Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре - на два голоса. Мой собеседник в московской студии – Андрей Гаврилов.
Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Виктор Пелевин в поисках реальности – эссе Бориса Парамонова
Книга Игоря Померанцева о КГБ
Переслушивая Свободу: Наполеон Бонапарт на наших волнах
И – музыка. Андрей, Ваш конферанс!
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем совершенно новую музыку, это будут фрагменты из абсолютно нового, недавно появившегося альбома Миши Пятигорского, который называется “17 комнат”.
Иван Толстой: В Москве в Музее-панораме “Бородинская битва” открылась выставка “Наполеон глазами русских”. Выставлены экспонаты из частных коллекций Александра Вихрова и Александра Никишина: более четырехсот картин, гравюр, изделий декоративно-прикладного искусства, работ народных мастеров, так или иначе связанных с жизнью французского императора, - от предметов с двухсотлетней историей до произведений современных российских художников и образцов сувенирного китча: исторические предметы, рассказывающие о русско-французских отношениях, так и очень забавные вещицы, к примеру, совершенно неканонические бюсты Наполеона, сделанные народными умельцами, а также шаржи на него. Кроме того, на выставке можно увидеть локон наполеоновских волос.
Не знаю, как у Вас, Андрей, а у меня Наполеон и волосы связаны между собою через мышьяк – тот яд, которым, как принято считать, опальный император был отравлен. Когда он скончался, в его волосах нашли чудовищную концентрацию мышьяка. Разные были предположения: что ему яд подсыпали в пищу, в вино, пропитывали мышьяком простыни. Потом взяли на анализ обои, которыми были обклеены стены его кабинета. И оказалось, что клей, которым они были приклеены, содержал этот самый мышьяк. И Наполеон дышал и дышал им, пока доза в организме не накопилась смертельная.
Литература о Наполеоне, как известно, необъятная. Мне, например, очень всегда нравился небольшой роман Марка Алданова “Святая Елена, маленький остров”. Как известно это слова самого Наполеона, написанные в тетрадке по географии во время урока. И больше там записей нет. Вот написал “Святая Елена, маленький остров”, и накаркал. Вы читали Алданова, Андрей?
Андрей Гаврилов: Да. Но я не могу сказать, что во всем наполеоноведении это мое любимое произведение.
Иван Толстой: А мне оно очень нравится. Я люблю там особенно последнюю главку, и не могу отказать себе в удовольствии прочесть ее. Речь идет о траурной пальбе на острове по случаю кончины императора. Послушайте.
“Старый малаец Тоби очень испугался, когда услышал звуки залпов. Он подошел, тяжело передвигая ноги, к знакомому повару, доброму человеку, который никогда его не обижал, и спросил, что такое случилось: почему стреляют? Куда это поехал сам раджа острова и пошел весь народ?
Повар посмотрел на него с удивлением.
- Как что случилось? Как почему стреляют? - переспросил он. - Наполеона хоронят. Сейчас его тело подвозят к Долине Герани. Я оттуда иду, - обед надо готовить, иначе не ушел бы. Народу там тьма, весь остров, войска... Беги скорее смотреть! Наши батареи салютуют.
Но у престарелого малайца память стало отшибать. Он забыл имя зеленого генерала, который когда-то подарил ему двадцать золотых монет, и робко спросил, кто был умерший раджа.
- Эх, видно, выжил ты, брат, из ума, - ответил со смехом повар. - Не знаешь, кто такой был Наполеон Бонапарт? Да он весь мир завоевал, людей сколько переколотил, - как его не знать? Все народы на свете победил, кроме нас, англичан... Ну, прощай. Некогда с тобой болтать.
Малаец вдвинул голову в плечи, пожевал беззубым ртом и сделал вид, будто понял. Но про себя он усмехнулся невежеству повара, который явно что-то путал: ибо великий, грозный раджа Сири-Три-Бувана, знаменитый джангди царства Менанкабау, победитель радшанов, лампонов, баттаков, даяков, сунданезов, манкассаров, бугисов и альфуров, скончался очень давно, много лет тому назад, задолго до рождения отца Тоби и отца его отца, которых да накормят лепешками, ради крокодила, сотрясатель земли Тати и небесный бог Ру”.
Андрей, по-моему, маленький шедевр, Вам не кажется?
Андрей Гаврилов: Можно я промолчу, Иван? Вы замечательно прочли этот фрагмент, ничего не могу сказать.
Иван Толстой: Продолжая наполеоновскую тему, мы предлагаем сегодня в нашей рубрике “Переслушивая Свободу”, фрагмент архивной программы, вышедшей в эфир 15 августа 1969 года, к 200-летию со дня рождения императора.
Диктор: В залах парижского Большого Дворца - Grand Palais - открыта выставка, посвященная Наполеону. На этой выставке документально отображена вся его жизнь - с детства на Корсике до смерти на маленьком острове в Атлантическом океане. Как известно, в течение десяти лет после его смерти само имя Наполеон было запрещено во Франции. Разрешалось упоминать его лишь в связи со сражением, проигранном при Ватерлоо, и с неудачным походом на Россию. Вполне логично, что это только укрепляло популярность Наполеона в народе, окружая его образ ореолом трагичности. Разумеется, во многом послужила этой популярности и сама жизнь Наполеона. Она и представлена на выставке в Grand Palais.
Диктор: Выставка эта богата и разнообразна, на ней свыше 600 экспонатов: документы, портреты, батальные картины, скульптуры, мебель, драгоценности, ордена, костюмы, указы, постановления, подписанные рукой Наполеона. В выборе представляемого устроители выставки руководствовались не столько художественной, сколько документальной ценностью. Чтобы дать посетителям исчерпывающее представление о полной противоречий, но захватывающей жизни этого великого человека, экспонаты расположены в хронологическом порядке. Выставку можно, в общем, разделить на три части: приход к власти, Наполеон у власти, потеря власти. Поскольку славой своей Наполеон во многом обязан армии, вполне естественно, что посетителей встречают у входа большие, в человеческий рост фигуры манекенов, одетые в костюмы воинских частей, входивших в состав великой армии, некогда самой сильной в Европе.
Диктор: Первый зал выставки посвящен детству и юности Бонапарта, отраженной в очень скромных документах: свидетельства о крещении, о дворянском происхождении, небольшая шпага тех лет, которые он провел в Бриене, в военном училище. Портрет рано умершего отца его, портрет матери, Летиции Ромалино. Во втором зале - картины, изображающие Бонапарта-генерала во время Итальянских походов. Здесь же выставлено то, что называется во Франции corbeille de marriage - свадебная корзинка, которую, по обычаю того времени, Жозефина де Богарне получила от генерала Бонапарта, когда выходила за него замуж. В корзинке были драгоценности и безделушки. Тут же выставлена другая свадебная корзинка, поднесенная Наполеоном своей второй жене, Марии-Луизе. Она намного больше и богаче, как и полагалось по отношению к дочери австрийского императора.
Диктор: В других залах - картины, изображающие Бонапарта в Египте. Стены увешаны трофеями - кинжалами сдавшихся или побежденных шейхов. И, наконец, Бонапарт уже Консул. В пятом зале выставлено одно из редких полотен, где Наполеон изображен верхом. Картина художника Давида. На Консуле Бонапарте военная форма генерала времен революции. В этом же зле посетители могут видеть подписанный Наполеоном приговор герцогу Энгиенскому, заподозренному в заговоре против него. Молодого герцога, командующего эмигрантской армией, похитили из Германии, привезли в Париж и в тот же день судили и казнили. Читавшие “Войну и мир” помнят, как молодые русские были потрясены этой казнью. Казнен он был, однако, не за заговор, в котором не участвовал, а за то, что отказался отречься, хотя бы формально, от подписанного им самим заявления, согласно которому он признал, что боролся с оружием в руках против Франции и что готов поступить на английскую службу для продолжения войны против своего отечества. В следующих залах - коронация Наполеона, картины, одежда, скипетр, портрет императора в его рабочем кабинете в Тюильри. На этом портрете кисти Давида у Наполеона усталое, осунувшееся и озабоченное лицо, озабоченное войнами, которые он тогда вел, и предполагаемыми кознями врагов.
Диктор: Но и ведя эти войны, Наполеон не забывал о своей роли покровителя искусства. Споры о хорошем или дурном вкусе Наполеона продолжаются и сейчас, но то, что он многое сделал для развития искусства - неоспоримо. И есть на выставке Декрет Наполеона о реорганизации Французского Национального театра. Декретов Наполеон издал много, но этот – особенный. Он был подписан французским императором 5 октября 1812 года в Москве. Поскольку устроители выставки хотели, прежде всего, документально отразить не только жизнь Наполеона, но и подробности его быта, на выставке можно увидеть собственную его походную палатку. У входа в палатку стоит на посту одетый в парадную форму гренадер. Институты, учрежденные Наполеоном, представлены на выставке планами, текстами, портретами ближайших его соратников. Здесь собраны лишь бесспорные свидетельства, могущие оживить эти пожелтевшие, но бессмертные страницы французской истории. Последний зал выставки посвящен трагическому концу Наполеона: императорская мебель с острова Эльба, текст первого отречения от престола, присланный на парижскую выставку из Вены, рукописный текст второго отречения, подписанного 22 июля 1815 года, после которого он был сослан на остров Святой Елены, где и умер. Неказистая мебель, которая окружала Наполеона в последние годы его жизни, проведенные на этом острове, выглядит особенно трогательно и печально после только что виденных корон, тронов, указов этого повелевавшего Европой человека. И уже совсем по-человечески трагична посмертная маска, отлитая через два дня после его смерти, наступившей 5 мая 1821 года.
Диктор: Закончим эту передачу проведением параллелей между двумя событиями, имевшими место в промежутке 165 лет. Одно - в 1804 году, за несколько недель до коронования Наполеона, другое - в наши дни, за несколько недель до празднования 200-летия со дня его рождения. 16 сентября 1804 года Париж охватила лихорадка. Десятки тысяч людей высыпали на улицу и запрудили площадь, на которой молодой ученый Жозеф-Луи Гей-Люссак должен был подняться на воздушном шаре на высоту в 4 000 метров, а, если возможно, и выше. Предприятие считалось безумным. Серьезно обсуждался вопрос, сможет ли он вообще вернуться на землю. Другие утверждали, что на такой высоте, лишенной защиты атмосферы, воздушный шар сгорит, подверженный звездному излучению. Наконец, третьи упоминали опасность приставляемую орлами и другими хищными птицами, которые, конечно, не преминут напасть на отважного исследователя. Но у всех без исключения подвиг Гей-Люссака, поставившего себе мирной целью изучение магнетизма земли, вызывал бурный восторг. Казалось, человечество вступает в новую эру прогресса и братства. Никчемными казались взаимные территориальные притязания царствующих династий по сравнению с тем, что человек оторвался от земли и полетел. Гей-Люссак достиг высоты 7 тысяч и 16 метров. Молодой ученый, полный энтузиазма, отмечает все реакции своего организма: быстроту пульса, затруднение в дыхании, сухость в горле. Его ветром относит в сторону Нормандии. При возвращении его встречают восторженно. Три месяца спустя другой воздушный шар, поднесенный Наполеону городом Париж по случаю коронования, приземлился после 22-х часового полета в Риме. Но это был аэростат-робот, без экипажа. Физики спорили между собой о преимуществах и опасностях подъемов в пространство человека. В наши дни мы присутствовали при первой высадке человека на Луне. Тот же энтузиазм, усиленный, кончено, в миллион раз, соответственно техническому прогрессу со времени Наполеона. Те же споры о преимуществах человека над роботом или робота над человеком. Те же розовые бредни о новой эре всечеловеческого братства. Как будто запуск шара или ракеты может изменить человеческую природу, устранить на земле несправедливость, страдания, страсти, старость и смерть. Так часто случается, что события, захватывающие дух у свидетелей, скоро отступают в прошлое, ничего, по существу, не изменив.
Иван Толстой: Андрей, а теперь микрофон Вам для актуальнейших новостей.
Андрей Гаврилов: Ну, мне представляется, что важнейшей новостью московской культурной жизни была новость, которую уже осветили все, кто только мог, в том числе и радиостанция Свобода, поэтому я только упомяну. Это московская и российская премьера Четвертой симфонии великого эстонца Арве Пярта, симфония называется “Лос-Анджелес”, и посвящена она Михаилу Ходорковскому. Ее московская премьера прошла на прошлой неделе, и я надеюсь, что мы еще не раз эту симфонию услышим.
А если говорить о более приземленных новостях, то мне очень понравилась новость о том, что один британец на интернет аукционе е-bay за чудовищную сумму в три фунта стерлингов купил неизвестный фильм Чарли Чаплина. Новый фильм идет всего 7 минут и представляет собой пропагандистский ролик, в котором Чаплин побеждает немецкие цепеллины - дирижабли времен Первой мировой войны. Кино преимущественно состоит из кадров, снятых другими режиссерами, использованных в других фильмах, и они как бы склеены анимационными вставками. Предварительные исследования показали, что этот фильм не числится ни в одном каталоге. Фильм был снят в 1914 году и сейчас уже снимается документальная лента об этой находке.
Иван Толстой: Интересно, Андрей, а в наших в российских архивах, в Белых Столбах и так далее, где хранится вся эта документалистика, наверняка очень много лент, не просмотренных специалистами, скажем, по истории литературы, изобразительного искусства, которые могли бы идентифицировать на разных документальных лентах или каких-то еще пропагандистских съемках, которые тогда проводились, до войны или после войны, каких-то интереснейших людей, вокруг чего можно было бы сделать вот такие просветительские фильмы, вызывая из небытия вот эти кадры, где движутся знаменитости, не только Максим Горький, которого все время снимали, но какой-нибудь Андрей Белый, Борис Пильняк или Михаил Булгаков. Неужели никогда Булгаков не попадал в кинохронику? Не могу в это совершенно поверить. Но подозреваю, что исторические ленты смотрят киноархивисты, которые сами по себе не специалисты в иконографии каких-то известных людей отечественной культуры. Что-нибудь знаете Вы, Андрей, о поисках в этом направлении? По-моему, это было безумно интересно. Знаете, почему я вспомнил, по какой ассоциации? Вот Вы сказали о находке семиминутного Чаплина, а несколько лет назад в “Литературной газете” был напечатан кадр из какого-то фильма, где Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой, на ту пору эмигрант, снимался в какой-то картине, играл человека, приговоренного к смертной казни, и очень, кажется, убедительно играл. И его вот так вот опознали во время просмотра какого-то документального фильма. “О! - крикнул кто-то. - Это Сергей Эфрон!”. И он действительно в эмиграции много снимался, как, кстати, и Владимир Набоков, пленки с которым тоже не найдены.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я не думаю, что у наших искусствоведов и литературоведов, честно говоря, так много свободного времени, что просто так, ради любви к искусству, он ездят в киноархивы, будь то в Красногорский или в Белых Столбах, и отсматривают старые ленты. Я, честно говоря, в это поверить не могу, я могу поверить в то, что если кто-то будет снимать фильм, предположим, о Набокове или Андрее Белом, и начнет копаться в архивах, тогда, в качестве консультанта, эксперта, могут пригласить какого-нибудь специалиста по иконографии того времени. А так я себе слабо представляю, что специалист по тому же Набокову или Булгакову просто так сидит и просматривает километры пленки. Но я знаю точно, что у нас бывают периодически находки, я не знаю, насколько они потом оседают в архивах, но я знаю случаи, когда фильмы, официально числящиеся не найденными или пропавшими, вдруг возникают у коллекционеров. Я просто знаю несколько конкретных таких случаев, так что еще находки, наверное, будут.
Иван Толстой: Я держу в своих руках книжку, которую написал Игорь Померанцев, - “КГБ та иньши…”, а на оборотной стороне - несколько цитат из тех читателей Игоря, которые познакомились с его стихами и с его эссе еще до выхода этой книжки. Я позволю себе прочесть одну из цитат:
“Жанр "Померанцев" говорит о художественной манере этого автора. Законченность, шутливость, непременное великодушие. Обязательная звучность сказанного, слышность. Потом замечаешь: еще и замкнутость, сдержанность. Еще позже – одиночество, самодостаточность, всегда удивление перед жизнью”.
Игорь, кто автор этих проникновенных слов?
Игорь Померанцев: Иван Толстой.
Иван Толстой: Правильно, вы выдержали экзамен. Следующий вопрос. Книжечка издана абсолютно очаровательно, это такой альбомчик, в нем половина посвящена стихам на украинском языке и фотографиям, а половина - эссеистике, уже без иллюстраций. Вся книжка вышла по-украински.
Игорь Померанцев: В переводе на украинский язык
Иван Толстой: Игорь, но меня интересуют эти фотографии. В них и документы, и такая публицистичность, и некоторая концептуальность имеется, какие-то фотографии эпохи. Это как бы все отражение одного времени. Как вы это время определяете, каким общим словом?
Игорь Померанцев: Эта книга первоначально называлась “КГБ и другие стихи”. Естественно, она написана по-русски, но впервые вышла в переводе на украинский. Я хотел сказать, “увы”, но почему, собственно, увы? Я рад, что она вышла хотя бы по-украински. Эта книга действительно о 70-х годах, о воздухе этого времени, о цвете этого времени, о вкусе этого времени. В одном из стихов я называю его “сероватым”, “сыроватым”. Я написал эту книгу по заказу. Мой сын, взрослый сын, выросший в Лондоне, меня однажды спросил: “Папа, что мне прочитать про 70-е? Вы что-то вспоминаете, аресты какие-то, диссиденты…. Дай мне что-нибудь прочесть. Есть же фильм Бертолуччи, например, “Конформист”, и, вообще, немцы, итальянцы все обсосали свои гестапо, свои сигуранцы, а где русское, где советское?”. Я действительно задумался про 70-е. Я дал ему прочитать Трифонова. Он говорит: “ Это все хорошо, а где наши друзья, где мои родители?”. Вот это был заказ, семейный заказ, и я подумал, что я должен написать хотя бы для сына. И эта книга составлена… У нее есть своя драматургия, это своя стереоскопическая драматургия, в нее включены стихи, которые я писал в 70-е годы в Киеве, мне совершенно не стыдно их показывать, с моральной точки зрения, и это стихи-воспоминания нынешние, в подробностях: кто кого закладывал, как закладывали, какие чувства ты испытывал. Герой моей книги - слабый человек, это не герой-диссидент, это, скорее, слабый человек, который оказался пред выбором. Вот ему пришлось сделать выбор, и выбор этого лирического героя таков: все-таки надо сопротивляться, стыдно, просто стыдно не сопротивляться.
Иван Толстой: Здесь все, весь контекст и текст говорит о молодости, о влюбленности, о еще очень плохо растущей бороде, но уже пышных усах, о романтических глазах, о задумчивости, о сопротивлении, об ужасной и стыдной советской повседневности 70-х годов и, в целом, это все производит впечатление экзистенциальности. Это на грани попытки жизни и попытки сопротивления удушающей атмосфере. Вы закончились на этой книге? Всё, поставлена точка, вы ненавидите ту эпоху?
Игорь Померанцев: Дело не в ненависти к эпохе. Дело в том, что книге предпослан эпиграф, это стихи Василя Стуса, украинского поэта, он написал их в лагерном карцере. Он умер в лагере. Звучит это так: “Прощай, не оглядывайся, обернись”. Я оглянулся, потому что люди умирают, герои этой книги, этих стихов. Умер Иван Свитлычный, Надия, моя подруга, Василь Стус, Лёля Свитлычна. Люди умирают, и мне хотелось, чтобы как-то вот так остались их портреты. Вы знаете, когда я писал эту книгу, мне было страшно, меня как будто посещали привидения, это были их приведения, и я не знал, писать или не писать, и что они мне хотят сказать своим появлением. Но, раз книга написана и вышла все-таки, они мне дали свое добро на эту книгу.
Вот вы сказали про экзистенциальный смысл этой книги. Действительно, вот я называю людей - Василь Стус или Иван Свитлычный - для них Украина была судьбой, это было их призвание, поэтому они были настоящими героями. А я был просто киевский молодой человек, это совершенно другой замес был. Это теперь политики украинские изображают украинских героев, имея в виду себя, прежде всего, как таких казаков, такие герои, казацкие лица. А мы тогда гуртом спасались в Киеве, это был украинско-еврейско-русский замес, не взявшись за руки, мы бы тогда не спаслись. Но при этом мои друзья были другими, за ними не стояла Украина, за ними стояло только личное “я”. Я бы даже позволил себе такой поэтический образ, что мои друзья были одинокими парусами, белеющими на фоне болотистой местности. Поэтому вы правы, когда вспоминаете вот это философское слово “экзистенциальный”.
Иван Толстой: Но, Игорь, у вас опыт украинский, но поэзия, конечно, в основе русская, и вы - русский поэт. И совершенно невозможно себе представить, что вот эта, на мой взгляд, совершенно убедительная, очаровательно сделанная книжка, не вышла бы по-русски. Она ожидается?
Игорь Померанцев: У меня есть любимое издательство московское, которые выпустило три мои книги - “НЛО”. Я представил им рукопись, и у нас есть предварительная договоренность о публикации этой книги. Я представил ее больше года назад, я жду, по-видимому, я стою в очереди, может быть, тема не актуальная. Я надеюсь, что, несмотря на неблагоприятный политический климат, моя книга все-таки выйдет в Москве на языке, на котором она написана, на моем родном языке, на русском языке.
Иван Толстой: Будем держать кулаки.
Игорь Померанцев:
Я считаю, что это не плохой результат.
Из двух дюжин допрошенных друзей
только двое раскололись.
Валерий Николаевич угодливо дал
прочесть их показания.
Сначала Ларины.
Но она была совсем девчонка,
любила шмотки и зналась с фарцой.
Её прижали "спекуляцией"
(кажется, статья 154).
И зачем я давал ей "плохие книжки"?
Ну совсем не в лошадку корм.
И Митюхин.
Я его после спросил:
-Ты что, в штаны наложил
или просто сдурел?
Он ответил:
-А почему я должен был врать?
Митюхин – моралист!
Да это не курам – цыплятам на смех.
Так я и не понял: пересрал или козёл.
Нет, не плохой результат.
Только двое.
Правда, после дюжину как ветром сдуло.
Спустя три недели после ареста Евгена
пришёл Володымир.
Он позвал меня на лестничную площадку:
боялся, что мою комнату прослушивают (и был прав).
Он был осторожным человеком.
Мы вышли. Володымира трясло.
Мне стало неловко, и я сказал:
"Что-то сегодня похолодало".
Он сухо прошелестел:
"Ты помнишь Евгена? Его арестовали".
Потом сделал паузу и спросил:
"Кто-нибудь из украинцев ещё остался в городе?".
"Да. На днях вернулась из Мордовии Надия".
Иван Толстой: “Виктор Пелевин в поисках реальности”. Так назвал свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Виктор Пелевин написал новый роман, который и новым трудно назвать. Это серийный продукт брэнда “Виктор Пелевин”. Фирменный продукт, как раньше бы сказали. Фирма солидная, но продукт приелся.
В ново-старом романе под названием “t” всё та же давно известная пелевинская философема: мир – это текст, который мы же и создаем в процессе чтения. Это звучит шибко структуралистски, но в принципе это и есть то, что можно назвать основным вопросом философии. Этот вопрос возник не вчера в Париже или в Швейцарии у Соссюра, на котором стоит весь этот структурализм, а задается от века. Он был поставлен еще в школе элеатов в Древней Греции, но Пелевин до недавнего времени ставил его в обличьях всякого рода восточной мудрости, как это было в первых его философических вещах – “Из жизни насекомых” и особенно “Чапаев и Пустота”. В нынешнем романе автором привлечен еще один вариант, который, может быть, не все и заметят: Ницше. Пелевин, чувствуется, прочел недавно его “Генеалогию морали”, обнаружив там еще одну мотивировку для постановки интересующего его вопроса: что движет миром, как создается мир. Ясное дело, что знакомый нам мир создается нашим же сознанием, тут и к Будде ходить не надо, вполне достаточно европейской традиции – от тех же элеатов до Гуссерля, включая сюда философию немецкого трансцендентализма. Но Восток, как известно, экзотичнее, и для писателя со столь богатой фантазией, как Пелевин, дает больше возможностей для интересного развертывания текста. Здесь же коренится главный, на мой взгляд, недостаток Пелевина: философствования в его романах слишком много, оно, способствуя первоначальному построению сюжетной схемы, в конце концов, прискучивает, романы Пелевина длинноваты и, на мой вкус, скучноваты. Вот его, Пелевина, парадокс: умение, построив острый сюжет, в конце концов сделать книгу скучной. “Чапаева”, “Священную книгу оборотня” среди прочего и нынешнюю “t” трудно дочитать. Легче всего читалась, забавнее всех было “Поколение П”: та же философема о призрачности построенного сознанием бытия, но без философских разговоров.
Конечно, не только философический склад натуры родил тему Пелевина, но не в меньшей, а может быть и в большей мере сама российская действительность, причем не только нынешняя, но и предшествовавшая ей коммунистическая. Коммунизм был фальшивкой, выдумкой, декорацией, ментальным внушением, как это блестяще показал Пелевин в первом своем романе “Омон-Ра”, где освоение космоса происходит в туннелях московского метро. Нынешняя российская жизнь всем отличается от коммунизма, кроме всё того же основного признака: ее нет, Россия живет в небытии, лучше сказать, в некоем виртуальном пространстве; впрочем, можно и так, вспомнив платоновского рыбака из “Чевенгура”, который хотел “в смерти пожить”. Так и пелевинские фантомы кочуют у него из романа в роман. И Пелевин всё-таки интересное чтение постольку, поскольку за его надоедными философемами видна вот эта виртуальная российская реальность со всеми ее замочками и примочками.
В романе “t” этим элементом выступает издательская и телевизионная практика – сфера культурной деятельности, лучше всего известная писателю Пелевину. И это всё тот же морок. Но тут эта самая примочка в том, что писательство как таковое есть создание виртуальной реальности. В общем в очередной раз если не доказано, то показано, что Россию губит ее же собственная литература.
Герой романа “t” граф “Т.” – ни кто иной, как Лев Толстой, из которого сделан некий шутер, герой то ли телесериала, то ли компьютерной игры, и делает его бригада литературных дельцов-умельцев, в которых даже я, человек в России не живущий, узнаю некоторых реальных персонажей. Это процесс сопровождается такого рода разговорами:
Диктор: “Главная культурная технология двадцать первого века, чтобы вы знали, это коммерческое освоение чужой могилы. Трупоотсос у нас самый уважаемый жанр, потому что прямой аналог нефтедобычи. Раньше думали, одни чекисты от динозавров наследство получили. А потом культурная общественность тоже нашла, куда трубу впендюрить. Так что сейчас всех покойничков впрягли. Даже убиенный император пашет, как ваша белая лошадь на холме. И лучше не думать, на кого”.
Борис Парамонов: Как всегда у Пелевина, такие разговоры – самое интересное, самое фактурное в его романах, и в этом тоже. Но вариант его основного (и единственного во всех книгах) сюжета в “t” - вопрошание самой литературы, права ее на существование. Говорится об этом в частности так:
Диктор: “Когда писателя называют творцом, это вовсе не комплимент. Даже самый тупой и подлый писака с черной, как ночь, душой всё равно властен вызывать к жизни новые сущности. Отец всех писателей – диавол. Именно поэтому творчество, демиургия есть самый темный грех из всех возможных… каждый литератор, в сущности, повторяет грех Сатаны. Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога – он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола – он создает тень мира и тени его обитателей”.
Борис Парамонов: Граф Т. у Пелевина хочет выйти к реальности из этой виртуальной пустыни, хочет пахать по-настоящему. Масштаб Пелевина ясно обозначается в таком повороте темы: ведь это тема всех великих русских писателей, и не писаний их, а самой их жизни. Интенция русского гения – онтологическая, поиск хода из мира культурных отражений к последней реальности бытия. В ясном, хотя и завуалированном для читателей, понимании этой темы и сказывается пелевинский масштаб – крупный.
В конце концов, оказывается, что эта реальность – Оптина пустынь, в которую, оказывается, и движется граф Т., устраивая по дороге перестрелки в эстетике классического шутера. Ирония Пелевина высокопробна: пустынь – та же пустыня, а Оптина – от латинского глагола optare, означающего “выбирать”. Тут уже экзистенциализмом пахнуло: выбирая себя, человек выбирает мир, и никаких онтологий. Есть тут еще один смысловой слой, возникающий из словесного каламбура: Оптина пустынь – не реальность, а оптическая иллюзия.
Я уже говорил, что в этой книге появляется у Пелевина Ницше. Появляется он так: Толстой и Достоевский бредут по петербургской канализации (есть такой эпизод) и видят следующее:
Диктор: “На сырой стене каждые несколько метров повторялось одно и то же странное граффити – три строчки, написанные друг под другом разной краской и почерком, словно через трехцветный трафарет:
Бог умер. Ницше.
Ницше умер. Бог.
Оба вы педарасы. Вася Пупкин.
Надпись про Бога была белой, про Ницше – синей, а сентенция Васи Пупкина – красной. Пробегая взглядом по этим строкам, Т. представлял себе сначала Иегову с Сикстинской фрески Микеланджело, затем усталого Ницше, похожего на облагороженного страданием Максима Горького, и, наконец, белобрысого Васю – надменного наследника мудрости веков, пугающего и одновременно прекрасного в своем равнодушном максимализме”.
Борис Парамонов: Вася Пупкин – В.П. – это, при желании можно сказать, Виктор Пелевин, те же самые В.П. Ирония автора, как видим, тотальна. Ницше пригодился Пелевину за сценой, в этом его упоминании – только замаскированная дань благодарности. Пелевину пригодилось рассуждение Ницше из второй части “Генеалогии морали”, раздел 7-й, в котором говорится о греческих богах, как организаторах и тем самым зрителях человеческих трагедий; продюсеры, говоря по-нынешнему. Так Пелевин запряг в свою телегу еще одного философа.
Можно как угодно относиться к тем или иным книгам Пелевина, можно его вообще не принимать, не находить у него полных и несомненных удач, но нельзя не видеть в нем крупного, по-русски стильного явления, настоящий “стиль рюсс”. У него масштаб русской классики, и то, что он ее воспроизводит пародийно, как раз и уберегает его от эпигонства. Та или иная книга может не удаться, но писатель удался.
Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время для Вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о музыке, которую мы сегодня слушали, поподробнее.
Андрей Гаврилов: Я уже говорил, что сегодня мы слушаем музыку Миши Пятигорского, и сразу хочу сказать, что в данном случае Миша это не столько уменьшительное от Михаил, сколько сценический псевдоним, потому что музыкант так себя и называет - Миша Пятигорский, так и написано на обложке того альбома, фрагменты которого мы сегодня слушали и сейчас будем еще слушать. Миша Пятигорский начал свое музыкальное образование в Москве в возврате 5 лет, но оно продолжалось недолго, поскольку в возрасте 8 лет он уже стал гражданином США или, по крайней мере, жителем США. Там, собственно, и началась его музыкальная карьера. Внимание на себя он обратил в 2004 году, когда победил в конкурсе композиторов имени Телониуса Монка. После этого, как пианист он играл в таких престижнейших джазовых клубах как “Lincoln Center” “Birdland”, “Smoke”, “Blue Note” и других с такими всемирно известными музыкантами как Марк Мерфи, Уинтон Марсалис, Джон Хендрикс, Джо Ловано, Майкл Бреккер. Миша Пятигорский в разных составах, но преимущественно как руководитель, участвовал в различных джазовых фестивалях - от фестиваля в Монтре до Фестиваля Северного моря. Среди его многочисленных дипломов есть даже диплом победителя Конкурса композиторов имени Джона Леннона. И на последнем альбоме, который называется “17 комнат”, он исполняет песню “Imagine”, но исполняет, разумеется, в инструментальном варианте. Альбом “17 комнат” записан трио под руководством Пятигорского, ему помогают басист Борис Козлов и барабанщик Ари Хенинг. Хочу сказать только, что не так давно Миша Пятигорский объехал Россию, давая концерты и, более того, он вернется с концертами в марте будущего года, так что, кого заинтересует этот композитор и пианист, тот может услышать его живьем. А пока - пьеса из альбома “17 комнат”. Этот альбом только что вышел в свет.
