Сезон Музея кино уже много лет открывается ретроспективами японских классиков. В этом году нами совместно с Японским фондом был выбран Сёхэй Имамура (1926 – 2006), удивительный киномыслитель и художник. Мы показали в киноконцертном зале ЦДХ 14 из 21 его фильмов.
Широкому советскому зрителю он запомнился удивительно странной картиной «Легенда о Нараяме» (1983), выпущенной в широкий прокат по СССР в середине 80-х, после каннского триумфа. В ней всё было необычно: сюжет, рассказывающий о бедняцкой деревушке, где «ради жизни на земле» крестьяне ввели в обиход избавляться от лишних ртов – новорожденных мальчиков и 69-летних «стариков», коих собственным детям надлежало относить к вершине горы Нараяма умирать; образный ряд, перенасыщенный «эротизмом повседневности» каждой твари, живущей на земле и обречённой давать жить потомству; насыщенность кадра яркостью красок, столь редких гостей среди коричневато-буроватых копий советских прокатных фильмов.
Мы, мальчишки, бегали смотреть его по нескольку раз в нашу «Высоту», преодолевая барьер возрастных ограничений и часовые очереди за билетами. И, конечно, увлекали нас не только совокупляющие люди, звери и насекомые, щедро подлавливаемые камерой, но удивительные ощущения трепета и ужаса перед великой тайной жизни и смерти, ещё невербализованные нами, но уже улавливаемые с экрана всеми фибрами подростковой чуйки.
Много лет спустя, уже взрослым человеком, я посмотрел «Угря» (1997) и «Тёплую воду под красным мостом» (2001), новеллу «Япония» – последнюю работу Имамуры – из киноальманаха «11 сентября» (2002), но подростковые ощущения так и не были «перебиты» поздними работами японского киноклассика. Учась в институте, я прочитал в переводе Г. Ронской новеллу Ситиро Фукадзавы «Сказ о горе Нараяма» (1956), а несколько лет назад в рамках ретроспективы Кэйскэ Киноситы мы в Музее показали и более раннюю (1958) её экранизацию, выполненную в традициях театра Кабуки. Но всё это было «не то». Я ждал, когда снова произойдёт встреча с Нараямой: радость узнавания, мурашки по спине или разочарование принесёт мне этот просмотр?
Все остальные фильмы Имамуры большинство аудитории, включая и наших японских коллег в Москве, видели впервые. Надо сказать, что объектом своих киноисследований режиссёр выбирал японских париев («сэммин» – «подлый народ»), противопоставленных остальной – основной – части населения страны («рёмин» – «благородный народ»). Несмотря на известный декрет № 61 от 28 августа 1871 г., принятый в первые годы после «переворота Мэйдзи» и провозглашавший сословное равенство, положение японских париев изменилось лишь на бумаге, – остальная часть населения Японии отнюдь не горела желанием слиться в братском экстазе с «отверженными». (Кстати, в своей «фантазийной» версии истории эпохи Мэйдзи «Ээдзянайка» (1981) Имамура не оставляет камня на камне от «официальной», да и фактической истории, реконструируя не события, но самый дух времени стремительных революционных преобразований).
Через частные истории представителей «низов общества», нисколько не приукрашая их «добродетели», Имамура показывает и послевоенную Японию, обнажая язвы государства, стремительно модернизирующегося, но в глубинных реакциях своих остающегося не просто ритуализированным и традиционно-феодальным, но яростно-эмоциональным, иррационально-страстным, родовым, архаическим по глубинной сути своей. В таком обществе возможно существование изолированных социальных групп, где инцест и насилие, обман и даже убийство – повседневная реальность, но и эти люди достойны звания человека, достойны «без соплей» и оплакивания падших. Пожалуй, так в истории мирового кино умел любить Родину лишь Имамура, яростно критикуя её пороки, ставя ей беспощадный диагноз расчеловечивания, любить не благодаря, а вопреки.
Собственно, всё тех же персонажей видим мы и в «Легенде о Нараяме». Не случаен и выбор главного героя – на роль человечного сына главной героини О-Рин Тацухэя режиссёр пригласил Кэна Огата, за четыре года до этого сыгравшего хладнокровного убийцу Ивао Энокидзе в фильме «Мне отмщение…». В этой картине (на мой взгляд, наиболее совершенном творении мастера) убийца не осуждаем и не оправдываем автором. И Тацухэй, – против своего желания следующий зову горы Нараяма, воплощённом в его матери О-Рин, стоически покорной судьбе и обычаю, – это тот же Ивао Энокидзе, только в другом времени и иных обстоятельствах. Беспристрастен и взгляд режиссёра, только вот мы, смотрящие, остаёмся людьми эмоциональными. Оттого и эта новая встреча с фильмом показалась мне столь же важной, как и первая, 25 лет назад. Нараяма по-прежнему требовала жертв и звала к себе каждого в отпущенное время.
Возвращаясь домой поздним вечером после окончания ретроспективы, я обнаружил прямо на улице близ входа в собственный подъезд две стопки книг: на первом этаже моего дома расположена детская библиотека, и московские обыватели, всё чаще избавляющиеся от книг, доставшихся им в наследство, либо «новые москвичи», расстающиеся с имуществом москвичей старых, ранее обитавших в их нынешних квартирах, выкладывают эти книжные стопы у дверей закрытой библиотеки. Почему-то очень часто это совершается под покровом ночи (привет иррациональному, правда, уже не японскому, а доморощенному). Так вот, и в этот раз я, увидев две стопки книг, решил «поживиться», как это уже было неоднократно. Среди «огоньковских» собраний сочинений Фадеева и Серафимовича я обнаружил знакомый по студенческой скамье том коричневатого цвета. На обложке было написано «Современная японская новелла. 1945 – 1978». Сердце моё готово было вырваться наружу. Я открыл оглавление. На десятой строке сверху я прочёл: Ситиро Фукадзава. Сказ о горе Нараяма.
Широкому советскому зрителю он запомнился удивительно странной картиной «Легенда о Нараяме» (1983), выпущенной в широкий прокат по СССР в середине 80-х, после каннского триумфа. В ней всё было необычно: сюжет, рассказывающий о бедняцкой деревушке, где «ради жизни на земле» крестьяне ввели в обиход избавляться от лишних ртов – новорожденных мальчиков и 69-летних «стариков», коих собственным детям надлежало относить к вершине горы Нараяма умирать; образный ряд, перенасыщенный «эротизмом повседневности» каждой твари, живущей на земле и обречённой давать жить потомству; насыщенность кадра яркостью красок, столь редких гостей среди коричневато-буроватых копий советских прокатных фильмов.
Мы, мальчишки, бегали смотреть его по нескольку раз в нашу «Высоту», преодолевая барьер возрастных ограничений и часовые очереди за билетами. И, конечно, увлекали нас не только совокупляющие люди, звери и насекомые, щедро подлавливаемые камерой, но удивительные ощущения трепета и ужаса перед великой тайной жизни и смерти, ещё невербализованные нами, но уже улавливаемые с экрана всеми фибрами подростковой чуйки.
Много лет спустя, уже взрослым человеком, я посмотрел «Угря» (1997) и «Тёплую воду под красным мостом» (2001), новеллу «Япония» – последнюю работу Имамуры – из киноальманаха «11 сентября» (2002), но подростковые ощущения так и не были «перебиты» поздними работами японского киноклассика. Учась в институте, я прочитал в переводе Г. Ронской новеллу Ситиро Фукадзавы «Сказ о горе Нараяма» (1956), а несколько лет назад в рамках ретроспективы Кэйскэ Киноситы мы в Музее показали и более раннюю (1958) её экранизацию, выполненную в традициях театра Кабуки. Но всё это было «не то». Я ждал, когда снова произойдёт встреча с Нараямой: радость узнавания, мурашки по спине или разочарование принесёт мне этот просмотр?
Все остальные фильмы Имамуры большинство аудитории, включая и наших японских коллег в Москве, видели впервые. Надо сказать, что объектом своих киноисследований режиссёр выбирал японских париев («сэммин» – «подлый народ»), противопоставленных остальной – основной – части населения страны («рёмин» – «благородный народ»). Несмотря на известный декрет № 61 от 28 августа 1871 г., принятый в первые годы после «переворота Мэйдзи» и провозглашавший сословное равенство, положение японских париев изменилось лишь на бумаге, – остальная часть населения Японии отнюдь не горела желанием слиться в братском экстазе с «отверженными». (Кстати, в своей «фантазийной» версии истории эпохи Мэйдзи «Ээдзянайка» (1981) Имамура не оставляет камня на камне от «официальной», да и фактической истории, реконструируя не события, но самый дух времени стремительных революционных преобразований).
Через частные истории представителей «низов общества», нисколько не приукрашая их «добродетели», Имамура показывает и послевоенную Японию, обнажая язвы государства, стремительно модернизирующегося, но в глубинных реакциях своих остающегося не просто ритуализированным и традиционно-феодальным, но яростно-эмоциональным, иррационально-страстным, родовым, архаическим по глубинной сути своей. В таком обществе возможно существование изолированных социальных групп, где инцест и насилие, обман и даже убийство – повседневная реальность, но и эти люди достойны звания человека, достойны «без соплей» и оплакивания падших. Пожалуй, так в истории мирового кино умел любить Родину лишь Имамура, яростно критикуя её пороки, ставя ей беспощадный диагноз расчеловечивания, любить не благодаря, а вопреки.
Собственно, всё тех же персонажей видим мы и в «Легенде о Нараяме». Не случаен и выбор главного героя – на роль человечного сына главной героини О-Рин Тацухэя режиссёр пригласил Кэна Огата, за четыре года до этого сыгравшего хладнокровного убийцу Ивао Энокидзе в фильме «Мне отмщение…». В этой картине (на мой взгляд, наиболее совершенном творении мастера) убийца не осуждаем и не оправдываем автором. И Тацухэй, – против своего желания следующий зову горы Нараяма, воплощённом в его матери О-Рин, стоически покорной судьбе и обычаю, – это тот же Ивао Энокидзе, только в другом времени и иных обстоятельствах. Беспристрастен и взгляд режиссёра, только вот мы, смотрящие, остаёмся людьми эмоциональными. Оттого и эта новая встреча с фильмом показалась мне столь же важной, как и первая, 25 лет назад. Нараяма по-прежнему требовала жертв и звала к себе каждого в отпущенное время.
Возвращаясь домой поздним вечером после окончания ретроспективы, я обнаружил прямо на улице близ входа в собственный подъезд две стопки книг: на первом этаже моего дома расположена детская библиотека, и московские обыватели, всё чаще избавляющиеся от книг, доставшихся им в наследство, либо «новые москвичи», расстающиеся с имуществом москвичей старых, ранее обитавших в их нынешних квартирах, выкладывают эти книжные стопы у дверей закрытой библиотеки. Почему-то очень часто это совершается под покровом ночи (привет иррациональному, правда, уже не японскому, а доморощенному). Так вот, и в этот раз я, увидев две стопки книг, решил «поживиться», как это уже было неоднократно. Среди «огоньковских» собраний сочинений Фадеева и Серафимовича я обнаружил знакомый по студенческой скамье том коричневатого цвета. На обложке было написано «Современная японская новелла. 1945 – 1978». Сердце моё готово было вырваться наружу. Я открыл оглавление. На десятой строке сверху я прочёл: Ситиро Фукадзава. Сказ о горе Нараяма.
