Александр Генис: Роман, о котором нам сегодня расскажет ведущая “Книжного обозрения” “Американского часа” Марина Ефимова относится к дефисной литературе, на этот раз – американо-корейской.
Chang-rae Lee. “The Surrendered”
Марина Ефимова: Роман “Сдавшиеся” - третий по счету роман Чжана-ре Ли, американского писателя корейского происхождения. Многочисленные обсуждения этой вещи в американской периодике лишь отчасти посвящены самому роману (преимущественно его критике). Главная же тема всех рецензий – обсуждение кризиса жанра – то есть, проблем современной прозы вообще и современного романа, в частности. Почему именно этот роман выпустил джина из бутылки?
Надо сказать, что первая книга Ли – роман 1995 года “Носитель языка” был принят на ура. Ведущий критик журнала “Ньюйоркер” Джеймс Вуд написал о нем.
Диктор: ““Носитель языка”- самая оригинальная вещь Ли. Ни структурно, ни лингвистически эту работу нельзя назвать дерзкой. Но роман демонстрирует тихий авангардизм содержания. Со знанием и с тонкой наблюдательностью Ли воссоздал картину эмигрантской жизни, жизни на ощупь, постоянно балансирующей между ассимиляцией и отчуждением”.
Марина Ефимова: Не знаю, почему Джеймс Вуд выбрал для романа “Носитель языка” выражение “авангардизм содержания”. Главное впечатление от этого романа определяется, по-моему, талантливым и точным использованием всё тех же старомодных литературных инструментов: метафор, аллегорий, оксюморонов, сравнений и прочего. Например, в описании трапезы в корейском доме:
Диктор: “Мы ели в почти полной тишине по обычаю корейских семей, сгорбившись над дымящимися горшками и мисками, как монахи над свитками”.
Марина Ефимова: Сюжет нового романа Ли “Сдавшиеся” - современный вариант путешествия аргонавтов, где Язон – кореянка-иммигрантка Джун, медленно умирающая от рака в Америке 80-х годов; главный её спутник – бывший муж-американец Гектор, а золотое руно – их сын, который ушел из дома и которого они ищут. Это – фабула. А содержание романа – эпос, на фоне которого проходят жизни героев. История начинается в Корее начала 50-х, во время войны, а заканчивается в Америке и Италии 80-х и включает, по выражению рецензента Рафферти, “жестокости войны и горести выживания”.
Диктор: “Ужас военного времени – в том, что вы не знаете, что произойдет в следующую минуту, через час, завтра. Вы не можете ничего рассчитывать, ни на что надеяться... Случай может спасти вас или погубить”.
Марина Ефимова: И роман “Сдавшиеся” полон ярких, обреченных персонажей, которые проходят по жизни героев к своей насильственной и часто бессмысленной гибели. Один из них – северокорейский мальчишка-горнист, которого мучают два американских солдата. Он поселяется после войны в ночных кошмарах Гектора, который был третьим солдатом и должен был бы спасти мальчишку, но не спас.
Джун, корейская девочка, заканчивает войну в сиротском приюте в Южной Корее. Она пробиралась на Юг со своей огромной семьей, и по пути, на страницах романа, теряет их всех – одного за другим.
Материал романа уже сам по себе – впечатляющая история. Автор - талантливый рассказчик, доказавший это двумя предыдущими романами. И вот при таком сочетании роман, который был, казалось, обречен на успех, явно не удался. Это и вызвало волну теоретизирования – и по поводу секретов литературного мастерства, и по поводу обреченности романа, как жанра. Джеймс Вуд пишет:
Диктор: “Ли - одаренный хроникер войны. Его ошибка была в том, что он захотел сделать эту хронику увлекательным чтением и для этого допустил в роман традиционные сюжетные ходы. Когда в детский дом в Корее, где Гектор работает подсобником, приезжает красивая, несчастливая Сильвия, жена сурового пастора, читатель, имеющий представление о “мыльных операх”, немедленно понимает, что нам предстоит закружиться в вихре безумной, преступной любви. И роман, вдруг, вступает в мертвую зону принятого”.
Марина Ефимова: Другой рецензент, Теренс Рафферти, во всем винит “третье лицо”... Он пишет:
Диктор: “Нота всеведения, невольно появляющаяся в повествовании от третьего лица, для Чжана Ли (и вообще для современного автора) неестественна. В прежних романах Ли всегда звучал его собственный, размышляющий, сам себя корректирующий голос. И он сослужил ему добрую службу. Ли явно не любит играть роль Бога, потому что в этом случае есть опасность перегрузить своих персонажей действиями, мыслями и сюжетом так, что они потеряют жизнеспособность. Но в этом романе Ли пошел на риск. Поэтому он вынужден вносить искусственное разнообразие: переходить из одного времени в другое, представлять разные точки зрения на одно событие – чтобы сделать если не прекрасными, то хотя бы интересными 500 страниц текста”.
Марина Ефимова: На четырехсотой странице романа уже вспоминаются строки Иосифа Бродского: “Поэма приближается к концу, Читатель рад, я вижу по лицу”.
Справедливости ради, надо сказать, что стилистическое мастерство не изменяет Чжану Ли и в новом романе. Вот, например, его описание любовного акта:
Диктор: “Суета любви... Его руки так бегали по ее телу, как будто она была слеплена из глины, и он отчаянно пытался перелепить ее заново”.
Марина Ефимова: При обсуждении романа Чжана Ли “Сдавшиеся” все вспоминают Льва Толстого. Не только потому, что Ли замахнулся на эпос масштаба “Войны и мира”, но и потому, что главное сильное чувство, которое остается в душе после этого романа – тоскливое ощущение, что не человек управляет историческими событиями, а история швыряет человека, как океан – щепку.
Что касается тайны литературного мастерства, то она остается тайной. Я вспоминаю появление в Советском Союзе, в 1966 году, романа “Мастер и Маргарита”. Первые 2 абзаца показались мне обычным стандартом советской прозы, и вдруг: “Следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. В тот час, когда не было уже сил дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея”. ... Я помню, как у меня перехватило дыхание. Еще ничего не случилось, еще не “сгустился из знойного воздуха призрачный гражданин”... Но эти строки, такие уверенные, такие вольные, были как первые шаги на выход (по выражению Джеймса Вуда) - из “мёртвой зоны принятого”.
