Александр Генис: Шпионский скандал не столько потряс, сколько развеселил Америку. Во всяком случае, пресса, и даже политики, включая вице-президента Байдена, восприняли ситуацию юмористически. Например, Томас Фридман, колумнист ''Нью-Йорк Таймс'', написал, что единственные секреты, которые России стоило бы украсть у Америки, хранятся в Библиотеке конгресса, и содержатся в ''Билле о правах''. В России, впрочем, к делу отнеслись иначе. И все разговоры о незадачливых шпионах обижают даже либералов. Миф Штрилица внедрился слишком глубоко. Впрочем, важно другое - этот казус проявил обоюдную асимметрию в отношениях двух стран – в том, какими они видят друг друга. И это дало нам с постоянным автором ''Американского часа'' Соломоном Волковым идею предложить слушателям новую ежеквартальную рубрику ''Зеркало: что Америка знает – и чего не знает о России''.

Соломон, я предлагаю в дебютном выпуске ''Зеркала'', которому мы отведем всю первую часть ''Американского часа'', очертить круг тем и проблем новой рубрики, и, конечно, поставить сегодняшнюю ситуацию в исторический контекст. Но прежде, давайте еще на минуту вернемся к поводу, который привел к возникновению этой передачи. Мне кажется глубоко характерной различная реакция двух стран. Америка, как я уже говорил, склонна относиться к поимке российских шпионов как к водевилю, в России – это, скорее, патриотическая драма. Как сообщила ''Нью-Йорк Таймс'', Путин горячо одобрил деятельность внедренных в американскую жизнь разведчиков и вспомнил по этому случаю советские песни…

Соломон Волков: Я даже могу сказать вам, Саша, какую песню пел Путин с теми людьми, которых он пригласил к себе в гости. Он сказал: ''Мы пели советские песни''. А когда его спросили, какие именно, он сказал: ''Вот, например, ''С чего начинается Родина'' и другие подобные им''.

Александр Генис: Вы знаете, Соломон, мне кажется, что в этом некий символ тех отношений, которые сегодня устанавливаются между Россией и Америкой. Эти отношения очень странные, потому что, казалось бы, сегодня все друг о друге знают намного больше, чем когда мы с вами жили в Советском Союзе, когда Америка была неизвестной и Советский Союз, в общем, был малоизвестным. Сегодня, в сегодняшнем мире, который так открыт, который настолько доступен простому наблюдению благодаря интернету и все друг друга должны знать гораздо лучше, чем раньше, на самом деле этого нет. Мне кажется, что вместо знания об Америке пришло ощущение знания об Америке. И в Америке — то же самое. Россия уже перестала быть тайной и загадкой, но это не значит, что ее понимают. И этот шпионский скандал, по-моему, проявил настолько разные реакции на это дело, правда?

Соломон Волков: Во-первых, я не уверен в том, что на сегодняшний момент знают больше. Действительно, доступны эти знания в гораздо большей степени и, в первую очередь, благодаря интернету. Но ведь все-таки люди зацикливаются на том, что им ближе. Опять-таки, из наблюдений по поводу современной общественной жизни в Америке вытекает, что люди определённых взглядов склонны к тому, чтобы узнавать и читать мнение других людей, которые придерживаются точно таких же взглядов

Александр Генис: Я вывел закон, абсолютно эмпирический, что американцы знают о России столько, сколько они знают, и хотят они узнать еще 15 процентов. Почему 15 процентов - я не знаю, но вот это вот форма, с которой я живу. Они не хотят знать в два раза больше, они хотят знать немножечко больше, чем они знают. И только такие книги и такая информация становятся доступными. Переводят подобного рода сочинения, и так далее.

Соломон Волков: Причем мы можем сказать, что установился какой-то определенный ареал знаний о России, и он довольно устойчив. Бывают какого-то рода исключения. Скажем, вряд ли средний американский читатель знает, кто такой Максим Горький. Но вот, скажем, я видел сам в метро, как один молодой афроамериканец сидел напротив меня и читал ''Мать'' Горького. Вот такие бывают неожиданности.

Александр Генис: В московском метро вы бы этого уже не увидели.

Соломон Волков: На сегодняшний момент, боюсь, что нет. Но в этот ареал входят имена всем нам известные и почитаемые и, в первую очередь, я думаю, здесь можно назвать Достоевского. Хотя интересно, что в Германии Достоевский стал культовой фигурой, причем довольно быстро. Всего Достоевского в Германии перевели к 1890 году, и к 1934 году в Германии вышло около 800 книг о Достоевском, он вышел там на второе место после Гете, как самый исследуемый автор. Представляете себе, Ницше был без ума от Достоевского, он говорил, что ''Идиот'' Достоевского открыл ему Христа, он понял по-настоящему Христа через этот роман. Вот такие столпы как Гессе, как Кафка, как Томас Манн - для них для всех произведения Достоевского были Библией. А в Америке к Достоевскому относились как к философу, скорее скептически. Соединили мастера уголовной интриги, мастера мелодраматически раскрученного сюжета и страсти. И, должен сказать, что много лет спустя, когда к произведениям Достоевского обратится Голливуд (скажем, ''Братья Карамазовы''), то они это все и оформили как настоящую голливудскую ''мылодраму''.

Александр Генис: Вы знаете, у меня есть соображение, почему именно так произошло. Дело в том, что у американцев, как наследников англичан, была могучая викторианская школа романа. И то место, которое Достоевский играет в русской литературе, в англоязычной литературе играл Диккенс. И Диккенс, конечно, очень сильно повлиял на Достоевского. Именно поэтому я думаю, что у них уже был свой Диккенс, у них же была своя викторианская душераздирающая трагедия, которой наполнены романы Достоевского. И они восприняли Достоевского именно в этой традиции, то есть это было продолжение Диккенса, а не нечто новое, как это произошло в русской литературе или в немецкой литературе. Именно поэтому и Голливуд воспринял с такой легковесностью Достоевского, переделывая его...

Соломон Волков: С внешней стороны.

Александр Генис: Когда-то Эйзенштейн писал, что Диккенс - это Голливуд. И Достоевский - это Голливуд.

Соломон Волков: И такие, казалось бы, социальные реалисты, которым Достоевский должен был быть близок, как Шервуд Андерсон или Теодор Драйзер, они уважали его как хорошего, профессионального писателя, но совершенно не испытывали к нему никаких восторженных чувств. Хотя тут есть одно вот исключение. Юджин О'Нил действительно говорил о том, что Достоевский его вдохновил стать драматургом. И вот этот повышенный эмоциональный тонус драм О'Нила... Я помню, как еще в Советском Союзе, в Ленинграде, я смотрел одну из пьес О-Нила в ''БДТ'' под руководством Товстоногова, и тогда еще обратил внимание на то, как тон пьес О'Нила близок произведениям Достоевского.

Александр Генис: Экзальтированный, истерический, много крика.

Соломон Волков: Но, что тут любопытно. Я, например, склонен Чайковского считать в известном смысле музыкальной параллелью Достоевскому,, потому что музыка Чайковского тоже склонна к такой эмоциональной истерии, если угодно, которая так характерна для Достоевского.

Александр Генис: Во всяком случае, именно это ему ставят в укор западные музыкальные критики и историки.

Соломон Волков: Именно так. Но, на удивление... Казалось бы, вот контраст - Достоевского приняли в Германии вот так близко к сердцу, а Чайковского отвергли сразу же. И до сих пор, должен я вам сказать, Чайковский не пользуется в Германии большой популярностью.

Александр Генис: Тоже понятно, потому что он принадлежит к другой музыкальной школе — итальянской, а не немецкой. Мелодия, а не структура.

Соломон Волков: Он нарушает традиции вот этой австро-германской симфонической школы и воспринимается, поэтому, как неправильный симфонист. А американцы с первого появления Чайковского, когда он приехал в Нью-Йорк на открытие Карнеги-Холла в мае 1891 года, приняли его на ура, с восторгом огромным. И уже никогда это отношение не менялось.

Александр Генис: Вы знаете, Соломон, сохранилась страничка из дневника Чайковского, где он описывает свои первые впечатления от Нью-Йорка. Пишет он примерно следующее: приехал в гостиницу, два часа плакал. Но дело не в том, что он плакал именно в этот день, он вообще часто плакал, так что это не относится к Нью-Йорку. Но вот, что забавно: для русского человека иерархия ценностей совершенно неправильная. Когда он приезжает в Америку и думает, что Америка такая же литературоцентрическая страна, как Россия и, конечно, литература гораздо важнее, чем наша музыка. На самом деле все прямо противоположно, и Чайковский это американский композитор, это человек, чью музыку играют на 4 июля каждый год.

Соломон Волков: Да - увертюра ''1812 год''.

Александр Генис: А без ''Щелкунчика'' нельзя справить американское Рождество.

Соломон Волков: И к числу тех сочинений Чайковского, которые прозвучали в его памятный приезд в Америку в 1891 году, относится его Первый фортепьянный концерт. Я сейчас покажу фрагмент из него в исполнении Святослава Рихтера, пианиста, который тоже стал чрезвычайно популярной и даже символической фигурой в США. Тут любопытная параллель: Когда Чайковский дирижировал исполнением фортепьянного концерта, то играла немецко-американская пианистка, а Рихтер, как известно, российский пианист тоже немецкого происхождения. И трактует он Чайковского в духе, который можно назвать американским. То есть вот это такая экспансия, это большие пространства, это нечто чрезвычайно широкое, раздольное - то, на чем часто сходятся Россия и Америка.

Александр Генис: Соломон, в 19-м веке Россия и Америка были на обочине большого цивилизованного культурного мира. В 20-м веке ситуация коренным образом изменилась. И Россия, и Америка встали в центре противоречий, которые потрясали эту эпоху.

Соломон Волков: Те противоречия, о которых вы говорили, они впервые сфокусировались для американцев в фигуре Льва Толстого. Вот настоящая мода на Достоевского пошла, как на мыслителя. А Толстой, к которому в России поначалу интерес был только как к писателю и только много позже, как к учителю жизни, в Америке был воспринят, в первую очередь, и почти исключительно поначалу как религиозный философ и как учитель жизни. То есть вся Америка покрылась коммунами толстовского уклона.

Александр Генис: Вы знаете, Соломон, это совершенно понятно, если вспомнить историю Америки - Америка возникла как сектантская колония. Кто такие пилигримы? И в этом отношении Толстой очень хорошо вписывается в американскую традицию вероучения. То есть это и есть Америка, это гигантские возможности для свободы духа, и, конечно, толстовское учение вполне было адекватно подобным американским опытам.

Соломон Волков: То есть американцы вслед за Толстым занимались опрощением, они увлекались вегетарианством, они пытались воздерживаться от секса и они провозглашали, как свой главный идеал, непротивление злу - тоже типичное для американцев. Кажется, что они все очень законопослушные. Уже анархизм толстовского плана (потому что Толстой же был христианским анархистом) очень близко стоит. И правительство страшно испугалось влияния Толстого. До такой степени, что президент Теодор Рузвельт специально предостерег от влияния романов Толстого, которые он назвал ''грязными и непристойными''. Можете себе вообразить? Но это - подлинная цитата.

Александр Генис: Он наверное ''Воскресение'' прочитал.

Соломон Волков: И уже значительно позднее пришло влияние Толстого, как писателя. Я думаю, что Хемингуэй, о котором известно, что он к Достоевскому относился весьма сдержанно, многому научился именно как батальный писатель у Толстого.

Александр Генис: Ну да, он, конечно, писал о ''Севастопольских рассказах'' с восторгом, как и о Тургеневе.

Соломон Волков: Но в 20-м веке мы можем говорить действительно о прямом и сильном влиянии двух гигантов, выходцев из России, каждый из которых поселился в США - это Владимир Набоков и Игорь Стравинский. Стравинский приехал в Америку в 1939 году и остался до смерти (он умер в Нью-Йорке в 1971 году), а Набоков, как известно, приехал в США в 1940 году и в 1960 вернулся в Швейцарию, где он и умер.

Александр Генис: Вы знаете, Соломон, интересно, что оба этих гиганта повлияли на американское искусство и на американскую культуру в целом не своим русским опытом. Русские книги Набокова до сих пор не очень известны американцам.

Соломон Волков: Для американцев Набоков начался с ''Лолиты''.

Александр Генис: Они не догадываются, какого титана они пропустили. И Набоков никоим образом не пытался исправить эту ситуацию - он настаивал на своем облике именно англоязычного писателя. Интересно, что когда он вернулся в Швейцарию, он ведь не перешел на русский язык, а продолжал писать по-английски. Его спросили, почему теперь, когда уже действительно все равно, он пишет по-английски. Он показал на словарь и сказал: ''Видите? Толще. В английском языке в два раза больше слов, чем в русском''.

Соломон Волков: Я должен сказать, что в России, по-моему, до сих пор недооценивают того колоссального влияния, которое Набоков оказал на новейшую американскую литературу. Я помню, когда приехал, в ''Нью-Йорк Таймс Бук Ревью'' появился опрос большой группы ведущих современных американских писателей о литературных влияниях на них. И вы знаете, каждый второй называл Набокова.

Александр Генис: По-моему, это был последний русский писатель, который оказал реальное влияние на американскую литературу.

Соломон Волков: Да, и сейчас мне представляется, что влияние Набокова все еще продолжается. Просто не появилось другой фигуры, связанной с Россией в области литературы, которая представлялась бы такой же влиятельной. Но я могу сказать, что у Набокова есть такая музыкальная параллель, они во многом очень схожи, хотя Стравинский был старше гораздо - он в 1882 году родился, а Набоков в 1899. Но влияние Стравинского на американскую музыку было огромным, может быть, даже в каком-то смысле большим, чем влияние Набокова на литературу, почти беспрецедентным. То есть я не могу назвать крупного американского композитора второй половины 20-го века, который обошел бы Стравинского. Нет такого. И это влияние продолжается и по сегодняшний день. Все молодые американские композиторы так или иначе проходят школу Стравинского.

Александр Генис: И понятно, почему. Потому что Стравинский это музыка. Когда в 70-е годы появилась в Америке Третья волна, то успеха могли добиться, в первую очередь, те, которые не связны были с языком, то есть музыканты, художники. И труднее всего было быть писателем. Хотя именно в эти годы в Америке творили лучшие русские писатели, если не все, то половина уж точно. В конце концов, в те времена лучшие русские стихи писал американский поэт Бродский, а лучшую русскую прозу писал американский писатель Довлатов. Соломон, и вот - 21-й век. Мы живем в эпоху, когда границы пали и свободно мигрирует культура по всем странам, по всем регионам. Как вы считаете, какова ситуация с русской культурой в Америке на сегодняшний день, что она значит для американцев?

Соломон Волков: Я думаю, что Россия приближается к уровню стран и других культур, на которые она должна и может претендовать. То есть мы можем говорить в едином ряду о культуре французской, немецкой, итальянской, испанской и русской. Одно время у русской культуры было экстраординарное место в мировоззрении американского интеллигента, потому что Россия была врагом номер один.

Александр Генис: Тень атомной бомбы каждому культурному акту придавала значение.

Соломон Волков: В том-то и дело, это невозможно разделить. И я должен сказать, что вопреки представлениям многих людей в России, культурная жизнь в Америке чрезвычайно политизирована. Кажется, что вот при капитализме и демократическом обществе культура способна существовать отдельно от политики. Наоборот, именно в тоталитарном обществе можно развести культуру и политику в реальной жизни. И поэтому отношение к культуре через политическую призму мне кажется явлением нормальным. И не нужно сожалеть об этом, это неизбежно. И на сегодняшний момент, как это ни может показаться обидным нам, но русская культура встала в ряд других национальных культур, к которым у американцев отношение такое факультативное - можно узнать, можно не узнать, это уже не является вопросом жизни и смерти.

Александр Генис: Как, скажем, во времена Солженицына, когда Солженицына, может быть, никто и не читал, не так уж он и был популярен, в отличие от Пастернака. ''Доктор Живаго'' был книжкой, которую любили, это был бестселлер, фильм сняли, музыка хорошая, все знают ''Доктора Живаго'', сколько Лар у нас в Америке, потому что этот роман прочли. Солженицын - другое дело. Солженицын был идеологом, это была действительно политическая борьба.

Соломон Волков: И о нем знал любой человек на улице.

Александр Генис: Не читал его, но знал. Но сегодня, конечно, ничего подобного уже нет, и я думаю, что это важно оценить и понять, как исторический факт. Вот место русской культуры в Америке оно не больше, чем оно есть, не меньше, чем оно есть, оно важно, но не слишком важно, и я думаю, что наша рубрика ''Зеркало'' поможет как раз описать очертить, связать контурную карту русской культуры в Америке и помочь понять' как она функционирует здесь.

Соломон Волков: И мне хотелось бы так же, если мы будем замечать какие-то явления в русской культуре, которые в Америке не привлекли должного внимания, а нам кажется, что стоило бы на них обратить внимание, то мы будем говорить и о подобных явлениях русской культуры тоже.


Александр Генис: Сегодня мы попытались набросать исторический очерк вот этих русско-американских отношений. Следующие выпуски нашей ежеквартальной рубрики ''Зеркало'' будут посвящены более конкретным проблемам. И, дорогие слушатели, если у вас есть вопросы, пожелания, реплики, возражения, прошу вас, пишите. Ни одно письмо не останется без ответа, как я говорю в каждом выпуске ''Американского часа'' и, поскольку рубрика новая, то помогите нам ее создать.