Айя Куге:
5 декабря 2000 года Джордже Балашевич дал свой сотый концерт в Белграде. Предновогодние концерты Балашевича в столице за четверть века его выступлений на сцене стали традицией. Эта традиция прервалась, когда - Балашевич, самый известный югославский бард, оказался не в ладах с властью Слободана Милошевича. Юбилейный концерт пришлось отложить. Но Балашевич не зря спел однажды: "Все войны проходят - а люди остаются". В стране произошли перемены. И 5 декабря этого года Балашевич, как прежде, приветствовал свою публику: "Добрый вечер, Белград!". И Белград, как прежде, откликнулся - тысячами голосов.
Джордже Балашевич:
Петь и писать - это единственное, что я умею делать. Я не могу открыть кафе или мастерскую, и пока мне пишется - пусть пишется. Пока эта лоза растет во мне и я буду способен петь и писать... А когда уходить - сам почувствую. Лучшая лакмусовая бумага - это публика. Если публика однажды не придет на мой концерт - значит, все, кончилось мое время... Поэтому мне вовсе не обязательно читать и слушать, что критики говорят. Я пару раз совершал эту ошибку - сочинял что-то, что якобы должно понравиться публике, а не мне - и плохо в итоге получилось. А когда пишешь для души, для друзей и семьи - хорошо получается. Приходит искренность, которая - ключ к моим песням.
Почти все мои песни - из личного опыта. Я не люблю писать о том, чего сам не пережил. Даже когда книгу писал, то писал о мобилизации и попытке убежать от войны, а не о войне, потому что на войне сам я не был. Но я всегда поворачиваю в песнях свой опыт так, как мне выгодно. Никогда девушка в песне меня не бросит, потом не пожалев. Всегда так напишу, что ей потом страшно жаль, что она потом мне звонит, а не я ей. Она пишет и звонит, а я так снисходительно говорю: ну, что ты, прошу тебя... Так что основа всегда правдивая. Как в голливудских фильмах: основано на реальной истории. Но в основном все романтизировано...
Андрей Шарый:
Искренность - ключ к его песням. Балашевич для Югославии - и Окуджава, и Галич, и Визбор, и Высоцкий одновременно. Сравнения эти, конечно же, бледны: они указывают, да и то не вполне, на сходство песенного жанра, а не на творческий почерк... Объяснить Балашевича, наверное, можно так: его песни - из тех, что становятся смыслом, а не фоном, дружеской вечеринки, они дают настроение, повод для спора, могут примирить рассорившихся влюбленных или разошедшихся во взглядах на жизнь приятелей. Тексты вроде несложны, и рифмы незамысловаты, и мелодия - проста, но есть во всем этом очарование и чувство. "Ja sam sretan sto postojim, pisem pjesme, zvezde brojim" - "Я счастлив, что существую, пишу песни, считаю звезды".
Айя Куге:
Луна просыпала бокал фосфора На морозный витраж оконного стекла - Однажды ночью, Я закончу рисовать портрет моей жизни. В этот портрет Ты добавила верных красок: Синюю волну, отблеск горячей лавы, Каплю лиловой тоски И стыдливость персикового цвета. Я отыскал сухую розу в своих воспоминаниях Украл рыжинку пера дрозда и легкий пурпур свежей виноградной грозди Взял воск праздничной свечи, Шелк моего холостяцкого банта, Добавил грустный звон гитарной струны И киноварь с клоунского носа...
Джордже Балашевич:
Сейчас в моде этномузыка. Я всегда подшучивал над коллегами, которые изо всех сил использовали всякие народные инструменты, говорил: я, господа, тоже пишу этномузыку, но я родом из благородного города Нови-Сад, где главные инструменты - скрипка и пианино, а потому мне все это ваше вытье и буханье не нужно. Но, если серьезно говорить, в Воеводине все перемешано, здесь сильное влияние румынской, великолепной венгерской музыки, из-за Карпат доходит украинское и русское влияние, сила и размах. Все это просто невозможно исчерпать. Я использовал и цимбалы, и скрипки, и гармонику, особенно в альбоме "Послесловие". Там главный жанр - городской романс, но используются акустические инструменты. Если бы мне где-то нужно было серьезно представить свое творчество, я показывал бы именно этот альбом. Для него я написал самую лучшую музыку, какую только мог, и стихи - на какие только способен. Вообще текст для меня важнее музыки, потому что я - не настоящий певец, не настоящий музыкант. Но когда я помру и моим именем назовут в Нови-Саде школы и улицы, кто-то, вероятно, вспомнит и мою музыку тоже.
Айя Куге:
"Я не могу петь в городах, покинутых красками и птицами, - пишет Балашевич в своей книге "Прикосновение шелка", - Каждый город - особенный. Сараево - среднего рода, как дитя, простодушное, наивное, легковерное. Белград - эх, этот Белград! - мужичина, забияка и балагур в расхристанной белой рубашке. Загреб... Господин Загреб - кокетливые аккуратные усики, тонкая усмешка из-за развернутой утренней газеты и позвякивание ложечки о фарфоровую кофейную чашку... Светская леди Любляна - Снежная королева, прохладная, элегантная, рациональная, из тех, кто разрывает брак по расчету, как только осознает, что расчета в этом браке больше нет никакого".
Андрей Шарый:
Джордже Балашевич живет в Нови-Саде на улице Иована Цвиича, в старом, еще дедовском семейном доме под номером 33. Воеводина - это северная югославская область со смешанным сербским, венгерским, хорватским населением, это особый склад характера и мировоззрения людей, рожденный открытостью просторов, величавостью Дуная, цветением яблочных и вишневых садов. Таков и песенный мир Балашевича - небо над полем и ветер над морем. Его запахи - ром и ваниль, его время - раннее утро, его материи - бархат и шелк. Балашевич - певец равнины, его стихам и его музыке нужно пространство, города, окруженные горами, напоминают ему птичьи гнезда. Поэтому скрипка в композициях Балашевича звучит не нервно, а протяжно, не резко, а томительно.
Айя Куге:
Журналисты называют Джордже Балашевича "паннонским моряком" - есть у него песня с таким рефреном. Когда-то над равнинами Воеводины колыхалось доисторическое Паннонское море, то ли высохшее, то ли ушедшее у землю. И Балашевич отыскал новый повод для осмысления жизни, и нашел еще одну причину для меланхолии: бывают моряки без кораблей, но бывают ли моряки без моря? "Это море не дождалось меня - и исчезло, - поет Балашевич, - И я, в душе Магеллан и адмирал Кук, сижу морским волком на пшеничном поле".
Джордже Балашевич:
Мне очень жаль, что я не могу быть интересен там, где не понимают текстов моих песен. Когда-то Югославия участвовала в конкурсе песен "Евровидение" и меня спрашивали: почему тебя это не интересует? А я знал: если хочешь победить на таком конкурсе - ты должен хорошо выглядеть, быть красиво одет, уметь двигаться на сцене, а не объяснять им, кто такой Балашевич и что его песни значат. В Лондоне как-то я пел в известном зале "Шеппердз бушинг парк", где в свое время снимали фильм "Томми", и два звукооператора пришли в восторг от того, как вела себя на концерте экс-югославская публика. Они меня спросили после концерта: "Что это вы такое поете, что они и плачут, и смеются, мы столько эмоций в этом зале никогда не видели. Ну, хотя бы вот эта песня - с саксофоном". Я им перевел первые строки песни "Какие-то другие парни": "Мой дед уже долго пашет небесные нивы". Ну что это для них? Какой-то дед, который облака пашет... Это непереводимые вещи, не знаю, кто мог бы это перевести, и жалко мне, что только через книги, которые когда-нибудь кто-нибудь переведет, все эти песни доберутся туда, куда я хотел бы.
Андрей Шарый:
В середине девяностых Балашевич дебютировал как прозаик. Он написал несколько неплохих, как считают критики, повестей, а под обложку четвертой книжки собрал тексты своих лучших песен и сопроводил их личными воспоминаниями. У книги метафорическое название - "Прикосновение шелка", естественно, цитата из песни. "Даже родник может замутиться, но никогда не бывает грубым прикосновение шелка".
Джордже Балашевич:
Я ощутил потребность писать прозу, потому что я много лет на сцене, и много лет пою одно и то же. Я хочу предложить что-то новое. Критики пишут: "Опять Балашевич с теми же своими балладами, одна похожа на другую". У меня 150 песен, и для тех, кому мои песни не нравятся, они - все одинаковые. Я боялся, что и моя публика так подумает, и решил написать книгу, сделать паузу с песнями. Оказалось, что это удачный ход: литература - тоже мой талант, все, что связано со словам, это моя химия. У меня уже четыре книги, и через пару лет новую напишу. Альбомы буду записывать раз в два-три года, а в промежутках буду прозу писать, что-то для газет.
"Прикосновение шелка" - это книга, которую я должен был издать, потому что получил премию имени поэта Тодора Манойловича, которую присуждают "за выразительность творчества", как говорится в статусе. Условие таково: лауреат должен издать книгу. Я сказал: я долго книги пишу, если будете ждать - еще три награды успеете распределить. Они говорят: нет, вот ты песни хорошие пел, собери в книжку. Я сделал подборку - принес, скажем, 20 песен. Они сказали: это мало, нам нужно 120. Я говорю: зато эти хорошие. Они говорят: нет, неси все. Я говорю: ни за что. Они сказали 120, я сказал 20, договорились на 70 - 80. Сейчас я даже горжусь этой книгой. Вот, например, Джим Моррисон из группы "Doors" - культовый певец и идол нескольких поколений. Есть у него есть песня "Бабье лето", в ней - всего три-четыре строки такого содержания: "Я люблю тебя больше всех, люблю тебя сильнее, чем кто бы то ни было тебя когда бы то ни было любил, я люблю тебя в это бабье лето, я очень тебя люблю". И вот я кладу рядом текст своего "Бабьего лета" и думаю: ты, дорогой Джим, отличный парень и навсегда останешься легендой, но, коли о текстах песен зашла речь, я тебе папа.
Айя Куге:
Тайна придет, если ты ее ждешь, Есть слова, смысл которых - в молчании, Бог пролил на лес каплю чая - Лес вспыхнул темным костром, И только платан остался золотым. Это блаженное бабье лето, Неповторимо, свято для юных влюбленных.
Джордже Балашевич:
Когда мои дети были маленькими - всегда ходили на концерты. Знаете, мама говорит: папа песенки поет. А потом я заметил, что они тоже в концертах участвуют. Знаете, забавно смотреть, как они спички зажигают и наизусть поют вместе с остальными мои песни. Однажды девочки мне сказали: "Очень жалко, что ты - наш папа, потому что мы не можем сейчас восхищаться Балашевичем, а это у нас в школе сейчас очень модно. Елена, младшая дочь, рассказывала, что однажды на концерте, когда вся площадь стала скандировать: "Джо-ле! Джо-ле!", она скандировала: "Ча - ле! Ча - ле!" ("Па-па! Па-па!"). Я о них много песен написал. "Бабье лето", например, посвящено старшей - Йоване. Вообще надеюсь, что сам я - только звено в цепи. Елена пишет дивные песни, отличные стихи, Йована играет на сцене. Надеюсь, что об этой семье еще услышат и однажды кто-то скажет: "Это знаменитый Алекса Балашевич, его отец в свое время, кажется, был певцом".
Андрей Шарый:
У каждого Петрарки есть своя Лаура. Если верить философии Балашевича, жизнь человеческая при всей своей сложности описывается простыми понятиями. Главное из них - возвышенная, романтическая любовь к женщине. Цитирую: "Я целовал разных женщин - иногда совершенно пустых, иногда - совершенно чужих, но мне кажется, что нет способа объяснить миру тебя - единственную настоящую".
Джордже Балашевич:
Когда у меня какие-то сомнения возникают относительно того, хорошее это место в песне или нет, я ничего не говорю жене, просто даю ей послушать, что получилось. Оливера - самый лучший мой критик. Она говорит: "Песня отличная, но вот, может быть, вот здесь поменять..." И я точно знаю, что ошибся. Откуда у нее такая способность? Не знаю, мы именно по этому чувству друг друга и в жизни нашли. На мое счастье, Оливера сама не пишет, но многие идеи ей принадлежат. А потом я просто пишу и говорю: вот, посмотри, готово. Оливера сыграла тысячу ролей в моих любовных песнях. Я часто говорю: ты, должно быть, очень устала от того, сколько раз я тебя "переодевал" в тот или иной образ в книгах и в песнях.
Андрей Шарый:
Для меня романтическая лирика Балашевича начинается песней "Картин" - незатейловой, ласковой истории о курортном романе с прелестной француженкой из города Дижон. Роман, ясное дело, завершился расставанием. "Ты долго махала мне из вагонного окна, а потом писала, что помнишь южное солнце и звала меня осенью приехать в Дижон. Но я не поехал: там ты была бы уже совсем другой".
Джордже Балашевич:
Катрин существовала в действительности... Да, была такая никчемная француженка на море, которая так и не узнала, что я играю на гитаре и что я написал песню о Югославии, названную ее именем. Только Катрин не из Дижона, а из городка под названием Гап. Но единственная рифма, которая мне тогда пришла в голову - это ФАП, был такой завод грузовиков. Но с этой рифмой песня получилась бы трагической: что-то вроде "Когда Катрин отправилась в Гап, налетела на припаркованный ФАП". Поэтому я и придумал Дижон, а все остальное - правда.
Айя Куге:
Любая настоящая любовь - грустна, утверждает Балашевич. Любая настоящая любовь, уверен Балашевич - таинственна. Джордже - исполнитель прочувственной песни и писатель душевного слова. "Путь к звездам - это только кружный путь к самому себе". Но не было бы в песнях Балашевича и в нем самом иронии, насмешки, серьезности сквозь смех - может, и смущал бы мелодраматический надрыв.
Джордже Балашевич:
Последний мой альбом "Девяностые" политизирован, но уж больно тяжелые были времена. Когда я написал тексты песен, то увидел, что концептуально как-то все ложится одно к одному: там есть песня "Синяя баллада" о полиции, есть "Песня о дураке Геде", которая стала символом насмешки над Милошевичем, есть песня "Жить свободно", которую студенты сделали своим гимном, есть песня "Балканское танго" о преступном мире. Надеюсь, что следующий мой альбом будет посвящен любви, а не политике - хотя сильно веселее он не получится, потому что я вообще меланхолик.
Мне действительно больше нравится писать песни о любви. В альбоме "Девяностые" моя любимая песня - "Мне не хватает нашей любви", это такая настоящая патетическая славянская песня. Я считаю себя певцом любовных песен, а то, что в жизнь вмешалась политика... Приятно, что и тут у меня нашлось, что сказать, что и тут у меня есть какое-то влияние - но, надеюсь, больше мне не придется петь о политике.
Андрей Шарый:
Балашевича еще и потому с таким восторгом встречают на каждом концерте, что и во время распада Югославии, и во время войн в Хорватии, Боснии и Косово, и в пору репрессий сербского режима определяющими понятиями для него оставались не ура-патриотизм, не деньги, не власть, не слава. Балашевич, как сам он говорит, "остался нормальным в стране, где нормальные мозолили глаза" - войну воспринимал как несчастье, нечестную власть - как проказу, как стихийное бедствие и не желал вместе со всеми превращаться в "счастливое стадо". Лейтмотив его гражданской лирики - это не ненависть к режиму и не призыв к восстанию. Это тоска и глубочайшее разочарование - разочарование тем, что его народ сам у себя украл целое десятилетие.
Айя Куге:
Я родился под светом чудесной звезды На земле трагических событий. Что важнее? - С трех раз угадай! Кто-то над нами ставит эксперименты, Только посмотри людям в глаза: Здесь улыбка - это событие.
Джордже Балашевич:
Я теперь стал певцом режима - а всегда был певцом оппозиции. Но вы заметьте: я даже по телевизору сейчас не показываюсь, не хочу превращаться в придворного певца. Да, я участвовал в митингах, но не из-за тех людей, которые стояли на сцене, а из-за тех, кто стоял на площади, перед сценой. Политики, которые пришли сейчас к власти - более-менее моего поколения, они знают, какой я, знают, что меня нельзя купить. У меня есть старый дедовский дом, есть семья, есть моя публика - что еще они могут мне предложить? Мне почти ничего больше и не нужно - только возможность свободно путешествовать. Ведь в последние годы я мог отправиться на край света - в Сидней, в Мельбурн, в Ванкувер, в Торонто, но во многие сербские города не мог приехать. Вот этой свободы мне не хватало: провести концерт в Нише, сказать "Добрый вечер, Ниш!" - и не бояться, что меня из-за того, что сегодня вечером я скажу со сцены, назавтра арестуют или отправят на какие-нибудь военные учения.
Свою публику в Хорватии и других регионах бывшей Югославии я потерял, потому что я из Сербии, а в Сербии я потерял свою публику, потому что всегда был против Милошевича. Одно время мне пришлось очень трудно, и несколько лет я не давал концертов. Все книги и альбомы мы издавали сами, семейным бизнесом. Пришлось искать свою публику среди людей, изгнанных на край света - в Гетеборг, в Новую Зеландию, а Австралию, в Канаду. Сейчас все это мало-помалу нормализуется, но тогда многие мои коллеги торговали собой, считали: сейчас спою для соцпартии или для Милошеча, ничего страшного не случится. Я, дескать - артист, я только пою, меня политика не интересует. А на самом деле все не так. Из-за того, что многие популярные актеры, певцы, спортсмены говорили "Мое дело - играть в футбол, баскетбол или песни петь" - они несут свою долю ответственности за десятки тысяч жертв этой войны. Если бы мы все в бывшей Югославии встали бы рядом друг с другом и сказали: "Перестаньте!", мы бы, конечно, этот идиотизм не прекратили, но замедлить, наверное, смогли бы. Однако хорватские музыканты вдруг поддержали Туджмана, наши принялись носить сербские кокарды, боснийсцы-мусульмане создали свои экстремистские организации, а нас - нескольких человек, которые сохранили способность держаться независимо держаться - оказалось недостаточно для того, чтобы что-то изменить. Нас легко было убрать с экрана. Меня "убрали" с югославского телевидения в 1992 году - сейчас мог бы отметить десятилетний юбилей, но вот Слобу скинули и испортили мне "праздник".
Одно время меня настойчиво пытались призвать в армию. Я не хотел идти, но кто-то в армии прямо-таки целью поставил напялить на меня форму. Меня пытались арестовать, по ночам колотили в двери. На телевидении давно уже не давали выступать. Если я собирался ехать в Скопье, в Сараево или Любляну - все газеты писали: "Что это Балашевич будет там для "этих" петь и против нас выступать?" Но мне никогда не требовалось ехать в Любляну для того, чтобы сказать, что Милошевич - барахло, я это говорил со сцены в Белграде. Трудные были времена - много во мне было горечи. Поэтому и многие песни получились такими горькими, поэтому в них много яда. Но, думаю, дальше так не будет. Сегодня утром я был в Белграде, встретил там сто человек - все улыбаются. Белград сам на себя не похож. Какой-то груз у людей с плеч упал. Я понимаю, что быстро все не поменяется, что еще много людей осталось, связанных со старой системой, что еще много политических игр впереди, но главное - все-таки уже за нами. И я снова ощутил, что мне поется. Долго мне не пелось, и когда меня звали на концерты, я не чувствовал потребности выступать. А сейчас - и тут, и там дал бы концерт. Опять возвращается запах сцены...
Айя Куге:
"Опыт немногого стоит, я это знаю по собственному опыту", - говорит Джордже. Лукавит... В конце семидесятых годов 24-летнего Балашевича, восходящую эстрадную звезду и кумира югославской молодежи, попросили выступить на концерте перед престарелым маршалом Тито. Балашевич пришел в священный ужас - "Меня пугал не маршал, не президент, а его великое шаманское Имя, которое для всех тогда было Именем с большой буквы" - и написал патриотическую клятву Тито. С такими словами: "Мы играем рок, но в нашей груди бушует пламя битвы, в нас - судьба будущего, в нас течет кровь партизан. Положитесь на нас!" Песня вождю понравилась. "Именам современников не место в песнях, которые рассчитывают на долгую жизнь, - написал Балашевич через 20 лет, - Это была Песня Большой Ошибки, что я понял очень скоро. И навсегда стал неподходящим певцом, который сочинил только одну "подходящую" песню".
Джордже Балашевич:
Я родился в большой Югославии, и эта страна мне нравилась. Я не политически относился к этой стране - я чувствовал ее через спорт, море, путешествия. Вот такая у меня была родина, и мне эта родина нравилась. А сейчас поначертили границ, и если скажешь: "Мне жаль потери Словении или Хорватии", все сразу подкладывают под эти слова политический смысл: красная звезда на флаге, коммунизм. Но на самом деле у меня не югоностальгия, а ностальгия по людям. Мне не хватает тех времен, когда всюду можно было ездить без давления, когда не было нигде оружия и страха, что с тобой что-то произойдет. У меня трое детей, и мне жаль, что они некоторых вещей так и не успели узнать, что лучшие годы их жизни прошли без путешествий. У них отобрали возможность видеть и сравнивать, смотреть, где лучше...
Андрей Шарый:
В конце восьмидесятых годов Балашевич написал песню "Многоэтажка" - про югославский дом, который разваливается, поскольку жильцы - шесть братских народов - раскачивают его, как только могут. "Скоро перья полетят из окон нашего монументального дома: фасад держится, а фундамент уже разъехался. Очень похоже на Пизанскую башню".
Джордже Балашевич:
Когда пролита первая капля крови, когда начинается война - уже появился кто-то, у кого разрушили дом, у кого убили родных. И рождается эта невротичная цепь, люди просто не могут себя контролировать. Мне это понятно, я проезжал и Вуковар, и деревни в хорватской Славонии, которые сожжены, разрушены, и в Сараево был. Не знаю, как бы я сам себя вел, если бы Нови-Сад разрушили.
Айя Куге:
Вот что писал о творчестве Балашевича критик Драшко Реджеп: "Ему не мешают государственные границы, они исчезают в чудесной круговерти его меланхолических напевов, они растворяются в его намерено ироничной позиции насмешника. Но кто знает, может быть, дело в другом: территория песен Балашевича простирается так широко, так неопределенно, что ее невозможно зафиксировать ни в одном договоре о государственных границах".
Джордже Балашевич:
Популярность - огромное искушение. Один герой моей книжки "Три послевоенных друга" говорит: "Я всегда готов был стать "звездой", но мое окружение к этому было не готово". Я уверен, что с годами не слишком изменился, но некоторые мои знакомые по-другому стали на меня смотреть. Пару раз появишься на телеэкране - начинают на тебя глядеть с разинутыми ртами. У меня есть пара приятелей, которые еще в молодости сделали хорошие спортивные карьеры. И я видел, как на них это дурно повлияло. Я с тех пор тщательно слежу за собой, стараюсь поскромнее быть. Но, с другой стороны, всем невозможно понравиться. И не нужно. Нужно жить по-своему.
Андрей Шарый:
Вот еще одна цитата из книги Балашевича: "Одни меня любят, другие критикуют, но все это не замедляет мою яхту и не добавляет ветра в ее паруса. Я давно знаю: ты просто есть или тебя просто нет. Я научился добрые слова в свой адрес воспринимать как норму, а злые - просто как факт личной жизни. Я очень сомневаюсь, что кто-то еще способен сказать обо мне нечто такое, чего я бы не знал".
Джордже Балашевич:
Я все еще любитель. Играть на гитаре я начал в 19 лет, потому что понял, что ношу в себе какие-то чувства, которые никому не могу объяснить и никак не могу выразить. И понял, что не освобожусь от этого чувства, пока не "выброшу" его из себя... Этот шарм любителя мне удалось сохранить. Многие мои коллеги - великолепные профессионалы с академическим музыкальным образованием. Они говорят мне: "Вот тут нужно сыграть так и так". А я говорю: "Я не так слышу", и делаю по своему. Я записываю альбом раз в три года, потому что жду, пока песни сами в меня придут. Я не могу сказать продюсеру: "В апреле я запишу новый альбом". Если мне не работается - значит, просто не работается. Я сижу и жду вдохновения. Я не знаю, откуда оно берется, не могу о нем даже думать, потому что боюсь утратить это чувство. Это икс-файлз. "Славянскую", например, так писал: говорил, вот она, сейчас будет! И вот мы сидим в студии в субботу вечером, все подмели уже, надо уходить, а я все бубнил: подождите, подождите! Пришла на ум какая-то строка, но чего-то не хватало... Так и не записали ничего. На другой день я валялся в кровати, Йована говорит: ты что делаешь? И - бах: я ей отвечаю - "Несомый дыханием сна, прилетел черный голубь"... Я никогда на бумаге не записываю, потому что если песня чего-то стоит - я ее должен запомнить, а если до утра забуду - что же о публике-то говорить... Потом мы поехали в Белград. В Батайнице остановились на светофоре, и Йована записала вторую строфу. Уже в студии я написал третью. А пока монтировали пленки, сложился припев. А по песне не скажешь, что я ее по пути написал. Она долго во мне жила, и я ждал, пока эта связь установится - и песня выйдет наружу. Йована говорит: никто никогда не поверит, что ты так пишешь. Некоторые мои коллеги печатают на машинках, на компьютерах, носят все в папочках. У меня никаких следов от песен не остается... Ни бумажки, ничего. Иногда пишу обычной ручкой.
Айя Куге:
Среди предков Балашевича - сербы, хорваты, венгры, может быть, русские (уж очень характерно, замечает Джордже, звучит его фамилия). В одной песне он так себя назвал: "свободный славянский стрелок". Вот Балашевич и поет "У меня с русскими - особые отношения, этот Достоевский меня просто валит с ног. Но не все там Достоевские - меня пугают Сибиревские, те, что вечно холодны".
Джордже Балашевич:
Есть у меня песня под названием "Славянская". Там говорится: "Могу из счастья соткать печаль". Мы, когда чувствуем себя счастливыми, становимся немножко русскими, потом выпьем, начнем обнимать друга друга и плакать. Такой вариант. Когда счастье приходит - нам немного жаль, что жизнь коротка.
Я всегда слушал авторские песни. Мне нравятся "Дайэр стрейтс", "Куин", Элтон Джон. Я - из "Битлз"-поколения, тут даже спора нет. Я много слушал итальянских певцов, но ничего у них не украл, потому что не говорю на итальянском. Меня интересовало, как они связывают музыку с текстом. В последние годы как-то я меньше стал слушать. Дочери смеются: ты музыку вообще не слушаешь, а только пишешь, как можно? В принципе, и в литературе, и в музыке я не ориентировался на великие имена, но всегда находил пяток каких-нибудь аутсайдеров, которые для меня что-то значили. Владимир Войнович, например, с его книгой о солдате Чонкине. А Льва Толстого я так и не дочитал - меня страшно нервирует способ, которым он написал "Войну и мир".
Андрей Шарый:
"Была звезда, была песня, каждый день новая и вечно - та же самая", констатирует Балашевич. У любого поэта, любого певца, как и вообще у каждого из нас, есть своя звезда и своя, единственная песня. Только получается так, что один поет - для себя, а другой - для сотен тысяч и миллионов.
Джордже Балашевич:
Иногда за границей меня спрашивают, кто я такой и чем занимаюсь. Я объясняю, что я певец, что я четверть века на сцене, что я собираю полные залы, продал примерно 6 миллионов дисков. Если продашь столько в стране, где шоу-бизнес что-то значит - будешь кататься на лимузине и купаться в своем бассейне. А моя настоящая цена - в том, что у меня по всему свету друзья и что куда угодно я могу приехать без гроша в кармане. Когда я первый раз с концертом приехал в Скопье после войны, позвонила мне жена и спросила, как дела. Я ответил: "Все нормально, живу как Тито, без кошелька". Сажусь, например, в такси, собираюсь расплачиваться, а таксист говорит: "Балашевич, ты в своем уме?" Войду в кафе, достаю деньги: "Балашевич, не обижай нас..." Пойду на футбол, нет билетов, а для меня находят. У меня нет ста миллионов долларов, нет кредита в банке, у меня кредит у людей, которым нравятся мои песни.
5 декабря 2000 года Джордже Балашевич дал свой сотый концерт в Белграде. Предновогодние концерты Балашевича в столице за четверть века его выступлений на сцене стали традицией. Эта традиция прервалась, когда - Балашевич, самый известный югославский бард, оказался не в ладах с властью Слободана Милошевича. Юбилейный концерт пришлось отложить. Но Балашевич не зря спел однажды: "Все войны проходят - а люди остаются". В стране произошли перемены. И 5 декабря этого года Балашевич, как прежде, приветствовал свою публику: "Добрый вечер, Белград!". И Белград, как прежде, откликнулся - тысячами голосов.
Джордже Балашевич:
Петь и писать - это единственное, что я умею делать. Я не могу открыть кафе или мастерскую, и пока мне пишется - пусть пишется. Пока эта лоза растет во мне и я буду способен петь и писать... А когда уходить - сам почувствую. Лучшая лакмусовая бумага - это публика. Если публика однажды не придет на мой концерт - значит, все, кончилось мое время... Поэтому мне вовсе не обязательно читать и слушать, что критики говорят. Я пару раз совершал эту ошибку - сочинял что-то, что якобы должно понравиться публике, а не мне - и плохо в итоге получилось. А когда пишешь для души, для друзей и семьи - хорошо получается. Приходит искренность, которая - ключ к моим песням.
Почти все мои песни - из личного опыта. Я не люблю писать о том, чего сам не пережил. Даже когда книгу писал, то писал о мобилизации и попытке убежать от войны, а не о войне, потому что на войне сам я не был. Но я всегда поворачиваю в песнях свой опыт так, как мне выгодно. Никогда девушка в песне меня не бросит, потом не пожалев. Всегда так напишу, что ей потом страшно жаль, что она потом мне звонит, а не я ей. Она пишет и звонит, а я так снисходительно говорю: ну, что ты, прошу тебя... Так что основа всегда правдивая. Как в голливудских фильмах: основано на реальной истории. Но в основном все романтизировано...
Андрей Шарый:
Искренность - ключ к его песням. Балашевич для Югославии - и Окуджава, и Галич, и Визбор, и Высоцкий одновременно. Сравнения эти, конечно же, бледны: они указывают, да и то не вполне, на сходство песенного жанра, а не на творческий почерк... Объяснить Балашевича, наверное, можно так: его песни - из тех, что становятся смыслом, а не фоном, дружеской вечеринки, они дают настроение, повод для спора, могут примирить рассорившихся влюбленных или разошедшихся во взглядах на жизнь приятелей. Тексты вроде несложны, и рифмы незамысловаты, и мелодия - проста, но есть во всем этом очарование и чувство. "Ja sam sretan sto postojim, pisem pjesme, zvezde brojim" - "Я счастлив, что существую, пишу песни, считаю звезды".
Айя Куге:
Луна просыпала бокал фосфора На морозный витраж оконного стекла - Однажды ночью, Я закончу рисовать портрет моей жизни. В этот портрет Ты добавила верных красок: Синюю волну, отблеск горячей лавы, Каплю лиловой тоски И стыдливость персикового цвета. Я отыскал сухую розу в своих воспоминаниях Украл рыжинку пера дрозда и легкий пурпур свежей виноградной грозди Взял воск праздничной свечи, Шелк моего холостяцкого банта, Добавил грустный звон гитарной струны И киноварь с клоунского носа...
Джордже Балашевич:
Сейчас в моде этномузыка. Я всегда подшучивал над коллегами, которые изо всех сил использовали всякие народные инструменты, говорил: я, господа, тоже пишу этномузыку, но я родом из благородного города Нови-Сад, где главные инструменты - скрипка и пианино, а потому мне все это ваше вытье и буханье не нужно. Но, если серьезно говорить, в Воеводине все перемешано, здесь сильное влияние румынской, великолепной венгерской музыки, из-за Карпат доходит украинское и русское влияние, сила и размах. Все это просто невозможно исчерпать. Я использовал и цимбалы, и скрипки, и гармонику, особенно в альбоме "Послесловие". Там главный жанр - городской романс, но используются акустические инструменты. Если бы мне где-то нужно было серьезно представить свое творчество, я показывал бы именно этот альбом. Для него я написал самую лучшую музыку, какую только мог, и стихи - на какие только способен. Вообще текст для меня важнее музыки, потому что я - не настоящий певец, не настоящий музыкант. Но когда я помру и моим именем назовут в Нови-Саде школы и улицы, кто-то, вероятно, вспомнит и мою музыку тоже.
Айя Куге:
"Я не могу петь в городах, покинутых красками и птицами, - пишет Балашевич в своей книге "Прикосновение шелка", - Каждый город - особенный. Сараево - среднего рода, как дитя, простодушное, наивное, легковерное. Белград - эх, этот Белград! - мужичина, забияка и балагур в расхристанной белой рубашке. Загреб... Господин Загреб - кокетливые аккуратные усики, тонкая усмешка из-за развернутой утренней газеты и позвякивание ложечки о фарфоровую кофейную чашку... Светская леди Любляна - Снежная королева, прохладная, элегантная, рациональная, из тех, кто разрывает брак по расчету, как только осознает, что расчета в этом браке больше нет никакого".
Андрей Шарый:
Джордже Балашевич живет в Нови-Саде на улице Иована Цвиича, в старом, еще дедовском семейном доме под номером 33. Воеводина - это северная югославская область со смешанным сербским, венгерским, хорватским населением, это особый склад характера и мировоззрения людей, рожденный открытостью просторов, величавостью Дуная, цветением яблочных и вишневых садов. Таков и песенный мир Балашевича - небо над полем и ветер над морем. Его запахи - ром и ваниль, его время - раннее утро, его материи - бархат и шелк. Балашевич - певец равнины, его стихам и его музыке нужно пространство, города, окруженные горами, напоминают ему птичьи гнезда. Поэтому скрипка в композициях Балашевича звучит не нервно, а протяжно, не резко, а томительно.
Айя Куге:
Журналисты называют Джордже Балашевича "паннонским моряком" - есть у него песня с таким рефреном. Когда-то над равнинами Воеводины колыхалось доисторическое Паннонское море, то ли высохшее, то ли ушедшее у землю. И Балашевич отыскал новый повод для осмысления жизни, и нашел еще одну причину для меланхолии: бывают моряки без кораблей, но бывают ли моряки без моря? "Это море не дождалось меня - и исчезло, - поет Балашевич, - И я, в душе Магеллан и адмирал Кук, сижу морским волком на пшеничном поле".
Джордже Балашевич:
Мне очень жаль, что я не могу быть интересен там, где не понимают текстов моих песен. Когда-то Югославия участвовала в конкурсе песен "Евровидение" и меня спрашивали: почему тебя это не интересует? А я знал: если хочешь победить на таком конкурсе - ты должен хорошо выглядеть, быть красиво одет, уметь двигаться на сцене, а не объяснять им, кто такой Балашевич и что его песни значат. В Лондоне как-то я пел в известном зале "Шеппердз бушинг парк", где в свое время снимали фильм "Томми", и два звукооператора пришли в восторг от того, как вела себя на концерте экс-югославская публика. Они меня спросили после концерта: "Что это вы такое поете, что они и плачут, и смеются, мы столько эмоций в этом зале никогда не видели. Ну, хотя бы вот эта песня - с саксофоном". Я им перевел первые строки песни "Какие-то другие парни": "Мой дед уже долго пашет небесные нивы". Ну что это для них? Какой-то дед, который облака пашет... Это непереводимые вещи, не знаю, кто мог бы это перевести, и жалко мне, что только через книги, которые когда-нибудь кто-нибудь переведет, все эти песни доберутся туда, куда я хотел бы.
Андрей Шарый:
В середине девяностых Балашевич дебютировал как прозаик. Он написал несколько неплохих, как считают критики, повестей, а под обложку четвертой книжки собрал тексты своих лучших песен и сопроводил их личными воспоминаниями. У книги метафорическое название - "Прикосновение шелка", естественно, цитата из песни. "Даже родник может замутиться, но никогда не бывает грубым прикосновение шелка".
Джордже Балашевич:
Я ощутил потребность писать прозу, потому что я много лет на сцене, и много лет пою одно и то же. Я хочу предложить что-то новое. Критики пишут: "Опять Балашевич с теми же своими балладами, одна похожа на другую". У меня 150 песен, и для тех, кому мои песни не нравятся, они - все одинаковые. Я боялся, что и моя публика так подумает, и решил написать книгу, сделать паузу с песнями. Оказалось, что это удачный ход: литература - тоже мой талант, все, что связано со словам, это моя химия. У меня уже четыре книги, и через пару лет новую напишу. Альбомы буду записывать раз в два-три года, а в промежутках буду прозу писать, что-то для газет.
"Прикосновение шелка" - это книга, которую я должен был издать, потому что получил премию имени поэта Тодора Манойловича, которую присуждают "за выразительность творчества", как говорится в статусе. Условие таково: лауреат должен издать книгу. Я сказал: я долго книги пишу, если будете ждать - еще три награды успеете распределить. Они говорят: нет, вот ты песни хорошие пел, собери в книжку. Я сделал подборку - принес, скажем, 20 песен. Они сказали: это мало, нам нужно 120. Я говорю: зато эти хорошие. Они говорят: нет, неси все. Я говорю: ни за что. Они сказали 120, я сказал 20, договорились на 70 - 80. Сейчас я даже горжусь этой книгой. Вот, например, Джим Моррисон из группы "Doors" - культовый певец и идол нескольких поколений. Есть у него есть песня "Бабье лето", в ней - всего три-четыре строки такого содержания: "Я люблю тебя больше всех, люблю тебя сильнее, чем кто бы то ни было тебя когда бы то ни было любил, я люблю тебя в это бабье лето, я очень тебя люблю". И вот я кладу рядом текст своего "Бабьего лета" и думаю: ты, дорогой Джим, отличный парень и навсегда останешься легендой, но, коли о текстах песен зашла речь, я тебе папа.
Айя Куге:
Тайна придет, если ты ее ждешь, Есть слова, смысл которых - в молчании, Бог пролил на лес каплю чая - Лес вспыхнул темным костром, И только платан остался золотым. Это блаженное бабье лето, Неповторимо, свято для юных влюбленных.
Джордже Балашевич:
Когда мои дети были маленькими - всегда ходили на концерты. Знаете, мама говорит: папа песенки поет. А потом я заметил, что они тоже в концертах участвуют. Знаете, забавно смотреть, как они спички зажигают и наизусть поют вместе с остальными мои песни. Однажды девочки мне сказали: "Очень жалко, что ты - наш папа, потому что мы не можем сейчас восхищаться Балашевичем, а это у нас в школе сейчас очень модно. Елена, младшая дочь, рассказывала, что однажды на концерте, когда вся площадь стала скандировать: "Джо-ле! Джо-ле!", она скандировала: "Ча - ле! Ча - ле!" ("Па-па! Па-па!"). Я о них много песен написал. "Бабье лето", например, посвящено старшей - Йоване. Вообще надеюсь, что сам я - только звено в цепи. Елена пишет дивные песни, отличные стихи, Йована играет на сцене. Надеюсь, что об этой семье еще услышат и однажды кто-то скажет: "Это знаменитый Алекса Балашевич, его отец в свое время, кажется, был певцом".
Андрей Шарый:
У каждого Петрарки есть своя Лаура. Если верить философии Балашевича, жизнь человеческая при всей своей сложности описывается простыми понятиями. Главное из них - возвышенная, романтическая любовь к женщине. Цитирую: "Я целовал разных женщин - иногда совершенно пустых, иногда - совершенно чужих, но мне кажется, что нет способа объяснить миру тебя - единственную настоящую".
Джордже Балашевич:
Когда у меня какие-то сомнения возникают относительно того, хорошее это место в песне или нет, я ничего не говорю жене, просто даю ей послушать, что получилось. Оливера - самый лучший мой критик. Она говорит: "Песня отличная, но вот, может быть, вот здесь поменять..." И я точно знаю, что ошибся. Откуда у нее такая способность? Не знаю, мы именно по этому чувству друг друга и в жизни нашли. На мое счастье, Оливера сама не пишет, но многие идеи ей принадлежат. А потом я просто пишу и говорю: вот, посмотри, готово. Оливера сыграла тысячу ролей в моих любовных песнях. Я часто говорю: ты, должно быть, очень устала от того, сколько раз я тебя "переодевал" в тот или иной образ в книгах и в песнях.
Андрей Шарый:
Для меня романтическая лирика Балашевича начинается песней "Картин" - незатейловой, ласковой истории о курортном романе с прелестной француженкой из города Дижон. Роман, ясное дело, завершился расставанием. "Ты долго махала мне из вагонного окна, а потом писала, что помнишь южное солнце и звала меня осенью приехать в Дижон. Но я не поехал: там ты была бы уже совсем другой".
Джордже Балашевич:
Катрин существовала в действительности... Да, была такая никчемная француженка на море, которая так и не узнала, что я играю на гитаре и что я написал песню о Югославии, названную ее именем. Только Катрин не из Дижона, а из городка под названием Гап. Но единственная рифма, которая мне тогда пришла в голову - это ФАП, был такой завод грузовиков. Но с этой рифмой песня получилась бы трагической: что-то вроде "Когда Катрин отправилась в Гап, налетела на припаркованный ФАП". Поэтому я и придумал Дижон, а все остальное - правда.
Айя Куге:
Любая настоящая любовь - грустна, утверждает Балашевич. Любая настоящая любовь, уверен Балашевич - таинственна. Джордже - исполнитель прочувственной песни и писатель душевного слова. "Путь к звездам - это только кружный путь к самому себе". Но не было бы в песнях Балашевича и в нем самом иронии, насмешки, серьезности сквозь смех - может, и смущал бы мелодраматический надрыв.
Джордже Балашевич:
Последний мой альбом "Девяностые" политизирован, но уж больно тяжелые были времена. Когда я написал тексты песен, то увидел, что концептуально как-то все ложится одно к одному: там есть песня "Синяя баллада" о полиции, есть "Песня о дураке Геде", которая стала символом насмешки над Милошевичем, есть песня "Жить свободно", которую студенты сделали своим гимном, есть песня "Балканское танго" о преступном мире. Надеюсь, что следующий мой альбом будет посвящен любви, а не политике - хотя сильно веселее он не получится, потому что я вообще меланхолик.
Мне действительно больше нравится писать песни о любви. В альбоме "Девяностые" моя любимая песня - "Мне не хватает нашей любви", это такая настоящая патетическая славянская песня. Я считаю себя певцом любовных песен, а то, что в жизнь вмешалась политика... Приятно, что и тут у меня нашлось, что сказать, что и тут у меня есть какое-то влияние - но, надеюсь, больше мне не придется петь о политике.
Андрей Шарый:
Балашевича еще и потому с таким восторгом встречают на каждом концерте, что и во время распада Югославии, и во время войн в Хорватии, Боснии и Косово, и в пору репрессий сербского режима определяющими понятиями для него оставались не ура-патриотизм, не деньги, не власть, не слава. Балашевич, как сам он говорит, "остался нормальным в стране, где нормальные мозолили глаза" - войну воспринимал как несчастье, нечестную власть - как проказу, как стихийное бедствие и не желал вместе со всеми превращаться в "счастливое стадо". Лейтмотив его гражданской лирики - это не ненависть к режиму и не призыв к восстанию. Это тоска и глубочайшее разочарование - разочарование тем, что его народ сам у себя украл целое десятилетие.
Айя Куге:
Я родился под светом чудесной звезды На земле трагических событий. Что важнее? - С трех раз угадай! Кто-то над нами ставит эксперименты, Только посмотри людям в глаза: Здесь улыбка - это событие.
Джордже Балашевич:
Я теперь стал певцом режима - а всегда был певцом оппозиции. Но вы заметьте: я даже по телевизору сейчас не показываюсь, не хочу превращаться в придворного певца. Да, я участвовал в митингах, но не из-за тех людей, которые стояли на сцене, а из-за тех, кто стоял на площади, перед сценой. Политики, которые пришли сейчас к власти - более-менее моего поколения, они знают, какой я, знают, что меня нельзя купить. У меня есть старый дедовский дом, есть семья, есть моя публика - что еще они могут мне предложить? Мне почти ничего больше и не нужно - только возможность свободно путешествовать. Ведь в последние годы я мог отправиться на край света - в Сидней, в Мельбурн, в Ванкувер, в Торонто, но во многие сербские города не мог приехать. Вот этой свободы мне не хватало: провести концерт в Нише, сказать "Добрый вечер, Ниш!" - и не бояться, что меня из-за того, что сегодня вечером я скажу со сцены, назавтра арестуют или отправят на какие-нибудь военные учения.
Свою публику в Хорватии и других регионах бывшей Югославии я потерял, потому что я из Сербии, а в Сербии я потерял свою публику, потому что всегда был против Милошевича. Одно время мне пришлось очень трудно, и несколько лет я не давал концертов. Все книги и альбомы мы издавали сами, семейным бизнесом. Пришлось искать свою публику среди людей, изгнанных на край света - в Гетеборг, в Новую Зеландию, а Австралию, в Канаду. Сейчас все это мало-помалу нормализуется, но тогда многие мои коллеги торговали собой, считали: сейчас спою для соцпартии или для Милошеча, ничего страшного не случится. Я, дескать - артист, я только пою, меня политика не интересует. А на самом деле все не так. Из-за того, что многие популярные актеры, певцы, спортсмены говорили "Мое дело - играть в футбол, баскетбол или песни петь" - они несут свою долю ответственности за десятки тысяч жертв этой войны. Если бы мы все в бывшей Югославии встали бы рядом друг с другом и сказали: "Перестаньте!", мы бы, конечно, этот идиотизм не прекратили, но замедлить, наверное, смогли бы. Однако хорватские музыканты вдруг поддержали Туджмана, наши принялись носить сербские кокарды, боснийсцы-мусульмане создали свои экстремистские организации, а нас - нескольких человек, которые сохранили способность держаться независимо держаться - оказалось недостаточно для того, чтобы что-то изменить. Нас легко было убрать с экрана. Меня "убрали" с югославского телевидения в 1992 году - сейчас мог бы отметить десятилетний юбилей, но вот Слобу скинули и испортили мне "праздник".
Одно время меня настойчиво пытались призвать в армию. Я не хотел идти, но кто-то в армии прямо-таки целью поставил напялить на меня форму. Меня пытались арестовать, по ночам колотили в двери. На телевидении давно уже не давали выступать. Если я собирался ехать в Скопье, в Сараево или Любляну - все газеты писали: "Что это Балашевич будет там для "этих" петь и против нас выступать?" Но мне никогда не требовалось ехать в Любляну для того, чтобы сказать, что Милошевич - барахло, я это говорил со сцены в Белграде. Трудные были времена - много во мне было горечи. Поэтому и многие песни получились такими горькими, поэтому в них много яда. Но, думаю, дальше так не будет. Сегодня утром я был в Белграде, встретил там сто человек - все улыбаются. Белград сам на себя не похож. Какой-то груз у людей с плеч упал. Я понимаю, что быстро все не поменяется, что еще много людей осталось, связанных со старой системой, что еще много политических игр впереди, но главное - все-таки уже за нами. И я снова ощутил, что мне поется. Долго мне не пелось, и когда меня звали на концерты, я не чувствовал потребности выступать. А сейчас - и тут, и там дал бы концерт. Опять возвращается запах сцены...
Айя Куге:
"Опыт немногого стоит, я это знаю по собственному опыту", - говорит Джордже. Лукавит... В конце семидесятых годов 24-летнего Балашевича, восходящую эстрадную звезду и кумира югославской молодежи, попросили выступить на концерте перед престарелым маршалом Тито. Балашевич пришел в священный ужас - "Меня пугал не маршал, не президент, а его великое шаманское Имя, которое для всех тогда было Именем с большой буквы" - и написал патриотическую клятву Тито. С такими словами: "Мы играем рок, но в нашей груди бушует пламя битвы, в нас - судьба будущего, в нас течет кровь партизан. Положитесь на нас!" Песня вождю понравилась. "Именам современников не место в песнях, которые рассчитывают на долгую жизнь, - написал Балашевич через 20 лет, - Это была Песня Большой Ошибки, что я понял очень скоро. И навсегда стал неподходящим певцом, который сочинил только одну "подходящую" песню".
Джордже Балашевич:
Я родился в большой Югославии, и эта страна мне нравилась. Я не политически относился к этой стране - я чувствовал ее через спорт, море, путешествия. Вот такая у меня была родина, и мне эта родина нравилась. А сейчас поначертили границ, и если скажешь: "Мне жаль потери Словении или Хорватии", все сразу подкладывают под эти слова политический смысл: красная звезда на флаге, коммунизм. Но на самом деле у меня не югоностальгия, а ностальгия по людям. Мне не хватает тех времен, когда всюду можно было ездить без давления, когда не было нигде оружия и страха, что с тобой что-то произойдет. У меня трое детей, и мне жаль, что они некоторых вещей так и не успели узнать, что лучшие годы их жизни прошли без путешествий. У них отобрали возможность видеть и сравнивать, смотреть, где лучше...
Андрей Шарый:
В конце восьмидесятых годов Балашевич написал песню "Многоэтажка" - про югославский дом, который разваливается, поскольку жильцы - шесть братских народов - раскачивают его, как только могут. "Скоро перья полетят из окон нашего монументального дома: фасад держится, а фундамент уже разъехался. Очень похоже на Пизанскую башню".
Джордже Балашевич:
Когда пролита первая капля крови, когда начинается война - уже появился кто-то, у кого разрушили дом, у кого убили родных. И рождается эта невротичная цепь, люди просто не могут себя контролировать. Мне это понятно, я проезжал и Вуковар, и деревни в хорватской Славонии, которые сожжены, разрушены, и в Сараево был. Не знаю, как бы я сам себя вел, если бы Нови-Сад разрушили.
Айя Куге:
Вот что писал о творчестве Балашевича критик Драшко Реджеп: "Ему не мешают государственные границы, они исчезают в чудесной круговерти его меланхолических напевов, они растворяются в его намерено ироничной позиции насмешника. Но кто знает, может быть, дело в другом: территория песен Балашевича простирается так широко, так неопределенно, что ее невозможно зафиксировать ни в одном договоре о государственных границах".
Джордже Балашевич:
Популярность - огромное искушение. Один герой моей книжки "Три послевоенных друга" говорит: "Я всегда готов был стать "звездой", но мое окружение к этому было не готово". Я уверен, что с годами не слишком изменился, но некоторые мои знакомые по-другому стали на меня смотреть. Пару раз появишься на телеэкране - начинают на тебя глядеть с разинутыми ртами. У меня есть пара приятелей, которые еще в молодости сделали хорошие спортивные карьеры. И я видел, как на них это дурно повлияло. Я с тех пор тщательно слежу за собой, стараюсь поскромнее быть. Но, с другой стороны, всем невозможно понравиться. И не нужно. Нужно жить по-своему.
Андрей Шарый:
Вот еще одна цитата из книги Балашевича: "Одни меня любят, другие критикуют, но все это не замедляет мою яхту и не добавляет ветра в ее паруса. Я давно знаю: ты просто есть или тебя просто нет. Я научился добрые слова в свой адрес воспринимать как норму, а злые - просто как факт личной жизни. Я очень сомневаюсь, что кто-то еще способен сказать обо мне нечто такое, чего я бы не знал".
Джордже Балашевич:
Я все еще любитель. Играть на гитаре я начал в 19 лет, потому что понял, что ношу в себе какие-то чувства, которые никому не могу объяснить и никак не могу выразить. И понял, что не освобожусь от этого чувства, пока не "выброшу" его из себя... Этот шарм любителя мне удалось сохранить. Многие мои коллеги - великолепные профессионалы с академическим музыкальным образованием. Они говорят мне: "Вот тут нужно сыграть так и так". А я говорю: "Я не так слышу", и делаю по своему. Я записываю альбом раз в три года, потому что жду, пока песни сами в меня придут. Я не могу сказать продюсеру: "В апреле я запишу новый альбом". Если мне не работается - значит, просто не работается. Я сижу и жду вдохновения. Я не знаю, откуда оно берется, не могу о нем даже думать, потому что боюсь утратить это чувство. Это икс-файлз. "Славянскую", например, так писал: говорил, вот она, сейчас будет! И вот мы сидим в студии в субботу вечером, все подмели уже, надо уходить, а я все бубнил: подождите, подождите! Пришла на ум какая-то строка, но чего-то не хватало... Так и не записали ничего. На другой день я валялся в кровати, Йована говорит: ты что делаешь? И - бах: я ей отвечаю - "Несомый дыханием сна, прилетел черный голубь"... Я никогда на бумаге не записываю, потому что если песня чего-то стоит - я ее должен запомнить, а если до утра забуду - что же о публике-то говорить... Потом мы поехали в Белград. В Батайнице остановились на светофоре, и Йована записала вторую строфу. Уже в студии я написал третью. А пока монтировали пленки, сложился припев. А по песне не скажешь, что я ее по пути написал. Она долго во мне жила, и я ждал, пока эта связь установится - и песня выйдет наружу. Йована говорит: никто никогда не поверит, что ты так пишешь. Некоторые мои коллеги печатают на машинках, на компьютерах, носят все в папочках. У меня никаких следов от песен не остается... Ни бумажки, ничего. Иногда пишу обычной ручкой.
Айя Куге:
Среди предков Балашевича - сербы, хорваты, венгры, может быть, русские (уж очень характерно, замечает Джордже, звучит его фамилия). В одной песне он так себя назвал: "свободный славянский стрелок". Вот Балашевич и поет "У меня с русскими - особые отношения, этот Достоевский меня просто валит с ног. Но не все там Достоевские - меня пугают Сибиревские, те, что вечно холодны".
Джордже Балашевич:
Есть у меня песня под названием "Славянская". Там говорится: "Могу из счастья соткать печаль". Мы, когда чувствуем себя счастливыми, становимся немножко русскими, потом выпьем, начнем обнимать друга друга и плакать. Такой вариант. Когда счастье приходит - нам немного жаль, что жизнь коротка.
Я всегда слушал авторские песни. Мне нравятся "Дайэр стрейтс", "Куин", Элтон Джон. Я - из "Битлз"-поколения, тут даже спора нет. Я много слушал итальянских певцов, но ничего у них не украл, потому что не говорю на итальянском. Меня интересовало, как они связывают музыку с текстом. В последние годы как-то я меньше стал слушать. Дочери смеются: ты музыку вообще не слушаешь, а только пишешь, как можно? В принципе, и в литературе, и в музыке я не ориентировался на великие имена, но всегда находил пяток каких-нибудь аутсайдеров, которые для меня что-то значили. Владимир Войнович, например, с его книгой о солдате Чонкине. А Льва Толстого я так и не дочитал - меня страшно нервирует способ, которым он написал "Войну и мир".
Андрей Шарый:
"Была звезда, была песня, каждый день новая и вечно - та же самая", констатирует Балашевич. У любого поэта, любого певца, как и вообще у каждого из нас, есть своя звезда и своя, единственная песня. Только получается так, что один поет - для себя, а другой - для сотен тысяч и миллионов.
Джордже Балашевич:
Иногда за границей меня спрашивают, кто я такой и чем занимаюсь. Я объясняю, что я певец, что я четверть века на сцене, что я собираю полные залы, продал примерно 6 миллионов дисков. Если продашь столько в стране, где шоу-бизнес что-то значит - будешь кататься на лимузине и купаться в своем бассейне. А моя настоящая цена - в том, что у меня по всему свету друзья и что куда угодно я могу приехать без гроша в кармане. Когда я первый раз с концертом приехал в Скопье после войны, позвонила мне жена и спросила, как дела. Я ответил: "Все нормально, живу как Тито, без кошелька". Сажусь, например, в такси, собираюсь расплачиваться, а таксист говорит: "Балашевич, ты в своем уме?" Войду в кафе, достаю деньги: "Балашевич, не обижай нас..." Пойду на футбол, нет билетов, а для меня находят. У меня нет ста миллионов долларов, нет кредита в банке, у меня кредит у людей, которым нравятся мои песни.
