Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Феномен Георгия Иванова – радиоэссе Бориса Парамонова
Что списывают друг у друга университетские профессора: чешская специфика
Переслушивая Свободу: Сергей Довлатов о тайне переписки
И Андрей Гаврилов о новых музыкальных записях. Андрей, это я о вас: что мы будем слушать?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать записи замечательного пианиста, который сейчас живет в Германии, а до этого жил в Москве, а еще до этого в Баку - Давида Газарова.
Иван Толстой: С каких культурных новостей начнем, Андрей? Я предлагаю - с личных. Я знаю, что вы недавно вернулись из поездки в Кению. Ну как, леопардовые укусы зажили?
Андрей Гаврилов: Леопардовые укусы зажили и даже более опасные комариные укусы пока еще никак себя не проявили. Я только могу сказать, что Кения меня поразила, абсолютно потрясла, перевернула, можете дальше по списку вставлять любые синонимы. Это потрясающе красивая страна. Я говорю сейчас чисто как турист, я ни в коем случае не хочу говорить ничего о кенийских проблемах, которых, конечно, много, просто потому, что я их не знаю. Я не африканист, не специалист по Кении, и приехал я туда именно для того, чтобы увидеть нетронутую дикую природу. И я ее увидел. Это необыкновенная красота, я сейчас говорю не про животных, это совершенно отдельная песня, здесь можно говорить, наверное, часами, я говорю о красоте пейзажей, о красоте земли. То есть, то, что мы иногда видим на календарях или на открытках я увидел воочию: краснозем, красная абсолютно дорога, вокруг желтая саванна, голубое небо - просто сказка. Иван, если у вас есть возможность, если у кого-то есть возможность - по времени, по финансам, по всему - обязательно нужно поехать в Кению. Замечательная страна.
Иван Толстой: То есть, туристу там вольготно-весело?
Андрей Гаврилов: Туристу там вольготно-весело, потому, что, как во многих странах, с туристами там возятся. Да, там есть места в некоторых национальных парках, где вы можете приехать и поставить свою платку, и быть в полной безопасности, и довольствоваться тем, чем вы привыкли довольствоваться, если вы ходите с палаткой или с рюкзаком за плечами по другим странам и континентам. Но большинство туристов попадают в совершенно фантастические гостиницы, к тому же, кстати, они не очень дорогие, несмотря на то, что на них гордо стоит пять или четыре звезды. Ценовая политика там несколько другая, я так до конца и не разобрался, но, в общем, это вполне доступно. Основная статья расхода туриста - это переезд между различными национальными парками и билет за вход или, скорее, за въезд туда. Туристам там очень и очень хорошо. Наверное, местному населению чуть похуже, это всегда туристам проще, чем местному населению. Но это уже тема отдельного разговора.
Иван Толстой: Какой броней вы были вооружены, это был джип, вы были за рулем, рядом были дикие звери?
Андрей Гаврилов: Я обожаю ездить сам по незнакомым странам, но я не был за рулем и правильно сделал, что не сел за руль, потому что во многих местах нужно знать, куда ехать. У нас был джип, старенький “Land Cruiser”, такой достойный старичок, который много, явно, повидал на своем веку, судя по вмятинам на нем. У нас был прекрасный водитель, который не просто умел ездить по бездорожью, а который прекрасно представлял, куда нужно поехать в это время суток и в это время года, чтобы нетерпеливым туристам показать то, что они хотели бы увидеть. Мы очень мало ехали по шоссе, в Кении главная дорога между Найроби и побережьем, между Момбасой и Найроби, она узкая, но очень хорошая. Так вот, мы мало ехали по этому шоссе, мы ехали по каким-то ухабистым, совершенно непонятным местным проселочным дорогам, трясло нас чудовищно, но красота вокруг была совершенно необыкновенная, и видели мы не придорожные пейзажи, а, в общем, хоть немного, хоть из окна машины, но более или менее какую-то реальную жизнь кенийцев.
Можно мы сейчас отойдем от нашего привычного формата, и вместо музыки Давида Газарова, надеюсь, он нас простит заочно, и если есть такая возможность, мы послушаем одну из самых знаменитых, кстати, кенийских мелодий, которая была написана примерно полвека назад, знаменитым Уильямсом. Это песня “Малайка”, и очень многие, наверное, ее слышали в исполнении Мириам Макебы или “Bonney-M”, а в данном случае мы слушаем ее в исполнении “Сафари Cаунд бенда”. Это кенийские музыканты. Кстати, в Кении существует один жанр музыки, я нигде раньше не встречал такой формулировки, но она мне очень понравилась. Учитывая, что туристы ленивые и предпочитают за пределы отеля не выходить, даже там, где это можно, местные музыканты, которые их развлекают в отелях, свою музыку называют “отель-поп”. Я первый раз столкнулся с этим названием, оно мне очень понравилось, но “Сафари Cаунд бенд”, несмотря на то, что это, конечно, “отель-поп”, тем не менее, играют более или менее настоящую кенийскую музыку. Если есть возможность, давайте послушаем песню “Малайка”, или хотя бы из нее фрагмент.
Иван Толстой: После такой музыки, Андрей, было бы совершенно естественно поговорить о творчестве какого-нибудь Николая Гумилева, но, увы, мы сегодня мы будем говорить о другом поэте, вышедшем из Серебряного века - о Георгии Иванове. И поговорит о нем наш нью-йоркский корреспондент Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Книга Андрея Арьева “Жизнь Георгия Иванова”, вышедшая только что в издании петербургского журнала “Звезда”, без зазора ложится как раз в этот самый петербургский, как сейчас говорят, локус. Георгий Иванов (1894 – 1958) – поэт из круга акмеистов, эмигрировавший в 1922 году, а потому подвергшийся злонамеренному если не забвению, то замалчиванию на родине. Между тем, в эмиграции он стал крупнейшим русским поэтом. Был еще один крупный поэт-эмигрант – Владислав Ходасевич, но Иванов пережил его почти на двадцать лет, тем самым заняв пустующее после смерти Ходасевича место первого поэта эмиграции. Все это более или менее признавали, но при этом Иванова, скорее, не любили. Человек он был неприятный, желчный, даже, можно сказать, злобный, вдобавок в начале тридцатых годов разбогател, когда его жена Ирина Одоевцева получила крупное наследство после смерти ее отца – рижского немца. Они поселились в шикарном курортном месте Биариц на океанском берегу Франции, в собственном особняке, и вели вполне изысканную светскую жизнь. Всё это пошло прахом во время войны, и сам дом был разрушен союзнической бомбой. Жизнь Иванов доживал мало сказать бедным – нищим в старческих домах, что отнюдь не смягчило его характера. Но дело и не в этом, конечно; Иванову, как мне кажется, не отдавали должного по той же причине, по которой настороженно относились к Набокову в бытность его русскоязычным Сириным: он казался не русским, задавившим в себе нечто архетипически русское - душевность, тепловатость натуры, мягкое и такое приятное русское разгильдяйство.
Книга Андрея Арьева об Иванове важна тем, что находит ему место всё-таки в русской литературной традиции, показывает его органическую соотнесенность с отечественной словесностью, но в особенной ее ипостаси. Георгий Иванов в трактовке Арьева – поэт не русский, или не только и не просто русский, а петербургский. И книга об Иванове на самом деле и в более широком разговоре – книга о Петербурге, о петербургском культурном мифе. О Петербурге как месте русской культуры – и о конце этой культуры, о конце Петербурга. Петербургский миф – это именно “конец Петербурга”: перманентное его, Петербурга, исчезновение, неотмирность, воздушность. С Петербургом русскому и эмиграции не нужно.
Собственно заслуга, интерес, достоинство арьевской книги в том, что она ставит самый вопрос о культуре под знак конца. Культуре всегда грозит гибель, она хрупка и, можно сказать, беззащитна. В наше время это стало уже повсеместно ясным, и тут никакими разговорами о варварской природе русских ничего не объяснишь. Опять же имеет место парадокс: культура потому вроде бы и заслуживает этого названия, что она укрепляет человека в мире, способствует его именно человеческой жизни и человеческому выживанию. В эпоху атомной бомбы этот тезис можно воспринять в лучшем случае с ухмылкой, а то и вовсе посыпать голову пеплом. Но тогда Петербург выступит уже не в качестве специфически русской, а специфически культурной темы – темы культуры как стояния над бездной.
И вот тут – самый оригинальный поворот у Арьева: он берет тему Петербурга не в противостоянии русскому, так называемому, варварству, то есть бескультурью, а в тесной, органической связи с русской и даже православной традицией. Вслед за Бердяевым Арьев видит в этой традиции неразрывную связь апокалиптики и нигилизма. Специфически русское открывается в тематической рамке апофатического богословия – неопределимости Бога, невозможности вынести какое-либо суждение о целостности бытия. А частичные суждения о правде фактов русскому, понятное дело, не интересны.
Вот очень репрезентативное стихотворение Георгия Иванова:
Всё неизменно, и всё изменилось
В утреннем холоде странной свободы.
Долгие годы мне многое снилось,
Вот я проснулся – и где эти годы?
Вот я иду по осеннему полю,
Всё, как всегда, и другое, чем прежде:
Точно меня отпустили на волю
И отказали в последней надежде.
От человека и поэта, поставленного в такую ситуацию, нельзя, конечно, ждать благостного саморастворения в отечественных, да и в каких угодно воздусях. Он поставлен перед единственным выбором: или провалиться в бездну, или настаивать на своем во что бы то ни стало. По Достоевскому: свету провалиться или мне чаю не пить? Поэзия приобретает характер некоего вызова, демонстративного противостояния всяческой энтропии. Арьев так прямо и пишет:
Диктор: “Упоительно бормотать стихи, прогуливаться в саду и чаевничать – над бездной. В этом есть своего рода достоинство, бесстрашие, “великолепное презренье” к “во зле лежащему” страшному миру”.
Борис Парамонов: Конечно, лучшего места, чем Петербург, для таких прогулок не найти. Это сад и бездна одновременно. И как бы его ни уничтожали те или иные инициативники, он остается и останется в этом качестве прекрасного воздушного замка. Поэзия переживет любых новых русских – вот что хочет сказать, на что надеется Андрей Арьева.
Книга его кончается рассказом о том, как через несколько лет после смерти Иванова перезахоронили в Париже, собрав и на памятник. Место на кладбище куплено на 50 лет. Срок этот кончается в 2013 году. Тогда на его место положат нового русского.
В эту предполагаемую могилу Арьев вбивает осиновый кол.
Иван Толстой: Что списывают друг у друга университетские профессора? Чешская специфика. Рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Скандал, который ныне, по словам председателя госкомиссии Владимиры Дворжаковой, перерастает в “угрозу безопасности чешского государства”, начался в чисто академической сфере. В плагиате диссертации на соискание звания PHD был обвинен никто иной, как заместитель декана факультета Томажич, он же директор Института государства и права Академии наук Чешской республики. Ныне снят с этой должности. Фальсификаты изготовлял и декан факультета доцент Захариаш, представитель Чехии во многих международных арбитражах, где речь идет о миллиардах крон; он же автор многих судебных экспертиз и рекомендаций по государственным заказам и продаже государственной собственности. А все началось с вопроса одного любознательного студента факультета. Вот что пишет журналист Милош Мотошка:
Диктор: “Студент поделился с преподавателем гражданского права Безоушкой своим недоумением по поводу прочитанной им в библиотеке рецензии декана факультета Закариаша на докторскую диссертацию замдекана. Текст оппонентского отзыва показался студенту просто бессмысленным, никакого отношения к диссертации не имеющим и по форме совершенно не отвечающим оппонентуре.
Педагог пошел в библиотеку факультета, прочитал отзыв и понял, что это просто переписанная статья какого-то автора, напечатанная несколько лет назад в специальном журнале по вопросам юриспруденции. Педагог не поленился заглянуть и в уже защищенную диссертацию своего замдекана и увидел явный плагиат - переписанную чужую научную работу, с которой он уже где-то раньше сталкивался. Поскольку на факультете уже раньше раздавались робкие голоса педагогов, подвергавших сомнению многое там происходящее, то был созван Сенат факультета, на котором Киндл (до недавнего времени он был деканом факультета) заявил, что специально подложил плагиат в факультетскую библиотеку, чтобы разоблачить и уличить человека, который, по его мнению, выносит с факультета “внутреннюю информацию”. Ну, а, якобы, настоящая его диссертация спрятана под замком в сейфе ректора университета. Таким шпионом и безнравственным доносчиком, конечно, оказался педагог Безоушка, разоблачивший фальсификатора. В первый день скандала ректор подтвердил сказанное Киндлом и заявил, что выдаст его настоящую диссертацию только по приказу полиции. Больше версия о второй диссертации не возникала, а на следующий же день декан и два его заместителя – все плагиаторы покинули университет по собственному желанию. На факультет из Праги нагрянула комиссия министерства образования”.
Нелли Павласкова: Деканом факультета был временно назначен бывший министр юстиции Иржи Поспишил, который вместе с пражской комиссией обнаружил следующее:
В библиотеке факультета вообще отсутствовало 35 (из шестидесяти) диссертаций на соискание звание доктора юриспруденции, что приблизительно соответствует кандидату наук, но является необходимым условием для практической карьеры любого юриста. Интересно, что пропавшие диссертации и дипломные работы принадлежали высокопоставленным лицам политической и общественной жизни. Так, например, никто и в глаза не видел ни дипломной, ни докторской работы бывшего премьер-министра от социал-демократической партии Станислава Гросса. Со своего поста он ушел со скандалом – из-за подозрения в коррупции. Ныне он успешный бизнесмен и адвокат в конторе другого скороспелого столпа юриспруденции, выпускника пльзенского юридического. Его работы тоже исчезли из архива. 400 студентов закончило пятилетнюю учебу в кратчайшие сроки. Многие ухитрились получить звание магистра за пять или даже за два летних месяца. Среди них - заместитель полицейского префекта страны, мэры городов и, в большой степени, чиновники из Карловых Вар, занимающиеся продажей земель и государственной собственности. Этими людьми уже занялась полиция и прокуратура. Влиятельные лица не сдавали полагающихся экзаменов, не писали курсовых работ. Среди скороспелых юристов и докторов юриспруденции, наряду с полицейскими, таможенниками, чиновниками, адвокатами, депутатами, политиками и влиятельными бизнесменами – и дети известного главы мафии Мразека, застреленного наемным убийцей три года назад. Они учились на магистра всего пять месяцев. На пльзенском факультете смешалось все – и “кто украл и кто украден”. Председатель Комиссии по расследованию нарушений на факультете Владимира Дворжакова написала:
Диктор: “Бывшее руководство факультетом не только присваивало себе чужие труды, но и сознательно создало на факультете систему, позволяющую беззаконно присваивать академические звания так называемым важным и нужным им самим людям. Приемные экзамены были настолько сложными, что сдать их могли буквально единицы. И тогда декан принимал 60 процентов абитуриентов на основе их кассации, прошения о пересмотре решения. Чтобы эти люди чувствовали себя обязанными. В штате факультета много лет фигурировали и умершие доценты и профессора, их имена гарантировали качество обучения. Бывшие руководители факультета, сами незаслуженно получившие высокие академические звания, с успехом защищали политиков, обвинявшихся в коррупции, и мафиози, скрывающихся от закона за границей. Плагиатор Томажич учился в аспирантуре пять месяцев вместо трех лет, и многие годы был членом правительственной комиссии по вопросу реституции церковной собственности. Речь ныне идет о мафии и о миллиардах, принадлежащих государству. Эта сеть ставила под угрозу безопасность нашей страны”.
Нелли Павласкова: Чешская печать с горечью отмечает, что возведенное в ранг закона постановление правительства Чехии о необходимости высшего образования у лиц, занимающих определенные государственные должности, вызвало погоню за университетским дипломом как карьерным инструментом и турникетом для прохождения к рабочему месту. А юридический факультет Пльзенского университета скрепил печатью попрание всех норм. Поэтому все дело передано полиции и прокуратуре Чехии.
Иван Толстой: С ленты культурных новостей. В Москве открылся музей Ивана Сергеевича Тургенева, на Остоженке в доме, который известен у москвичей как "домик Муму". Именно в этом доме жила мать писателя Варвара Петровна Лутовинова. Считается, что она стала прототипом барыни из повести "Муму". Вообще-то, считается, что о маме нужно писать все-таки хорошо и положительно, уважительно. Но вот Иван Сергеевич изобразил ее несколько иначе - как злую барыню, которая приказывает утопить бедную собачку. Вот теперь именно в этом доме и будет Тургеневский музей. Правда, пока что открыт только первый этаж. Выставка называется "Москва. Остоженка. Тургенев", и эта экспозиция была создана при участии сотрудников Пушкинского дома, Государственного литературного музея, Российского государственного архива литературы и искусства и двух основных музеев писателя - усадьбы Спасское-Лутовиново и Орловского Литературного музея Тургенева.
В пандан к Тургеневу в Питере открылся памятник Сергею Есенину. Правда, совсем не в том районе, где Есенин жил, а куда мог выезжать на дачу или на какую-нибудь прогулку, далеко от центра, на пересечении улицы Есенина и Северного проспекта, в жилом комплексе “Сергей Есенин”. Автор скульптуры - ректор Санкт-Петербургского государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина Альберт Чаркин. Андрей, а что происходит в Москве?
Андрей Гаврилов: Во-первых, в Москве хотят сразу выступить в защиту барыни из “Муму”, поскольку барыня никогда не велела Герасиму, это распространенное заблуждение, утопить собачку. Я понимаю, что он, наверное, сводил счеты со своей матушкой, но если вы перечитаете “Муму”, Иван, хотя, наверняка, вы это помните и так, я думаю, это просто оговорка
Иван Толстой: Я не могу перечитывать, я захожусь в рыданиях.
Андрей Гаврилов: Барыня на самом деле не велела лишать жизни бедное животное, это инициатива самого Герасима, что, конечно, ни в какое мере не отрицает необходимости музея Тургенева. У меня, наверное, более грустные новости, Иван, чем у вас.
Иван Толстой: Более грустные, чем судьба Муму?
Андрей Гаврилов: Нет, более грустные, чем открытие музея. Что может быть грустнее, чем судьба Муму, господи, я вас умоляю. Всемирный фонд памятников обнародовал список достопримечательностей, которым грозит уничтожение. Этот список организация составляет раз в два года. В список 2010 года, который сейчас опубликован, вошли 93 объекта на территории 47 стран и, в том числе, 15 памятников, созданных в ХХ веке, однако уже оказавшихся на грани разрушения. В числе особо значимых архитектурных объектов, которым грозит разрушение, оказался город инков Мачу Пикчу, крепость Хорезм в Узбекистане, деревянная городская застройка 17 -19 веков в японском Киото и собор Саграда Фамилиа архитектора Антонио Гауди в Барселоне
Иван Толстой: А этот последний объект-то почему?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, очевидно барселонские власти переняли опыт московских властей, поскольку они решили практически под фундаментом собора проложить тоннель для скоростных поездов. Вибрация от горнопроходческих работ и будущая вибрация от скоростных поездов почти неизбежно, по мнению специалистов, приведут к обрушению великого памятника.
Иван Толстой: Да уж, Саграда Фамилиа сама напоминает, что она создавалась как бы с идеей вибрации архитектурной, такие там оплывы, уступы и так далее, как будто немножко подрожал рисунок в руках у архитектора. Но это как бы в шутку, а если это всерьез, то, действительно, почти "Муму".
Андрей Гаврилов: К тому же это будет единственный случай, если, не дай бог, это случится, когда может обрушиться памятник до конца не достроенный. Я напоминаю нашим слушателям, что, конечно, Гауди создал большую часть и это, наверное, самая великая часть этого собора, но возведение собора продолжается и будет продолжаться или, вернее, должно продолжаться еще несколько десятилетий.
Вторая новость, которая привлекла мое внимание, честно говоря, меня поставила немного в тупик, потому что я не знаю, как к ней отнестись. С одной стороны, я резкий противник того, чтобы к произведениям искусства применялась какая-нибудь цензура в любой ее форме – политической, идеологической, моральной, с другой стороны, те доводы, что приводят мои, вроде бы, идеологические противники, сейчас я расскажу подробнее об этом, заставили меня задуматься.
Все началось с того, что в лондонской галерее современного искусства Тейт Модерн открылась выставка Pop Life, где выставлены работы ярчайших представителей поп-арта от Энди Уорхола вплоть до наших современников. Но организаторам пришлось снять один из экспонатов - фото абсолютно обнаженной актрисы Брук Шилдс. Скотланд-Ярд вынес предупреждение галерее, что фотография может быть расценена как пропаганда детской порнографии. Дело в том, что на снимке художника Ричарда Принса изображена не взрослая фотомодель и не взрослая актриса, а 10-летний ребенок. Это фотография 1975 года, на самом деле, даже не фотография самого Принса, а это всего лишь копия уже существующей фотографии Гарри Гросса, который сделал ее в 1975 году с одобрения и разрешения матери Брук Шилдс. В 1981 году Шилдс подала в суд на Гросса с требованием вернуть ей негативы, однако суд ей отказал. С тех пор фотография выставлялась много раз, в том числе и в нью-йоркском Музее Гуггенхайм, где не вызвала никакого резонанса. В Англии к ней отношение, как мы видим, другое.
И вот практически сразу за этим сообщением пришло еще одно. Мексиканская группа активистов по борьбе с проституцией потребовала остановить работу над фильмом “Воспоминания о моих грустных шлюхах” по одноименному роману колумбийского нобелевского лауреата Габриеля Гарсия Маркеса. Жалоба поступила в прокуратуру Мексики 5 октября, а уже 7-го съемки оказались отменены. По мнению активистов, эта картина может пропагандировать детскую проституцию и педофилию. Несмотря на возражения продюсера и режиссера, который заявил, что не может приниматься никакое решение теми, кто не читал сценария и не знает как будет построен фильм, съемки фильма оказались, по его собственным словам, “под смертельной угрозой, фильму нанесен смертельный удар”.
И вот после этих двух сообщений, когда во мне проснулся праведный гнев, как же можно какие-то непонятные, в общем, с культурной точки зрения доводы ставить выше произведения искусства, мне на глаза попалось заявление знаменитого французского современного режиссера Люка Бессонна, который, как и многие другие кинематографисты, выступил с требованием освободить из под стражи в Швейцарии знаменитейшего режиссера Романа Полански, задержанного в связи с древним обвинением в половой связи с несовершеннолетней девочкой. Люк Бессон, и для меня здесь это намного интереснее, чем история самого Романа Полански, сказал, что, конечно, он выступает за освобождение великого режиссера, “однако, - сказал Бессон, - у меня у самого несовершеннолетняя дочь, и если бы, не дай бог, что-нибудь подобное случилось бы с ней, я думаю, что моя точка зрения была бы иной”.
И вот здесь я задумался: есть ли грань между тем, что может быть воспринято публикой, между тем, как может быть прочтено то или иное произведение и свободой творчества, и если эта грань есть, то где, в чем она выражается, где она проходит? Я не знаю пока ответа на этот вопрос. Я понимаю, что очень многие художественные произведения могут оскорбить какую-то группу населения. Я не пытаюсь понять точку зрения некоторых африканских активистов которые запретили сказку “Белоснежка”, потому что там Белоснежка - белокожая. С моей точки зрения, это перегиб, но, может быть, если бы жил в их стране, я бы считал по другому. В любом случае вот эти сообщения привлекли мое внимание.
Иван Толстой: Да, конечно, это не просто восстание масс, это еще следующий этап централизации и глобализации, одновременно централизации и, в то же время, глобоализации всего на свете, всего на земле, в том числе и искусства, в том числе и творческих, и массмедийных связей. И очень часто поставленный один вопрос, рассматривается в разных странах с таких полярных точек зрения, что прямо не знаешь, куда и деться, часто бывает, что и просто пошутить невозможно. Я в этой ситуации всегда вспоминаю замечательную книжку французского историка Марка Ферро “Как преподают историю детям в разных странах мира”. Как воспринимается искусство в разных странах мира? То, что для одного победа, то для другого горчайшее поражение. Неразрешимый вопрос.
Андрей Гаврилов: Иван, извините, для того, чтобы чуть-чуть снизить градус нашего разговора, не могу не привести заявление одного чиновника в России, который сказал: “Знаю я этого писателя Набокина, он писал про детскую проституцию”.
Иван Толстой: Совершенно верно, Набокин только этим и занимался.
На очереди наша рубрика “Переслушивая Свободу”. Сергей Довлатов о тайне переписки. Запись весны 1989 года.
Сергей Довлатов: Многих советских граждан интересует вопрос: нарушается ли в стране тайна переписки? На этот вопрос коротко и четко ответил в газете “Советская культура” видный сотрудник министерства связи СССР Маклаков, который процитировал строки соответствующего ведомственного устава: “Работники почты, телеграфа и телефонной службы обязаны соблюдать тайну переговоров и переписки”. “Каждого, - добавил уже от себя Маклаков,- поступающего в нашу систему, знакомят с этими правилами. За их нарушение предусмотрено наказание”. Еще решительные высказался на эту тему в газете “Известия” ответственный работник прокуратуры РСФСР Герасимов, который сослался уже не на Устав связи, а на Конституцию СССР, в 56-й статье которой говорится: “Тайна переписки, телефонных переговоров и телеграфных сообщений охраняется законом”. Как именно охраняется, - добавляет от себя Герасимов,- растолковывает статья 135 Уголовного кодекса. Цитирую: “Нарушение тайны переписки, телефонных переговоров и телеграфных сообщений граждан наказывается исправительными работами на срок до 6 месяцев, штрафом до 100 рублей или общественным порицанием”. Откровенно говоря, я не предполагал, что на этот счет существуют такие суровые, жесткие правила, ведь, оказывается, даже следственные и судебные органы могут задерживать и осматривать почтовую корреспонденцию лишь с санкции прокурора, либо в результате специального постановления суда. Что же касается писем или, скажем, бандеролей из-за рубежа, то и на них распространяется тайна переписки, а если таковая корреспонденция и подвергается досмотру, то, по уверению того же Гарасимова, делается это “в интересах каждого из советских граждан, чтобы не проникали в Советский Союз наркотики или, допустим, порнография”. Признаться, эти строгости несколько идут вразрез с имеющимися у меня сведениями, а, с другой стороны, эти сведения более чем 10-летней давности, и за это время, в принципе, много могло измениться. Тем не менее, я хорошо помню, как один мой знакомый журналист брал интервью у большого начальника в Ленинградском областном управлении связи и, между прочим, не без раздражения спросил его: “А знаете ли вы, что посланные мне бандероли с книгами из-за границы то и дело пропадают?”. В ответ на что большой начальник задал в свою очередь вопрос: “А знаете ли вы, какая маленькая зарплата у наших почтовых работников?”. Если учесть, что зарплата действительно маленькая, а книги из-за границы стоят дорого, особенно, если это альбомы с формалистическим трюкачеством или там мелкобуржуазным лжеискусством, то шансов получить такую книгу не слишком много. При этом я никогда не слышал, чтобы кому-то из моих знакомых, у которых таким вот образом пропадали книги, удалось добиться какой-то там компенсации или привлечь к ответственности виновных. Но это еще ладно, это, так сказать, личная инициатива низкооплачиваемых почтовых служащих. А вот мне припоминается еще один факт. Когда я был моложе (кстати, неплохое заглавие для книги мемуаров - “Когда я был моложе”. Впрочем, не будем отвлекаться), когда я был моложе и, соответственно, повеселее, я довольно легко заводил знакомства с юными барышнями. И вот как-то раз в почтовом отделении “у пяти углов” в Ленинграде мы разговорились с одной местной работницей и, в общем, даже подружились, поскольку жили в одном районе и часто встречались на улице или, скажем, на Кузнечном рынке. А я, между прочим, к тому времени успел заметить, что письма до меня доходят как-то странно, рывками, примерно раз в неделю, но зато сразу по три-четыре штуки. И меня это как-то интриговало и беспокоило, и я спросил у этой почтовой служащей, в чем дело. А она говорит: “Я вам давно хотела это рассказать, только пусть все останется между нами. К нам раз в неделю примерно заходит товарищ из органов, и мы ему вашу корреспонденцию откладываем, он всю изучает, а какие-то письма уносит с собой”. Я спросил: “Это со мной одним такая история?”. “Нет, говорит, у нас таких шестеро или семеро”. Я подумал: как все примитивно, а мы-то были уверены с друзьями, что есть какие-то электронные машины с рентгеновскими лучами, которые всю нашу переписку в момент просвечивают и фотографируют, а тут какой-то несчастный работник органов является с портфелем, роется в чужих письмах, что-то уносит, распечатывает, небось, над паром, и переснимает под фотоаппаратом “Любитель”. Я говорю “несчастный работник”, потому что мне еще лет 15 назад мой бывший одноклассник, сделавший карьеру в органах, рассказывал. “Я, - говорил он, - кончил закрытое училище, многие из наших валютой занимаются, иностранцев курируют, идеологические вопросы решают, а самые бездарные идут на телефонное подслушивание и на почтовый перехват”. Он так и выразился - “почтовый перехват”. И вот я тогда я позволил себе довольно глупую шутку. Взял конверт и лист бумаги, на конверте поставил свой адрес, обратный адрес указал такой: “Ричард Хэлмс (это, если не ошибаюсь, тогдашний шеф ЦРУ), значит, Ричард Хэлмс, Вашингтон, до востребования”. А на листе бумаги написал по-русски следующее: “Настоящая справка выдана мистеру Довлатову в том, что он никакой шпионской деятельностью не занимается, и поэтому в перлюстрации его писем я никакой необходимости не вижу. С уважением, такой-то’. И вот вы мне не поверите, но письма мне с тех пор стали приходить нормальным образом, без задержек. Может быть, работник органов оказался человеком с юмором. Но и этим еще не исчерпываются проблемы с доставкой почты в Советском Союзе. Недавно я получил письмо от своей приятельницы из Москвы и в нем говорится: “Дорогой мой, если ты хочешь, чтобы мои письма до тебя доходили, то посылай заказным с уведомлением, потому что у нас тут новая эпидемия, все охотятся за журналом “Огонек” и взламывают с этой целью почтовые ящики, ну и письма заграничные прихватывают заодно, из-за марок”. Между прочим, почта в Америке государственная, то есть она в каком-то смысле близка по типу к социалистическому предприятию, и работа почты здесь тоже взывает массу нарекания, письма иногда задерживаются, почтовые служащие до хамства, конечно, еще не дошли, но и особой приветливости от них не дождешься, и так далее. Правда, я не слышал, чтобы здесь перлюстрировали частную корреспонденцию, но, с другой стороны, здесь тоже, видимо, в определенных случаях и с санкции прокураторы каким-то образом, я думаю, контролируемся переписка разных криминальных личностей, что более или менее нормально для всех цивилизованных государств. Разница, однако, между советской и американской почтой еще и в том, что помимо государственных почтовых служб здесь есть еще и частные компании, услугами которых я и предпочитаю пользоваться. Но ведь если учесть, что кооперативное движение в Советском Союзе ширится, то, может быть, и там возникнут частные почтовые предприятия и уж во всяком случае отрадно то, что столь серьезный и щекотливый вопрос как тайна переписки открыто обсуждается в советской печати. Это, как говорится, обнадеживает.
Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время для вашей персональной рубрики, ничего не бойтесь и во всех подробностях расскажите, что же мы сегодня слушаем и кто исполнитель.
Андрей Гаврилов: Именно потому, что я никого не боюсь, я буду говорить очень кратко, потому что хочу, чтобы мы как можно больше послушали музыки. Давид Газаров родился в 1965 году в Баку и начал изучать классическое фортепьяно. В 1989 году он уже закончил московскую Гнесинскую музыкальную академию, в 1991 году, подписав свой первый международный контракт с фирмой Ани Ама Рекордз, Давид переезжает в Мюнхен, где и живет с тех пор. Если получится, мы послушаем целиком или как можно больше пьесу “Около полуночи” Телониуса Монка. Это одна из лакмусовых бумажек для пианистов. Если джазовый пианист может сыграть “Около полуночи”, значит он уже перешел в категорию хороших, замечательных пианистов. Я хочу, чтобы мы послушали, как это делает Давид Газаров.
