Свобода в Клубе "Квартира 44". Памяти директора Музея архитектуры Давида Саркисяна. Давид был уникальным человеком. Он принадлежит к тому типу личностей, о которых можно, наверное, сказать "человек-оркестр". Он сочетал в себе удивительную человеческую теплоту и профессиональную широту, у него было несколько профессиональных жизней: биолог, кинорежиссер, человек из мира архитектуры.

Мы вспоминаем Давида Саркисяна с продюсером, совладелицей галереи "Роза Азора" Любовью Шакс, с архитектором Юрием Григоряном, руководителем проектного бюро "Меганом"; с профессором МАРХИ Евгением Ассом; с художницей Еленой Языковой; с арт-критиком Ольгой Кабановой, обозревателем газеты "Ведомости"; с архитектором и художником Юрием Авакумовым.

О своей встрече с Давидом Саркисяном говорит актриса и режиссер Рената Литвинова.

Рената Литвинова: Нас познакомил фильм Рустама Хамдамова "Вокальные параллели". Мы снимали 8 лет, Давид работал вторым режиссером, был соратником, буквально болел за эту картину. Это был мой достаточно близкий друг, он был в высшей степени светлым человеком. Он в каком-то смысле был совершенно нематериальным существом, потому что он жил в своем кабинете, который постепенно загружался, захламлялся какими-то предметами. И он выглядывал из этой огромной кучи фотографий, картин, костюмов, каких-то штучек, безделушек, а все это его заваливало, заваливало, и он там чуть ли не до самой головы был завален этими предметами. Он ночевал в этом кабинете. И я у него спрашивала, есть ли у него квартира, где он ночует. Я его видела буквально перед Новым годом, и он сказал, что у него до сих пор нет квартиры, он где-то что-то снимает. Но по большей части он оставался и жил в своем музее. Я не понимаю, кому это достанется, потому что это уже что-то неразделимое с Давидом, поэтому и сохранилось в каком-то неотреставрированном, не поломанном виде, и без турецкого ремонта, что, собственно, делается сейчас везде со старинными зданиями. Их категорически нельзя ремонтировать, их нужно чуть-чуть только реставрировать и беречь, как достояние. Вот Давид это как раз понимал, и там витал этот дух.

Поразительный человек, который начинал как химик, фармацевт, потом ушел в кино, потом с такой же неистовостью возглавлял Музей архитектуры, стал значительной фигурой, как и везде, где он появлялся. Вот такая у него была энергия, стезя, предназначение.

- Ирина Павловна Уварова, вдова писателя Юлия Даниэля.

Ирина Уварова: Наши отношения с Давидом были, может быть, самыми загадочными в мире. Мы очень давно знакомы, а посчитать, сколько раз мы виделись, можно на пальцах. Мы всегда очень душевно бросались друг к другу, обещали видаться всегда, позвонить и встретиться, но из этого ничего и никогда не выходило. Ни меня это не угнетало, ни его не огорчало. И так продолжалось на протяжении... страшно сказать, сколько лет. И когда он умер, я испытала такое горе и отчаяние, всплеск, такое бывает, когда теряешь только очень близких друзей. Стало понятно величие его духа и готовность приходить всегда на помощь, и его сердечность. Я добавлю к этому, что когда с моей внучкой случилось несчастье – она попала под машину на улице, а потом ее сумели врачи собрать по кусочкам, и она вернулась к жизни с твердым намерением стать художником, Давид очень многое сделал для того, чтобы ей помочь устоять. Она учится в Строгановке. Ей 20 лет. Она дизайнер.

- Наталья Душкина, профессор МАРХИ, специалист по охране культурных памятников.

Наталья Душкина: В апреле 2004 года в центральном зале музейной Анфилады было подписано знаменитое письмо московских архитекторов, реставраторов и вообще московской интеллигенции в защиту архитектурного наследия Москвы и наследия ХХ, давшее толчок новому этапу борьбы за сохранение наследия. Это вылилось в результате в создание целого ряда общественных охранительных организаций под крылом Музея архитектуры. И в этом была смелость Давида. Было основано общество "Москва, которой нет", Московское общество охраны наследия (MAPS). Состоялись встречи и пресс-конференции "Архнадзора", проходили в музее все презентации выдающихся изданий, где были собраны документы по разрушениям в Москве за последние 15 лет. В этом высота планки, которую достиг Давид в понимании того, что это значит для культуры России. Это то качество, которое не должно уйти в дальнейшем из жизни музея.

Будучи сотрудником федеральной, бюрократической системы, он не был бюрократом и чиновником. Это был интеллигент, широко образованный человек, с которым было интересно говорить на любые темы, человек очень добрый и щедрый. Он не занимался на этом посту стяжательством, он не стал ездить в каких-то огромных черных машинах, он не строил себе особняки, хотя вращался 10 лет в мире архитектуры, и это расценивается как знак какого-то устройства в этой системе, благосостояния. Он вкладывал деньги, которые зарабатывал, в сам музей. Известно, что на его деньги были отремонтированы и отреставрированы здания Анфилады. Когда он заболел, и хотели открыть счет для сбора средств на его лечение, когда связались с организациями, которые этим занимаются, там сказали, что "мы прекрасно знаем имя этого человека, поскольку он постоянно давал деньги на излечение людей". Сами похороны - это была демонстрация любви открытой, искренней, не по чину, не по бюрократической необходимости, не по обязанности люди пришли. И это его абсолютная победа и память о нем.

То, что он был деятелем международного класса, подтвердило и то, сколько людей приехали из-за границы. Приехал его друг Петер Нойевер, директор крупнейшего, интереснейшего Музея архитектуры из Вены. О нем помещены некрологи во всех центральных газетах России, статья в "The New York Times".

Евгений Асс

Евгений Асс: Когда ушел Давид, стало понятно, что 2000-е годы в архитектурной и культурной жизни Москвы в значительной мере были связаны с его деятельностью, с его жизнью. Казалось, что он очень долго и давно в музее и вообще в нашей жизни присутствовал, а оказывается, что он присутствовал всего лишь неполных 10 лет, и это те самые печальные двухтысячные годы, которые мы все так клянем и клеймим. Достаточно, что он был с 2000-го по почти 2010-й год, для того, чтобы сказать, что годы эти были прекрасными. Наверное, российская архитектура, к которой я отношусь весьма скептически, может быть, и вообще бы не была даже тем, что она есть, если бы не было Давида. В каком-то смысле он сделал что-то с самим полем архитектуры, в котором стало не стыдно существовать. Он обозначал собой очень важную нравственную ось не только московской, но и российской архитектуры, которая оказалась в Музее архитектуры.

Юрий Авакумов: Когда он появился в музее, архитектурный цех от музея отвернулся. И музей-то проходил по категории музея строительного, он числился при строительном министерстве. И выставок было очень мало. И постоянная экспозиция, о сворачивании которой некоторые очень сетовали - с музейной точки зрения это было чистое разорение. Любой нормальный музейщик вам скажет, что бумажные проекты, рисунки, графику вообще больше полугода не держат на выставках, их все время ротируют. В течение десятилетий мы просто убивали уникальные чертежи конструктивистов и гордились этим, ничего не понимая, кстати, ни в музейном деле, ни в культурной жизни. Так вот, Давид появился, как ополченец. Когда регулярные части ушли, он пришел на редут, оставленный профессиональной архитектурой, профессиональным цехом, как Гаврош на баррикаду. Он пришел и показал, что даже человек "гражданский" может совершенно спокойно и мужественно этот редут удерживать, защищать. Показал это всем нам, и показывал это на протяжении 10 лет. Так что мы уже даже забыли о том, что он "из гражданских", а не из профессионально образованных и организованных архитекторов.

Он показал и всему обществу, и архитектурному цеху, что архитектура – это не просто строительство, квадратные метры, инвестиции, девелопмент и так далее, а это часть культуры. И феерическое сочетание выставок изобразительного искусства и архитектурных выставок, весь этот фейерверк, который там возник, культурный центр, который появился в двух шагах от Кремля, от Манежа, - это было создано "человеком со стороны", но при этом это был интеллигентный человек.

Юрий Григорян

Юрий Григорян: Очень важно всем нам не бояться. Он ведь не боялся ничего. Его комната была не просто комнатой, заваленной бумагами, а это был центр "мадридского двора", это был кипящий, бурлящий центр интриг. Причем без этих интриг просто невозможно. Нельзя выйти с открытым забралом и что-то сделать, недолго провоюет такой воитель. А когда он понимал, что надо сохранять дом Мельникова, он выстраивал какую-то хитроумнейшую ситуацию, в результате которой многое было сделано. Эта жизнь в культурном подполье (если ты действуешь, ты все время действуешь в состоянии подполья), - это подполье многое может. И мне кажется, его жизнь как знак для всех – это знак действовать во имя каких-то идеалов, ничего не бояться и понимать, как ты можешь что-то сделать.

Ольга Кабанова: О нем вспоминала на похоронах смотрительница музея, у которой незаконно отобрали 500 рублей, и он дал ей свои, а потом сделал так, чтобы ей эту зарплату восстановили. И это какое-то удивительное качество. Вообще, такие яркие люди иногда встречаются среди актеров, художников, в театральном мире, но не в музейном и не в архитектурном – мирах очень снобистских и очень закрытых.

Он пришел в архитектурный мир, когда ему было за 50. Многие считают, что вообще все, что можно было сделать, уже сделано. А он начал с нуля и стал беззаконной кометой, если продолжать метафоры, ярким и важным существом в этом мире. Потому что он был внутренне свободен, верил в себя, слушал людей, любил с ними разговаривать. И когда он чего-то не знал и спрашивал, я всегда с удовольствием ему рассказывала то, что знала, и я знала, что он все это запоминает. И он двигался дальше и дальше. И это урок внутренней свободы, которой мало сейчас в людях, которые стараются, чтобы все было как-то разумно, которые берегут свои эмоциональные силы, старательно все рассчитывают. А если даже у них прорывается что-то сердечное, эмоциональное, они стараются это заглушить или стесняться этого. И вот этот урок яркости, урок свободы и должен в нас жить.

Не знаю, надо ли оставлять его кабинет. Мне кажется, что без Давида это будет просто куча предметов. Нельзя сохранить все. Человек уходит и какой-то свой мир с собой уносит навсегда. И мы должны с этим смириться, и стараться смотреть на тех людей, которые остались с нами сейчас, и может быть, относиться к ним бережнее и любовнее.

Елена Языкова: Невозможно не сказать о его любви к музыке. Весь его кабинет был озвучен. Даже в какой-то момент он стал ди-джеем и сделал какой-то диск, в котором Наталья Шпиллер перекрикивала Наталью Рождественскую. Он в свое время был восторженным поклонником Зары Долухановой.

Я слышала, что сценарий фильма, который написал Тонино Гуэрра к фильму "Корабль плывет", посвященному Марии Каллас, был во многом вдохновлен восторженной любовью Давида к Заре Долухановой. Они с Тонино не просто знакомы, они дружили. Давид архивариус, у него совершенно невероятные коллекции музыкальных записей, которые он записывал и дарил своим друзьям. И я вспоминаю конец этого фильма, когда все поют, стоя на палубе, и корабль уходит под воду, и вот эта жизнь заканчивается, старая культура уходит... Мне бы очень хотелось, чтобы этого не было, чтобы какие-то его дела ушли в будущее и продолжались.

Я ни разу от Давида не слышала ни об одном человеке плохих слов. Даже о каких-то его активных врагах, с которыми он боролся в связи с защитой старой Москвы, даже о них он говорил "Мерзавец!" и начинал хохотать. Даже они приобретали какие-то положительные черты.

Юрий Григорян: Если говорить о пространстве Музея архитектуры, то самое интересно – это Руина. Это форпост Венеции в Москве. То есть это дом, который, казалось бы, едва живой, но, тем не менее, он живее всех живых, можно ничего не трогать, и это будет замечательно. Казалось бы, дом, который только ленивый не захочет починить, а Давид сделал там самый интересный выставочный зал не только в Москве, может быть, даже и в Европе. И это оценили все звезды. Все хотели выставляться только там. Арата Исодзаки, японский архитектор знаменитый, который приехал сюда, он первым делом вцепился в Руину и сделал там выставку. И все выставки в этой руине получались фантастически красивыми. И что бы ни выставить в этом пространстве из голых кирпичных стен и сводов, именно энергетика тела, остова кирпичного московского... которые, собственно, и разоряются. Руина показывает, что мы теряем, что качество архитектуры – в подлинном остове.

Любовь Шакс: Мне очень повезло, я в Руине сделала три выставки. Давиду все было интересно, он был очень любопытным человеком. И так как мы делали выставки, как правило, без особых бюджетов, нам приходилось придумывать и все делать самим. У нас была выставка "Пекин – Амур – Париж", это были старые фотографии, конца XIX века, которые совершенно волшебным образом к нам попали, это была удивительная история. И нам все время хотелось как-то это особенно показать, чтобы в этом была прелесть приключения. Давид придумал совершенно изумительную историю с обрамлением этих фотографий, потому что нам не хотелось делать обычные рамки, чтобы это было жестко и стандартно. И у него в кабинете, в котором можно было найти все что угодно, случайно ему под руки попался кусочек бамбука. Тут же у него возникла идея сделать рамочки, просто связать кусочки бамбука и так оформить фотографии. И когда мы их повесили в Руине, они так легко, обрамленные легким бамбуком, дышали, они там очень красиво висели.

Наталья Душкина: Абсолютно приоритетным является сохранение его кабинета как музейного экспоната. Это один из ярчайших арт-проектов, который существует в интернете, - его кабинет снят со множества точек зрения.

Фрагмент программы "Свобода в клубах".