Иван Толстой: А мы переходим к нашей рубрике “Переслушивая Свободу”. Сегодня - воспоминания уголовника Михаила Демина. Михаил Демин - это двоюродный брат знаменитого советского писателя Юрия Трифонова. Действительно, в молодые, подростковые годы он угодил в лагерь по уголовке, не как политический, а именно за уголовное преступление. И это сказалось на всем его облике, на его манере, на манере чтения, которую мы сейчас услышим, и, конечно, на тематике его книг. Он автор нескольких толстых томов, самый известный его роман вышел в Нью-Йорке в 80-е годы под названием “Блатной”. Я поискал в интернете и выяснил, что эта книга переиздавалась в перестроечные в 90-е годы в России, но, насколько я понимаю, имя Михаила Демина практически неизвестно широкому читателю. И зря. Потому что он писатель очень и очень интересный и очень выразительный. Вообще надо сказать, что среди уголовников, известно, это психологи отмечали, много людей артистически одаренных. Вы сейчас услышите, как Михаил Демин читает свое собственное произведение. В 1969 году он поехал по частному приглашению в Париж и, как человек хитрый и находчивый, конечно же, не вернулся. Он работал на Радио Свобода и диктором, и писал публицистические очерки. А издавался в Нью-Йорке. И сегодня мы представляем фрагмент из его романа “Блатной” в чтении самого Михаила Демина. Запись 1975 года.
Михаил Демин: То, что блатная жизнь нелегка и в ней всякое бывает, я знал отлично. И все-таки сказал:
— Ерунда, ты же знаешь, я не из пугливых. Помнишь ту ночь — в лагере на Красной Пресне?
Мгновенная судорога передернула лицо Гундосого. Глаза ушли в тень, черты заострились, верхняя рассеченная губа дрогнула и приподнялась, придавая ему сходство с каким-то мелким зверьком.
— Слушай, — сказал он глухо, — к чему ворошить старое? То, что было, быльем поросло. Потолкуем лучше о нынешних делах. Он подался ко мне, придвинулся вплотную:
— Ты вот что... Хочешь со мной дружить? Хочешь, чтоб я тебе помог?
— Что-о-о? — я даже попятился, удивленный. — Дружить?
Я ожидал всего что угодно, но только не этого! И колеблясь, томясь, опасаясь подвоха, спросил Гундосого:
— Это... серьезно?
— Конечно, — ответил он, — тут, милок, не до шуток. Если желаешь — помогу! Замолвлю за тебя слово. Блатные пока ничего про тебя не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда — сам понимаешь...
И, выдержав паузу, померцав глазами:
— Так как? — повторил. — Хочешь?
— Ну, ясно, — сказал я, — еще бы! Только ты не тяни, говори прямо, на чистоту, чего ты сам-то хочешь?
— Дело простое, — с натугой выговорил он. — Про тот случай — на Пресне — забудь! Не поминай ни единым словом нигде, ни с кем. Понял?
— Понял, — сказал я, не в силах скрыть торжествующей улыбки.
Вот, значит, как все обернулось! Любопытные сюрпризы иногда устраивает судьба. Гундосый утаил от ребят давнюю ту историю с надзирателем и оказался теперь в моих руках. Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!
Что-то в моем лице не понравилось ему, вероятно, улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:
— Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться — будет плохо. Наживешь беду.
— И ты тоже, — ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: — Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда — сам понимаешь...
— Н-ну, что ж, — он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. — В конце концов, погорим оба... Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?
— Да в общем-то ничего, — признался я.
— Тогда порешим по-доброму?
— Ладно, — сказал я, — порешим...
— Ну вот и порядок!
Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал с обычной своей ухмылкой:
— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища... Вот что, — он хлопнул меня по плечу, — пошли на “малину”! Кстати, познакомлю тебя кое с кем... На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать — бандорша, шлюха, отец — крупный налетчик босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли “серыми”. Согласен?
— Господи, — сказал я, — ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь.
— Тем лучше, — подмигнул Гундосый, — так и дыши Сын налетчика — это красиво! Это звучит! Тут тебе никто поперек дороги не встанет.
Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц — в подвале углового двухэтажного здания.
В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:
Ты не стой на льду — лед провалится,
Не люби вора — вор завалится.
Вор завалится, будет чалиться.
Передачу носить не понравится.
Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:
— Гужуются урки!
И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой — долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.
— Привет, Казак, — сказал Гундосый. — Когда приехал?
— Утром, — отозвался человек в ковбойке, — с бакинским, десятичасовым.
— Сделали дело?
— Да не совсем, — поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: — Кто?
— Залетный, — поспешил объяснить Гундосый. — москвич. Я его знаю — всю его породу... Честная семья, истинно воровская!
Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы:
Миленький, не надо, родненький, не надо.
Ой, как неудобно — в первый раз!
Прямо на диване, с грязными ногами,
Маменька узнает — трепки даст.
Михаил Демин: То, что блатная жизнь нелегка и в ней всякое бывает, я знал отлично. И все-таки сказал:
— Ерунда, ты же знаешь, я не из пугливых. Помнишь ту ночь — в лагере на Красной Пресне?
Мгновенная судорога передернула лицо Гундосого. Глаза ушли в тень, черты заострились, верхняя рассеченная губа дрогнула и приподнялась, придавая ему сходство с каким-то мелким зверьком.
— Слушай, — сказал он глухо, — к чему ворошить старое? То, что было, быльем поросло. Потолкуем лучше о нынешних делах. Он подался ко мне, придвинулся вплотную:
— Ты вот что... Хочешь со мной дружить? Хочешь, чтоб я тебе помог?
— Что-о-о? — я даже попятился, удивленный. — Дружить?
Я ожидал всего что угодно, но только не этого! И колеблясь, томясь, опасаясь подвоха, спросил Гундосого:
— Это... серьезно?
— Конечно, — ответил он, — тут, милок, не до шуток. Если желаешь — помогу! Замолвлю за тебя слово. Блатные пока ничего про тебя не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда — сам понимаешь...
И, выдержав паузу, померцав глазами:
— Так как? — повторил. — Хочешь?
— Ну, ясно, — сказал я, — еще бы! Только ты не тяни, говори прямо, на чистоту, чего ты сам-то хочешь?
— Дело простое, — с натугой выговорил он. — Про тот случай — на Пресне — забудь! Не поминай ни единым словом нигде, ни с кем. Понял?
— Понял, — сказал я, не в силах скрыть торжествующей улыбки.
Вот, значит, как все обернулось! Любопытные сюрпризы иногда устраивает судьба. Гундосый утаил от ребят давнюю ту историю с надзирателем и оказался теперь в моих руках. Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!
Что-то в моем лице не понравилось ему, вероятно, улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:
— Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться — будет плохо. Наживешь беду.
— И ты тоже, — ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: — Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда — сам понимаешь...
— Н-ну, что ж, — он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. — В конце концов, погорим оба... Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?
— Да в общем-то ничего, — признался я.
— Тогда порешим по-доброму?
— Ладно, — сказал я, — порешим...
— Ну вот и порядок!
Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал с обычной своей ухмылкой:
— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища... Вот что, — он хлопнул меня по плечу, — пошли на “малину”! Кстати, познакомлю тебя кое с кем... На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать — бандорша, шлюха, отец — крупный налетчик босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли “серыми”. Согласен?
— Господи, — сказал я, — ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь.
— Тем лучше, — подмигнул Гундосый, — так и дыши Сын налетчика — это красиво! Это звучит! Тут тебе никто поперек дороги не встанет.
Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц — в подвале углового двухэтажного здания.
В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:
Ты не стой на льду — лед провалится,
Не люби вора — вор завалится.
Вор завалится, будет чалиться.
Передачу носить не понравится.
Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:
— Гужуются урки!
И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой — долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.
— Привет, Казак, — сказал Гундосый. — Когда приехал?
— Утром, — отозвался человек в ковбойке, — с бакинским, десятичасовым.
— Сделали дело?
— Да не совсем, — поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: — Кто?
— Залетный, — поспешил объяснить Гундосый. — москвич. Я его знаю — всю его породу... Честная семья, истинно воровская!
Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы:
Миленький, не надо, родненький, не надо.
Ой, как неудобно — в первый раз!
Прямо на диване, с грязными ногами,
Маменька узнает — трепки даст.
