базарной драки из-за тарелки клубники. И ведь правда, клубника вполне могла иметь место. Только это место в таких историях ненамного более значительно, чем конспиративно-провокационная деятельность каких-нибудь закулисных организаторов, которая тоже не исключается и так помогает не думать о том, что дело в самой модели. Пороки которой кроются именно в том, что так долго казалось гарантией ее, этой самой модели, стабильности.
Собственно говоря, стабильность зачастую становится самой питательной средой для бунта. Межобщинная интеграция не слишком эффективно получается и в государствах с куда более цивилизованной традицией, чем Китай - полагавший, что в Синцзяне (который, к слову, обеспечивает Китай едва ли не третью всей добываемой им нефти) культивирует непересекающееся и, стало быть, безопасное сосуществование тех, кто считал себя хозяевами, и тех, кого эти хозяева привыкли считать оккупантами. Но оказалось, что тем самым культивировалась еще большая озлобленность замкнутой в себе массы, уверенной в своем историческом праве.
И, конечно, все можно списать на Всемирный уйгурский конгресс - или так к месту и вовремя ложащийся в строку уйгурский ислам. А на самом деле есть все те же "мы", которые за чертой, и "они". А после первой разбитой витрины и первого проломленного черепа уже никого не интересует, что было первичным – земля, на которой "они" живут, или роскошный небоскреб по сто долларов за метр, который "они" на ней построили.
"Синцзян" по-китайски – это просто новые территории. Когда-то эти места считались таким же Туркестаном, что и нынешняя Центральная Азия. И оттого, что этот Туркестан значился Восточным, ничего не менялось ни в степном пейзаже, ни в длинном перечне народов-обитателей, в котором если кого и не было, то разве что самих китайцев. Восточный Туркестан в этой своей части - родина уйгуров, неисчислимого тюркского народа, родственного казахам и кипчакам. Это их край, который они больше двух тысяч лет хотели видеть государством. Который всегда был ареной войны, время от времени оборачивавшейся резней. Соперничавшие за право считать эти места своей родиной уйгуры и дунгане истребляли друг друга под чутким водительством расширявших свои владения китайцев-ханьцев, которые и сами время от времени становились жертвами своих соседей.
Тем временем дунган в Китае почти не осталось, а Китай, казалось бы, уже начал забывать о масштабных уйгурских бунтах. Последний из них случился в 1956 году, и после его жестокого подавления десятки тысяч уйгуров перебрались в тогдашние советские Казахстан и Киргизию. Отдельные вспышки сепаратистской активности происходили в середине 90-х, но по сравнению с былой практикой они напоминали диверсионную партизанщину, чем-то традиционно глобальным уже не обернувшуюся.
Да и сам Пекин, осознав, что одними репрессиями не победить и никого не убедить, сменил тактику. Урумчи, от которого до Алма-Аты день неспешной езды, а до Шанхая – больше пяти тысяч километров, с внутренним Китаем связала роскошная автотрасса, от перепада температур изнывающая, впрочем, гораздо больше, чем от обилия транспорта. Уйгуры получили важнейшую по китайским стандартам льготу: им позволено иметь больше одного ребенка. А уж о том, что называется национально-культурной автономией, заботиться и вовсе не приходилось. Уйгуры так и продолжали жить той жизнью, которой жили веками. Ни английского, ни китайского здесь не требуется; новые территории словно так и остались несостоявшимся Уйгуристаном.
Китайцы, живущие здесь, будто и не знают о существовании в паре километров уйгуров. И, как выяснилось, еще неизвестно, кто из них оказался в гетто
Граница между китайским и уйгурским Урумчи оставалась почти материальной. Она пролегает там, где бескрайние и унылые пространства лачуг и серых обшарпанных многоэтажек сменяются тем, что словно занесено сюда песчаной бурей и что принято считать новым Китаем: небоскребами, людьми, одетыми в "Prada", дорогими бутиками, напрочь сметающими представления о дешевом китайском ширпотребе. Китайцы, живущие здесь, будто и не знают о существовании в паре километров уйгуров. И, как выяснилось, еще неизвестно, кто из них оказался в гетто.
Уйгурам в этих кварталах делать нечего. Устроенная геттообразным образом экономика разделила вчерашних и сегодняшних хозяев с признанной всеми органичностью. Дешевым лавкам и ресторанам, а также необъятному рынку с понятным названием "Локомотив" - место в уйгурской орбите динамичного китайского города; уйгуры же – таксисты и торговцы дешевыми фруктами. И только для китайцев - та жизнь, которую мир изучает по блистательной телехронике из Шанхая и Пекина. Только самые молодые китайцы родились в Урумчи, куда организованным потоком переселялись их родители со всего Китая – при том, что китайцы по этой части тяжелы на подъем, особенно в такую далекую степь. Но с государственной политикой полемизировать не принято; к тому же - льготы, бурный промышленный рост и понимание того, что успех сопутствует первым. Китайцы покупают жилье, которое никто не называет элитным, по пятьсот долларов за метр, но если поможет государственное предприятие, то получится не больше сотни.
Так, казалось, и торжествует модель "один город – два народа", не пересекающиеся и живущие по разным заповедям. Здесь, в нескольких часовых поясах от Пекина, время официально пекинское, но никто не запрещает жить по местному - и времен, выходит, как и всего остального, здесь опять же два. О том, что сепаратистское подполье живо, в обличье Урумчи не напоминало ничего, кроме глухих рассказов о существования Всемирного уйгурского конгресса, базирующегося в Германии. Но и эти сообщения делались редко, с нарочито отстраненным видом и исключительно в историческом контексте.
Как гласит официальная версия случившихся погромов, все началось с того, что в южной провинции Гуандун двух рабочих-уйгуров убили вроде бы за излишнее внимание к местным девушкам. И проверять достоверность официальной версии бессмысленно - по той же причине, по которой уже много лет никому не приходит в голову оспаривать знаменитую околесицу Рафика Нишанова, уверявшего, что погромы турок-месхетинцев в Фергане в 89-м начались с базарной драки из-за тарелки клубники. И ведь правда, клубника вполне могла иметь место. Только это место в таких историях ненамного более значительно, чем конспиративно-провокационная деятельность каких-нибудь закулисных организаторов, которая тоже не исключается и так помогает не думать о том, что дело в самой модели. Пороки которой кроются именно в том, что так долго казалось гарантией ее, этой самой модели, стабильности.
Собственно говоря, стабильность зачастую становится самой питательной средой для бунта. Межобщинная интеграция не слишком эффективно получается и в государствах с куда более цивилизованной традицией, чем Китай - полагавший, что в Синцзяне (который, к слову, обеспечивает Китай едва ли не третью всей добываемой им нефти) культивирует непересекающееся и, стало быть, безопасное сосуществование тех, кто считал себя хозяевами, и тех, кого эти хозяева привыкли считать оккупантами. Но оказалось, что тем самым культивировалась еще большая озлобленность замкнутой в себе массы, уверенной в своем историческом праве.
И, конечно, все можно списать на Всемирный уйгурский конгресс - или так к месту и вовремя ложащийся в строку уйгурский ислам. А на самом деле есть все те же "мы", которые за чертой, и "они". А после первой разбитой витрины и первого проломленного черепа уже никого не интересует, что было первичным – земля, на которой "они" живут, или роскошный небоскреб по сто долларов за метр, который "они" на ней построили.
