Дмитрий Волчек: Известный своими театральными провокациями, в частности, скандальным „Парсифалем“ Вагнера, 48-летний немецкий режиссер Кристоф Шлингензиф - болен. В начале 2008 года у него был обнаружен рак легких. После операции, в результате которой у него удалили одно легкое и часть диафрагмы, после химиотерапии и облучений Шлингензиф издал свой дневник, который вел на протяжении нескольких месяцев лечения, и поставил на его основе спектакль - флюксус-ораторию “ЦЕРКОВЬ СТРАХА ПЕРЕД ЧУЖИМ ВО МНЕ”. Недавно спектакль был показан в Берлине на фестивале лучших работ сезона в немецкоязычном пространстве. Его посмотрел наш корреспондент Юрий Векслер.
Женский голос: Существеннейшее - это превращение, умирание. И страх перед последним превращением – естественен. На него можно положиться, на нем можно строить, как на фундаменте. И это также страх священника и страх общины. Особенным является здесь не присутствие живого священника или присутствие живого члена общины, а присутствие потенциально умирающего....
Юрий Векслер: Флюксус - это направление в искусстве, для которого характерно принципиальное размыкание граней между различными искусствами — музыкой, видео, театром, и так далее.
Действие разворачивается в специально созданном по замыслу Шлингензифа пространстве, воспроизводящем многие характерные признаки церкви – витражи, амвон, церковные скамейки.
На зрителей, которых рассаживают именно на эти церковные скамейки, обрушивается лавина изображений на нескольких экранах: крупные планы действующих актеров в режиме лайв, фрагменты из спектаклей и фильмов самого Шлингензифа, а также съемки его самого в детстве, которые делал отец режиссера.
Слегка спародированные ритуалы (в финале Шлингензиф инсценирует даже собственное погребение) приправлены, по выражению Мейерхольда, “шутками, свойственными театру”, иногда на грани богохульства, например, на сцене то и дело появляется не то архиепископ, не то сам Папа, которого изображает пожилая женщина очень маленького роста.
Кристоф Шлингензиф: Католические словеса для меня малопригодны, мне это все, в том числе сам Папа и его присные, не нравится. Ватикан я, пожалуй, больше вовсе не люблю. Тот, кто попадает туда, должен быть через столько сит просеян, что ничего не разрушенного в нем остаться не могло.
Юрий Векслер: Режиссер, который, по причине болезни, выпал из творческой работы на несколько месяцев, все время записывал свои монологи и беседы на магнитофон. Эти записи звучат в спектакле. Вот одна из них.
Кристоф Шлингензиф: Я не боюсь ни самой операции, ни наркоза, ни пробуждения потом, я даже готов радоваться ощущению тепла от укола, я готов с наслаждением погрузиться в неведомый сон – это все прекрасно, действительно хорошо... Я в этом, в этом, в этом разговоре с врачами, в этом разговоре со мной, который они должны были провести, оставался абсолютно спокойным, хотя я и не смог сдержать слез, но я был спокоен и отстранен, более, чем в другое время. Но это было как смерть, это был момент, о котором я хотел бы говорить и который мне трудно было признать легитимным, эта ситуация, когда я готов был уповать только на болеутоляющие препараты, когда мне хотелось сбежать в столь любимую мной Африку, читать там книги и оставить все как есть, зная, что боли вернутся, что мольбы об их прекращении вернутся, но будет уже поздно. Или, другая версия – скорый конец. И я должен искать путь и то место, где я хотел бы.... Мои друзья должны меня понять, мне недостает сил, в действительности, уже год или даже два, и я себе не могу нравиться, так, как, наверное, должен был бы, я не могу видеть в себе хорошего человека, но я чувствую, что это неспроста, и я должен попытаться доказать, что во мне еще есть сила.....
Юрий Векслер: Шлингензиф, однако, не отказывается от брехтовского отчуждения этого аудиодокумента – параллельно голосу автора и режиссера этот же текст повторяет актриса, то отставая, то опережая, как суфлер, основную запись, провоцируя зрителя на сомнение в аутентичности самой записи.
Но нет, сама запись, несмотря на обработку, в частности, на подложенную музыку и, даже, голос звукорежиссера, произносящего “ничего не понятно”, сама запись, как и слезы в голосе Шлингензифа – подлинные.
Голоса хора: “Тот, кто демонстрирует свои раны, будет исцелен, тот, кто их скрывает - нет”.
Юрий Векслер: Этот текст звучит в спектакле несколько раз, он же начертан большими буквами на портале и, похоже, что вера в этот тезис и движет Шлингензифом.
При этом режиссер, называющий себя практикующим христианином (он был воспитан в католической семье) приходит к осознанию жестокой реальности. Хотя встреча с небом, встреча со Всевышним, в каком-то неведомом смысле все еще остается для него возможным событием, но это – предстоящее событие. Во время тяжелых испытаний и страданий, которые принесла ему болезнь, он ощутил - и откровенно признает это - отсутствие поддержки свыше.
Вот его текст, звучащий в исполнении актрисы:
Актриса: Я внутренне уже мертва, я ухожу туда, где боль еще разрешена, где боль не сразу опознается, где можно легче воспринимать боль. Я ухожу… Но Христа рядом, несмотря на все это, по-прежнему нет. И Девы Марии тоже нет. Со мной никого нет. Я так оскорблена. Так сильно оскорблена этой гадостью… В 47лет – это, действительно, настоящее оскорбление....
Юрий Векслер: “Я хотел смоделировать страх, чтобы победить его”, - так объяснял автор главный побудительный мотив создания своего необычного опуса. О своей флюксус-оратории Кристоф Шлингензиф говорит:
Кристоф Шлингензиф: Это история моих страданий, но не только. Конечно, я рассказываю о себе, но, тем не менее, есть миллионы людей, находящихся в том же положении, что и я, пережившие вначале тот же шок. Ведь речь шла не о прыщике на носу, прыщике, который вскоре исчезнет, а о чем-то темном и неизвестном, которое будет сопровождать тебя долгое время. Я старался поначалу не принимать это слишком серьезно, мол, пройду курс лечения, там посмотрим. Но то, что это новое вламывается буквально во все, разрушает твой маскарад, и что это так мощно и так сильно, я не сразу осознал. И у самих больных, и у их родственников возникают острые вопросы по поводу того, что случилось, что изменилось для всех родных, для всей семьи. Это вполне конкретные вопросы, например: можем ли мы ехать в отпуск? Что мы будем с ним делать, ведь работать он уже больше не будет? Он окажется грузом в нашей жизни. Есть ли наша вина в том, что случилось? И так далее. То есть множество вопросов. И я, конечно, тоже думал об этом. Мой отец – аптекарь, он всю жизнь имел дело с больными. Я же часто в детстве играл у него в аптеке и слышал многие разговоры о том, у кого, что и где болит: спина, затылок и так далее. Мой отец приходил иногда домой на час позже обычного, потому что некая дама рассказывала ему все подробности своих страданий. На него даже жаловались жители соседних домов, что его аптека слишком долго открыта. Но сам этот вопрос - почему именно я? Это вовсе не глупый вопрос, он существует и для твоего окружения: почему мы? Почему это случилось с нашей семьей, а не с соседями из дома напротив? – Ведь они все курильщики. Или вон с тем человеком на балконе? Ведь все видят, что он поддает? Но почему-то у нас в семье возникает рак печени или рак легких. Мы не понимаем тут ничего. Почему? Такие вопросы возникают, и когда я записывал свое первые тексты после объявления диагноза, то никаким образом не предназначал их к публикации. Но, когда я позднее давал друзьям их читать, то выяснилось, что они вызывают интерес, у читающих возникают свои формулировки, свои мысли. Один из моих друзей сказал мне: “Эти тексты не являются литературой, они явно записаны после произнесения, поэтому в них есть нечто особенное”. А я и не хотел, чтобы они воспринимались как литература. Я думал при этом только об одном: как мне выползти из-под этого, и что будет со мной в следующий момент.
Юрий Векслер: Весь этот сложный комплекс мыслей и чувств осознает и прекрасно передает своим зрителям Кристоф Шлингензиф. Он сам выходит на сцену и информирует публику о своих ближайших планах в качестве пациента, рассказывает, какие и когда предстоят ему обследования, и так далее.
“Можно сказать, что я пока вне опасности, но я не могу сказать, что я победил рак. Подобное высказывание было бы неуважением к пациентам, которые проходят паллиативное лечение, то есть дающее результаты на некоторое время. Болезнь оскорбила меня в моей вере во все хорошее, что я сделал в жизни”
В настоящий момент он чувствует себя неплохо, он снова шутит и вышучивает все и вся:
Кристоф Шлингензиф: Для меня, как раз вследствие моего католического воспитания, это полный кошмар умереть, так как меня всегда учили, что там, наверху - это рай с облаками, где все поют. А вот в чем-нибудь подобном я вовсе не хотел бы участвовать.
Меня там ничто не может радовать, и у меня не никакой охоты встретиться с пожилым седобородым старцем, который спросит: “Что это ты там натворил в четверг? Ты опять выпил лишний стаканчик?”. Хочется сказать ему: “Проходи и оставь меня в покое”. А еще у меня есть чувство, что я далеко не всех ушедших ранее хотел бы на небесах встретить.
Я воспринимал себя в качестве практикующего христианина, таковым я вижу себя и сегодня. А практикующий христианин должен все потрогать своими руками, быть до поры неверующим Фомой. Такие потребности были у меня всегда в моей работе. Я всегда должен был все потрогать, должен был как можно ближе подбираться к темам, иногда, может быть, слишком близко. Многие темы настолько вросли в мое тело, что могут вызвать раздражение Всевышнего. Но я никогда не умел их от себя отделить, как не умел отказываться от расширенного понимания искусства. Для меня все это единое целое. Поэтому и Бог для меня часть этого целого, и я признаю его творцом его искусства, результаты творчества которого я могу, однако, оспаривать, так как, на мой взгляд, он свою кисть слишком редко берет в руку, он позволяет краскам засыхать, он не радуется тому, сколько энергии на земле в действительности существует, сколько потрясающих возможностей здесь есть. И почему он, или Божественный принцип, не несет ответственности за им созданное, за его же произведение? Этого я не понимаю.
