Летом 1862 года бывший студент Родион Раскольников приходит в трактир, листает газеты – а там всё про пожары. Как загорелось, от чего – по сей день неведомо. Они совпали с появлением в обеих столицах страшной прокламации дотоле неизвестной подпольной организации - Центрального Революционного Комитета.
Получил подметный листок и Достоевский - он нашел его поутру привязанным к ручке замка входной двери своей квартиры. Позднее Достоевский дал убийственную характеристику этому сочинению «трех золотушных школьников», которые «напечатали и разбросали глупейший листок, не справившись даже хорошо с иностранными книжками, откудова они всё выкрали и бездарно перековеркали».
Листок был наполнен призывами к беспощадному террору против царской семьи и правящего класса. «Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито французскими якобинцами», - писал неведомый автор воззвания.
Достоевского грозное бедствие волновало чрезвычайно. «Толкуют о пойманных мошенниках, о какой-то многочисленной шайке, которая с адскими целями поджигает столицу со всех сторон. Панический страх одолел всех», - писал Достоевский в статье, которую не пропустила цензура.
Молва соединила пожары и прокламацию. Спустя 40 лет молодой вождь русских марксистов уже вполне сознательно назвал свою газету «Искрой», из которой «возгорится пламя».
Автором злосчастной прокламации был русский якобинец Петр Заичневский, причем сочинил он ее и передал на волю сидя в предварительном заключении. Передать было немудрено. Как вспоминала одна из участниц его кружка,
маленькая одиночная камера Заичневского всегда была полна народа. Посещала Заичневского не только молодежь. Не раз мы заставали в его маленькой камере разодетых дам со шлейфами, приезжавших в каретах с ливрейными лакеями послушать Петра Григорьевича, как они сами заявляли. Они привозили ему цветы, фрукты, вино, конфеты. Обычно время проходило в оживленных спорах.
Гламурная революция! Как тут не вспомнить веселый кружок светской молодежи из «Бесов», члены которого
разъезжали по городу целою кавалькадой, в экипажах и верхами. Искали приключений, даже нарочно подсочиняли и составляли их сами, единственно для веселого анекдота. Город наш третировали они как какой-нибудь город Глупов.
До авторства Заичневского власти так и не дознались, приговорили его к каторжным работам за другие дела. Кто поджигал город и поджигал ли кто, неизвестно. Но смрад тех пожарищ надолго одурманил русское общество.
Достоевский тогда решил, что надо действовать немедленно – уже начались аресты среди студенчества, ибо пожары, по несчастному, но такому понятному в России стечению обстоятельств совпали со студенческими волнениями. Промаявшись весь день, Достоевский решил поехать к Чернышевскому и просить его как идейного отца нигилизма повлиять на автора или авторов прокламации. Но Чернышевский лишь пожал плечами: «Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?»
Есть сведения, что Чернышевский все же имел представление, откуда исходит прокламация, и собирался оказать воздействие на заговорщиков, но не успел: вскоре он сам был арестован. Свой разговор с Достоевским он излагает совершенно иначе, рисуя знаменитого романиста в карикатурном виде.
Своя версия пожаров была у отца русского анархизма Петра Кропоткина, в то время кадета Пажеского корпуса. Он пишет, что для расследования пожаров в Симбирской губернии был послан тайный советник, сенатор Жданов Семен Романович.
Жданов возвращался в Петербург с положительными доказательствами виновности симбирских реакционеров; но он внезапно умер в дороге, а портфель его исчез и никогда не был найден.
Поджогом завершается роман «Бесы». Бедный, ничего не соображающий губернатор Лембке бросается на борьбу с огнем:
Лембке кричал и жестикулировал лицом к флигелю и отдавал приказания, которых никто не исполнял...
— Всё поджог! Это нигилизм! Если что пылает, то это нигилизм!.. Слезы погоревших утрут, но город сожгут»...
О Господи! Да ведь это было уже три года назад – президент прямо с самолета бросился тушить Останкинскую башню. И вот снова:
Немедленно! Я общался сейчас с людьми, вы видели это. Люди остались вообще без всего! Вообще без всего! Стоят в одних брюках, женщины - в одних платьях. Больше ничего нет...
Это не аналогия. Это ассоциация. Вот еще одна, последняя. В августе 1917 года, в удушливой атмосфере торфяных пожаров, Александр Блок записывает в дневнике:
...Желто-бурые клубы дыма уже подходят к деревням, широкими полосами вспыхивают кусты и травы, а дождя Бог не посылает и хлеба нет, и то, что есть, сгорит… Такие же желто-бурые клубы, за которыми — тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, от чего по ночам весь город всегда окутан гарью), стелются в миллионах душ; пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести, — то там, то здесь вспыхивает: русский большевизм гуляет, а дождя нет и Бог не посылает его.
Получил подметный листок и Достоевский - он нашел его поутру привязанным к ручке замка входной двери своей квартиры. Позднее Достоевский дал убийственную характеристику этому сочинению «трех золотушных школьников», которые «напечатали и разбросали глупейший листок, не справившись даже хорошо с иностранными книжками, откудова они всё выкрали и бездарно перековеркали».
Листок был наполнен призывами к беспощадному террору против царской семьи и правящего класса. «Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито французскими якобинцами», - писал неведомый автор воззвания.
Достоевского грозное бедствие волновало чрезвычайно. «Толкуют о пойманных мошенниках, о какой-то многочисленной шайке, которая с адскими целями поджигает столицу со всех сторон. Панический страх одолел всех», - писал Достоевский в статье, которую не пропустила цензура.
Молва соединила пожары и прокламацию. Спустя 40 лет молодой вождь русских марксистов уже вполне сознательно назвал свою газету «Искрой», из которой «возгорится пламя».
Автором злосчастной прокламации был русский якобинец Петр Заичневский, причем сочинил он ее и передал на волю сидя в предварительном заключении. Передать было немудрено. Как вспоминала одна из участниц его кружка,
маленькая одиночная камера Заичневского всегда была полна народа. Посещала Заичневского не только молодежь. Не раз мы заставали в его маленькой камере разодетых дам со шлейфами, приезжавших в каретах с ливрейными лакеями послушать Петра Григорьевича, как они сами заявляли. Они привозили ему цветы, фрукты, вино, конфеты. Обычно время проходило в оживленных спорах.
Гламурная революция! Как тут не вспомнить веселый кружок светской молодежи из «Бесов», члены которого
разъезжали по городу целою кавалькадой, в экипажах и верхами. Искали приключений, даже нарочно подсочиняли и составляли их сами, единственно для веселого анекдота. Город наш третировали они как какой-нибудь город Глупов.
До авторства Заичневского власти так и не дознались, приговорили его к каторжным работам за другие дела. Кто поджигал город и поджигал ли кто, неизвестно. Но смрад тех пожарищ надолго одурманил русское общество.
Достоевский тогда решил, что надо действовать немедленно – уже начались аресты среди студенчества, ибо пожары, по несчастному, но такому понятному в России стечению обстоятельств совпали со студенческими волнениями. Промаявшись весь день, Достоевский решил поехать к Чернышевскому и просить его как идейного отца нигилизма повлиять на автора или авторов прокламации. Но Чернышевский лишь пожал плечами: «Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?»
Есть сведения, что Чернышевский все же имел представление, откуда исходит прокламация, и собирался оказать воздействие на заговорщиков, но не успел: вскоре он сам был арестован. Свой разговор с Достоевским он излагает совершенно иначе, рисуя знаменитого романиста в карикатурном виде.
Своя версия пожаров была у отца русского анархизма Петра Кропоткина, в то время кадета Пажеского корпуса. Он пишет, что для расследования пожаров в Симбирской губернии был послан тайный советник, сенатор Жданов Семен Романович.
Жданов возвращался в Петербург с положительными доказательствами виновности симбирских реакционеров; но он внезапно умер в дороге, а портфель его исчез и никогда не был найден.
Поджогом завершается роман «Бесы». Бедный, ничего не соображающий губернатор Лембке бросается на борьбу с огнем:
Лембке кричал и жестикулировал лицом к флигелю и отдавал приказания, которых никто не исполнял...
— Всё поджог! Это нигилизм! Если что пылает, то это нигилизм!.. Слезы погоревших утрут, но город сожгут»...
О Господи! Да ведь это было уже три года назад – президент прямо с самолета бросился тушить Останкинскую башню. И вот снова:
Немедленно! Я общался сейчас с людьми, вы видели это. Люди остались вообще без всего! Вообще без всего! Стоят в одних брюках, женщины - в одних платьях. Больше ничего нет...
Это не аналогия. Это ассоциация. Вот еще одна, последняя. В августе 1917 года, в удушливой атмосфере торфяных пожаров, Александр Блок записывает в дневнике:
...Желто-бурые клубы дыма уже подходят к деревням, широкими полосами вспыхивают кусты и травы, а дождя Бог не посылает и хлеба нет, и то, что есть, сгорит… Такие же желто-бурые клубы, за которыми — тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, от чего по ночам весь город всегда окутан гарью), стелются в миллионах душ; пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести, — то там, то здесь вспыхивает: русский большевизм гуляет, а дождя нет и Бог не посылает его.
