Александр Генис: Самым пугающим аспектом в бурных спорах о медицинской реформе, которая продолжает разносить Америку накануне важнейшего голосования в Конгрессе, стал вопрос о том, как сэкономить на смерти. Известно, что последний день человека обходится медицине дороже всех остальных, но даже робкая попытка найти гуманный способ прекратить ненужные мучения наткнулась на такое сопротивление, что именно эта проблема может стоить демократам проигрыша реформы.
“Табу на смерть - и как его преодолеть” - так можно было бы озаглавить сюжет, который Владимир Гандельсман, опираясь на материалы из американской прессы, предлагает вниманию наших слушателей.
Владимир Гандельсман: Дело было в 1964 году. Элизабет Кюблер-Росс, психиатр из Швейцарии, но переехавшая в Америку, работала в своем саду и обдумывала тему лекции для студентов медицинской школы в Колорадо. Глядя на листву, которой предстояло умереть с первыми заморозками, она нашла тему: смерть и умирание.
Первая часть лекции была посвящена тому, как разные культуры воспринимают смерть. А вот вторая часть была необычайной – она привела в класс неизлечимо больную 16-летнюю девушку. Ее звали Линда, и она не хотела притворяться, что якобы выздоравливает (как ее пытались убедить некоторые из окружающих), она согласилась на беседу и рассказ о том, что и как чувствует. Студенты были восхищены ею, но и нервозны, – тогда, в ту пору, подобные эксперименты еще не были в ходу.
Затем в Чикагском госпитале Элизабет интервьюировала смертельно больных людей, и делала это в присутствии студентов, – пациент их не видел, это устраивалось с помощью зеркала, прозрачного с одной стороны, – и делалось это из этических соображений, студентов становилось все больше и больше.
Александр Генис: Эксперимент воистину необычен и очень драматичен. Можно себе представить, как реагировали на это коллеги психиатра?
Владимир Гандельсман: Понятное дело, как. Считали это насилием над больными, – вот так эксплуатировать их страдания! Ведь сами-то они разговаривали с пациентами эвфемизмами. Именно этот стиль разговора Кюблер считала обыкновенной трусостью, которая идет вразрез с обязанностью врача. Смерть и медицина делали вид, что они незнакомы. Ну и после первой публикации с Элизабет Кюблер контракт не продлили. Это случилось после выхода ее книги “О смерти и умирании”, вышедшей в 1969 году.
Александр Генис: Однако, эта книга стала бестселлером, и с неё началось массовое движение хосписов.
Владимир Гандельсман: Да, совершенно верно. И дело не только в хосписах, но и в изменении отношения врачей к безнадежно больным. Элизабет стала ездить с лекциями по стране. Вкратце ее теория базировалась на том, что умирающий и знающий об этом человек проходит пять стадий. Отрицание (не верит, что это происходит с ним), гнев (возмущение врачами, ненависть к здоровым), сделка-соглашение (попытка заключить сделку с судьбой – а вдруг поправлюсь?), депрессия и отчаяние (потеря интереса к жизни), и последняя стадия – приятие.
Александр Генис: Это как у Пастернака, который незадолго до смерти сказал: “Жизнь была хорошая”.
Владимир Гандельсман: Да, я помню эту фразу. Но говорят, что эту – умиротворяющую - стадию переживает лишь 2% умирающих. Тем не менее, теория развивалась. Кюблер предположила, что те же стадии, что умирающий, проходят его родственники. Результатом этих размышлений стала ее книга “О горе и горевании”. Вопрос – умеем ли мы переживать горе? Умеем ли скорбеть? Как мы выстраиваем отношения с обреченными? Она хотела добиться рационального знания, она хотела увериться, что эти отношения можно “выстроить”. Не так-то все просто на деле.
Александр Генис: Скорбь - столь сильная эмоция, что ею, кажется, невозможно управлять.
Владимир Гандельсман: Она настолько сильна, что способна подорвать здоровье скорбящего. Исследования показали, что после смерти одного из супругов иммунная система оставшегося в живых ослабевает, причем иммунитет резко снижается до опасного уровня. Скорбь, горе - естественная реакция человека на тяжелые жизненные события. Но чтобы помочь людям в скорбные периоды их жизни, различные культуры и религии вырабатывали специальные ритуалы. Мераб Мамардашвили вспоминал похороны, которые он видел в детстве, в Грузии. Там, на похоронах, говорит он, плачут профессиональные плакальщицы, как ударами кнута взбивая чувствительность и приводя человека в психически ненормальное состояние, близкое к экстатическому. Они профессионалы и, естественно, не испытывают тех же эмоций, что и близкие умершего, но тем успешнее выполняют форму ритуального плача или пения. Мамардашвили это удивляло в молодости, - ведь они притворяются! Но позже он понял важность ритуала: своей организацией они вводят психического природного индивида в человеческое, в преемственность и постоянство памяти, в привязанности и связи, и это важно...
Александр Генис: Многое зависит от культуры страны. Например, на Гаити, где столько похорон после страшного землетрясения, погибшие родственники считаются не совсем мертвыми. Поэтому и склепы для мертвых здесь часто дороже домов для живых. Есть, конечно, и другие традиции. В Китае, скажем, люди разговаривают с умершими предками...
Владимир Гандельсман: А вы знаете, что согласно исследованиям ученых, китайцы лучше справляются со стрессами, связанными со скорбью, с потерей близких. Как-то эти беседы с потусторонним миром их спасают.
Александр Генис: Но вернемся к Элизабет Кюблер-Росс...
Владимир Гандельсман: Значение ее работ колоссально. Вся западная медицина была устроена так, что с больным можно обсуждать все что угодно - анализы, процедуры, способы лечения, но не прогноз, особенно, если он неутешительный. Родственникам больного и врачам полагалось держаться с наигранным оптимизмом, а на “провокационные” вопросы больного: “Скажите правду, доктор, сколько мне осталось?” бодро отшучиваться. В результате умирающий оставался один на один со своими страхами, горькими мыслями и страданиями.
Александр Генис: Такая “ложь во спасение” господствовала в медицине на протяжении столетий.
Владимир Гандельсман: Да. Согласно этой модели, врач играет роль заботливого и авторитетного отца, а пациент - слабого и несведущего ребенка, обязанностью которого является дисциплинированное выполнение предписаний и назначений. Кстати, в России эта модель господствует до сих пор, и я читал, что более половины российских врачей считает, что в случае безнадежного диагноза сообщать его больному негуманно, и 40 процентов пациентов с этим согласны.
Александр Генис: Врачей можно понять. Ведь страшный диагноз вызывает у больного подавленность. Он может просто умереть не столько от смертельной болезни, сколько от отчаянья.
Владимир Гандельсман: Вопрос сложный. И, тем не менее, благодаря работе Кюблер-Росс в США теперь пациенту сообщают максимально полную информацию о его болезни даже в самом неутешительном случае. Американские врачи убеждены, что скрывать правду от человека - значит нарушать его священное право принимать самостоятельные решения.
