Каждый школьник помнит, что А. С. Пушкин обещал, что весь он не умрёт. Обещание исполнил: все мы искренне любим поэта. Ещё он обещал, что слух о нём пройдёт по всей Руси великой и назовёт его всяк сущий в ней язык. Эта, вторая строчка, с архаизмом посерёдке несколько смущала детский ум, по крайней мере, мой. Но и это исполнилось: Пушкин переведён, кажется, на все сущие языки. Тема этого выпуска "Поверх барьеров" -
Пушкин заграницей. Я не оговорился. Все мы помним, что Пушкин был "невыездным", и в Западной Европе не бывал, хотя по нынешним меркам, чем Кишинев или Одесса не заграница? Но под "заграничным" Пушкиным я имею в виду поэзию и прозу поэта в переводах. Том прозы Пушкина в Испании вышел в переводе профессора Барселонского университета Рикардо сан Висенте.
Рикардо сан Висенте:
Он очень мало издается и мало читается. Я вообще считаю, что Испания не очень-то культурная страна. А Пушкина раньше издавали как символ - ну надо же издавать Пушкина, все же русские и все специалисты говорят о Пушкине. Со стихами вообще дела очень плохо обстоят. Но даже прозу Пушкина трудно издавать, она очень мало издавалась. Самое трудное переводить в прозе Пушкина изящно- легкие фрагменты. На испанском языке как-то теряется эта изящность, изящность простоты, остается простой, бедный текст. Когда девушка лежит в соседней комнате, а Пугачев пирует в другой, некий офицер спрашивает о здоровье этой бедной девушки - по-испански не чувствуется, что это должно быть что-то возвышенное или даже прекрасное, а получается просто: ну что ж, маленькая сценка из какого-то простенького романа. И передать всю изящность, силу этого текста, этого языка - это, мне кажется, было самое трудное в переводе.
Игорь Померанцев:
А как сложилась литературная судьба, если угодно, литературная карьера Пушкина в другой романской стране - во Франции? Этот вопрос я задал французскому слависту и переводчику Луи Мартинесу.
Луи Мартинес:
Пушкин давно известен, но он не стал главным представителем русской культуры для французского читателя. Пушкин, главным образом, для французского образованного читателя - автор замечательных коротких повестей, автор "Пиковой дамы". Для французского читателя, к сожалению, Пушкин - поэт почти что не существует.
Игорь Померанцев:
Но во Франции предпринимались попытки переводить Пушкина, есть известные переводы, последняя попытка была предпринята под редакцией профессора Эткинда. Как вы оцениваете художественные достоинства этих попыток?
Луи Мартинес:
Вы знаете, он совершил какой-то колоссальный труд, но который, в конце концов, повредил, по-моему, славе Пушкина. В его двухтомнике есть хорошие переводы, потому что попадаются хорошие переводчики, например, Маркович, но в огромном большинстве случаев стихи звучат немножко в духе тех рифмованных рецептов, которые печатаются у нас на фартуках домохозяек. Как будто прозаически все верно, но получаются календарные стишки, которые, скорее всего, извращают мелодику Пушкина и превращают его в не очень умелого стихотворца. Так что, конечно, я понимаю, что в предприятии Эткинда было что-то торжественно-капитальное, он хотел довести всего Пушкина, но на самом деле это издание не пользовалось большим успехом, а знатоки, которые его брали в руки, смотрели с удивлением и не понимали, в конце концов, в чем гениальность Пушкина. Потом есть какие-то барьеры чисто фонетические. Возьмем хотя бы имя Татьяна или Параша. Добросовестный поэт не возьмет на себя ответственность ввести во французский стих "Параша" и "Татьяна", потому что это звучит как-то плоско и не по-хорошему просто. И тут не виноват Пушкин, и не виноваты переводчики: тут несовпадение во времени. Уже нельзя писать стихи, как писали во времена Ламартина, скажем, или Виктора Гюго.
Игорь Померанцев:
Но, может быть, в Англии Пушкин - это не литературный символ, а литературная реальность? Мнение профессора лондонского университета Доналда Рейфилда.
Доналд Рейфилд:
Пушкин никогда не стал и, по-моему, никогда не станет реальностью в Англии. Помечу? Дело в специфике английского языка, который насыщен согласными и которому не достает чистых сонорных гласных. Второе - специфика нашей поэтики, которая не обращает внимания на архитектонику стиха, а требует осязаемых образов. Добавим тот факт, что у нас талантливых переводчиков очень мало, а гениальных совсем нет. И, в конце концов, Пушкин нам не нужен, у нас есть остроумие, донжуанство, скептицизм и любовь к Востоку у Байрона. У нас есть осеннее элегическое настроение Китса, есть пророческие видения Колриджа. Нам нужнее Достоевский, потому что нам не достает отечественной истерики. Нам нужен Мандельштам, потому что у нас нет таких универсальных иудео-европейских классиков, у нас нет жертв тоталитарного государства. Конечно, мы понимаем, что Пушкин для русских то же, что Данте для итальянцев и Шекспир для нас, но мы этого не чувствуем. Пушкин служит нам единственно для одной цели - для плагиата. У нас есть один романист Д. М. Томас. Он бесстыдно ворует из "Путешествия в Арзум", из "Евгения Онегина" и никто не замечает. У нас есть тоже драматург Питер Шаффер, он грабит "Моцарта и Сальери", а все наши слушатели верят, что Шаффер оригинален. На счет переводов у Чехова есть медицинский афоризм: если на болезнь предлагается очень много средств, значит болезнь не излечима. И значит, если англичане располагают многочисленными переводами Пушкина, значит Пушкин непереводим. Замечательна история перевода "Евгения Онегина" на английский. Американка Баббет Дойч с поистине ошеломляющей беспомощностью сделала из романа гнусную пародию. Потом Владимир Набоков нарочно перевел с таким педантизмом, что доказал, что переводить Пушкина вообще не надо. А 10 лет назад Чарльз Джонсон вполне прилично перевел "Евгения Онегина", но должен был издать перевод за собственный счет. Только через 5 лет, когда некоторые критики поняли, что перевод Джонсона сносен, что он свидетельствует о том, что подлинник стоит своей репутации, коммерческое издательство согласилось издавать Пушкина. Проза Пушкина кое-как идет и "Борис Годунов" известен как творение Мусоргского, но лирика Пушкина почти не известна в Англии. Вопрос в том, почему Пушкин у нас не пошел? Ну, можно спрашивать, почему в Англии даже Данте не пошел...
Игорь Померанцев:
И еще одно мнение из Англии, хотя и не совсем английское. Ленинградский филолог, пушкинист Наталья Рубинштейн вот уже лет 10 работает в Лондоне на русской службе Би-би-си. Тема ее монолога не столько Пушкин в Англии, сколько Англия в творчестве Пушкина.
Наталья Рубинштейн:
Пушкин настолько определяет круг нашего подросткового чтения, что, кажется, про все на свете первоначально мы знаем от него, вот и про Англию тоже. Хотя какая там Англия, на запад Пушкин дальше Пскова не ездил. Когда однажды в споре с Вяземским он принялся обличать какие-то европейские несовершенства, Петр Андреевич укротил его неотразимым доводом: "Послушай, брат, съезди ты хоть в Любек". Крыть было нечем, Пушкин рассмеялся. Но вот что можно было у него вычитать и что, конечно, было из него вычитано: это тоска по дальнему миру, в тогдашнем нашем представлении, как и за век до нас в пушкинском, в реальности не достижимому. Весь внешний нероссийский мир был Пушкиным для себя выдуман, сконструирован на основе литературных показаний современников. Был ли он угадан? А кто проверял? Гоголь сказал: "Пушкин - Протей", имея в виду способность воплощать на бумаге разные культурные модели, разные типы национальных сознаний. Но, кажется, только однажды мифологически художественная звонкая модель была проверена Пушкиным на практике: от стихотворной дани восхищения героической борьбой греков за свободу через беседы и знакомства с реальными участниками борьбы - к заключению, сделанному в одном из писем: "Греция мне огадила". Но, я, кажется, собиралась говорить о пушкинской Англии. Греция тут пришлась к слову совсем не случайно, ибо возникла у Пушкина как следствие его ревнивого интереса к Байрону. Байрон лежит в центре английских интересов Пушкина, Байроном отзываются, по собственному пушкинскому признанию, "юные южные поэмы", Байроном открывается его ссыльная лирика . Байроном же отмечен отъезд из Одессы в Псковскую глушь: "К морю...". Какая же еще Англия у Пушкина? Над его письменным столом в Михайловском, как у Онегина, "и столбик с куклою чугунной" - Наполеон, и "лорда Байрона портрет". Первая глава "Онегина", воспоминание лондонского космополитического ширпотреба в туалете героя, набранные латиницей слова "денди", "ростбиф", "бифстик". Адам Смит в кругу чтения передового молодого человека Онегина, жаждавшего свободного рынка, как какие-нибудь нынешние молодые да ранние российские демократы. "Борис Годунов", писанный пятистопным белым ямбом, размером, усвоенным английской стихотворной драмой еще до Шекспира, пошедшего от перевода "Энея" до Вергилия, когда граф Сарри, переводчик, предложил английскому стиху именно такой эквивалент вместо гекзаметра. Две "Маленькие трагедии" - "Пир во время чумы" и "Скупой рыцарь" со ссылками к английским первоисточникам. "Капитанская дочка" - попытка сделать лучше Вальтер Скотта. Но снова пушкинская вычитанная, выдуманная Англия возвращает нас к Байрону, самому не английскому, самому космополитическому британскому поэту. У него учится Пушкин свободе от всего и свободе лирического отступления. Вот бы и Байрону, будь бы он жив и читая по-русски, прислать Пушкину портретик "Победителю-ученику". Сдается, однако, все это недолго было ученичеством и с начала до конца соперничеством. Соперничество, казалось бы, успешное было все же по итогам проиграно. Но в личном зачете, сказал мне пушкинист-англичанин, и сравнивать нечего: грозно нарративные, ныне полузабытые в Англии стихи Байрона с искрометной живой лирикой Пушкина. Мне от Пушкина досталось восхищенное отношение к Байрону, и оно не прошло с годами. Но вот в чем крылась причина пушкинского, уже и для него ясного поражения: Байрон поссорился со своей страной, у него было вселенское, а не островное сознание, ссора его не забылась, не сгладилась, она, в конечном счете, и есть причина того, что Байрона в Англии знают и любят меньше, чем в Европе. Но отказав ему в любви, Англия вытолкнула его в мореплаватели, и ветер мирового пространства наполнил его паруса. Россия никого так не любила как Пушкина, сказано же: "Тебя, как первую любовь..." - это сказано на века. Но она заглушила его безмерной отдаленностью границы, недостижимостью внешнего мира. Сколько б мы у себя на Мойке, 12 не сочиняли в 70-е годы выставок "Мировое значение Пушкина", в мировом значении ему, ровне Гете и Байрону, было отказано. И он знал почему. Я думаю, именно это сказалось в знаменитом, часто цитируемом месте из его письма: "Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом".
Игорь Померанцев:
О всемирном признании Пушкина не берусь судить, но в Венгрии, оказывается, дела поэта не так плохи. По телефону из Будапешта славистка и переводчица Агнеш Геребен.
Агнеш Геребен:
До 45-го года мало знали у нас о Пушкине, а в 45-м году, как вам прекрасно известно, произошли некоторые события, в силу которых к русской культуре, к русской литературе интерес повысился. После войны было естественно, что повышается интерес к той культуре, представители которой собирались у нас все-таки установить свою сферу влияния. Власти форсировали, настаивали на издании русских, советских писателей и поэтов. Так Пушкин, как ни странно, стал, к сожалению, у нас советским поэтом. И, как назло, в 49-м году, как вы знаете, была годовщина его рождения - 150 лет, и тогда творилось вообще какое-то безвкусие, на каждом шагу читали, цитировали Пушкина, но не издавали его, потому что не было еще достаточно специалистов, которые могли бы его переводить с русского языка. Но тогда Пушкин вошел в нашу политическую жизнь. Я скажу вам только один пример: приехал из Москвы известный венгерский писатель и "стукач" Шандор Герген, и он дал интервью, это было в 49-м году. Он прямо воскликнул: "Вы знаете, мы должны иметь полное собрание сочинений Пушкина, Горького, Сталина, потому что они станут настоящим оружием, непобедимыми средствами в нашей борьбе". Но я цитирую эти слова не для того, чтобы поиздеваться, а для того, чтобы вы поняли обстоятельства, которые создавали в те годы отношение читательской венгерской общественности к Пушкину. А после 56-го года положение, как ни странно, во многом улучшилось, но это не в силу радостных причин, просто целое поколение венгерских интеллектуалов оказались за бортом официальной литературы, до 62-го года многие были вообще лишены свободы. И когда они вышли из тюрьмы, единственной возможностью заработка, кроме физической работы, остались переводы. Пушкин при этом занимал достаточно своеобразное положение, его переводили блестящие переводчики, сами поэты, несостоявшиеся поэты, опять-таки из-за политической ситуации в Восточной Европе. Эти люди талантливые, культурные, сейчас им по 60 лет и немножко выше, они с 60-х годов переводили практически всего Пушкина. "Евгений Онегин" в четвертый раз переводится. Первый перевод еще из прошлого века, блестящий перевод (для меня, конечно, "Евгений Онегин" всегда будет в том переводе прошлого века), но и в этом столетии уже третий перевод готовится. Это всегда такой вызов для венгерской поэзии, для венгерских поэтов.
Игорь Померанцев:
Пушкин был поэтом "невыездным" и, может быть, как раз поэтому заграница - навязчивый мотив в его творчестве:
Я здесь, Инезилья,
Я здесь, под окном.
Объята Севиль
И мраком и сном.
Или:
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Вот мнение об испанских мотивах у Пушкина профессора Рикардо сан Висенте.
Я думаю, что это не совсем испанские мотивы, а те мотивы, которые дошли до Пушкина, кочуя по итальянским землям, по французским. Есть очень конкретное представление романтической Испании. Я очень часто встречаюсь с русскими, которые показывают через Пушкина или Светлова совсем не существующую для меня Испанию. В этом , мне кажется, очень помог Пушкину Мериме, есть даже такая поговорка в Испании: "Кармен испанская, настоящая, а не "Кармен" Мериме".
Игорь Померанцев:
Рикардо, но у Пушкина есть совершенно конкретные соображения и мнения, например, его Дон Гуан в "Каменном госте" говорит: "А женщины...ведь я не променяю, вот, видишь ли, мой глупый Лепорелло, последней Андалузии крестьянки на первых тамошних красавиц, право". Это, кстати, о мадридских, как говорит Дон Гуан, "восковых куклах". Так ли уж на самом деле неотразимы андалузские крестьянки по контрасту с мадридскими красотками?
Рикардо Сан Висенто:
Андалузские крестьянки в 19-м веке находились не в лучшем состоянии, чем даже русские. Мне даже в голову не приходит, что такое андалузская крестьянка.
Игорь Померанцев:
В 8-й главе "Евгения Онегина" Пушкин так описывает свою музу: "Вот она в саду моем явилась барышней уездной с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках..." Действительно, с французской книжкой Пушкин не расставался, его стихи и проза приправлены галлицизмами, французскими цитатами и аллюзиями. Он даже писал стихи по-французски. Хороши ли они? Мнение Луи Мартинеса.
Его французские стихи очень слабы, с другой стороны, его галлицизмы настолько срослись с ним, и он настолько мыслил по-французски, он был начитан, он настолько хорошо знал всю классическую культуру и культуру просветителей конца 18-го века, что он с трудом отделим от французской культуры. Я могу вам привести пример такого кругообразного обмена: в "Цыганах", которые были переведены на французский довольно рано, в особенности песенки о птице, "Грозный муж, старый муж...", Мериме взял эту тему у Пушкина и потом, как ни странно, несмотря на слабость стихотворных переводов Пушкина, эти песенки попали через Мериме в либретто "Кармен" и стали общеизвестными. Мериме взял эту тему у Пушкина, а в свою очередь Пушкин в тех же "Цыганах" свою речь старика почти целиком взял у Дидро. Так что получается какое-то вращение тем. И в этом смысле почти невозможно говорить о национальной оригинальности любого поэта, потому что всякая культура живет почти исключительно обменами. Что до галлицизмов, то Пушкин настолько канонизировался, что русский слух, может быть, их и не замечает. Но есть и галлицизмы мысли то есть у него постоянное стремление к трезвости, к логичности, которая характерна вообще для части образованного общества России конца 18-го - начала 19-го века. И это его делает очень близким к французскому читателю. Поэтому его проза почти целиком звучит, не скажу как французская проза, но как проза образованного человека начала 19-го века. Сходство большое между Пушкиным и Токвилем, политическим мыслителем, который выражался тоже на очень точном и метком французском языке.
Игорь Померанцев:
Английских цитат, аллюзий, мотивов у Пушкина тоже хватает. Не режут ли они английского слуха? Я спросил об этом профессора Доналда Рейфилда.
Нет, это не режет. В большей части эти аллюзии уже нам не понятны, хотя он переводил, по-моему, очень удачно "Пир во время чумы". Подлинник Джона Вильсона совсем не известен в Англии и главное в этом переводе - это собственно песни, сочиненные Пушкиным. Единственное, что мы слышим у Пушкина, это отзвук Байрона, но, конечно, по-моему, Пушкин вырос на Байроне и перегнал и потом выгнал его. Байрон возник скорее как символ судьбы гонимого поэта, чем как сам поэт, его личность еще более великая, чем его поэзия, а у Пушкина, по-моему, наоборот. Поэтому Байрон выигрывает в переводах и даже благодаря аллюзиям на русском языке, а Пушкин нет.
Пушкин заграницей. Я не оговорился. Все мы помним, что Пушкин был "невыездным", и в Западной Европе не бывал, хотя по нынешним меркам, чем Кишинев или Одесса не заграница? Но под "заграничным" Пушкиным я имею в виду поэзию и прозу поэта в переводах. Том прозы Пушкина в Испании вышел в переводе профессора Барселонского университета Рикардо сан Висенте.
Рикардо сан Висенте:
Он очень мало издается и мало читается. Я вообще считаю, что Испания не очень-то культурная страна. А Пушкина раньше издавали как символ - ну надо же издавать Пушкина, все же русские и все специалисты говорят о Пушкине. Со стихами вообще дела очень плохо обстоят. Но даже прозу Пушкина трудно издавать, она очень мало издавалась. Самое трудное переводить в прозе Пушкина изящно- легкие фрагменты. На испанском языке как-то теряется эта изящность, изящность простоты, остается простой, бедный текст. Когда девушка лежит в соседней комнате, а Пугачев пирует в другой, некий офицер спрашивает о здоровье этой бедной девушки - по-испански не чувствуется, что это должно быть что-то возвышенное или даже прекрасное, а получается просто: ну что ж, маленькая сценка из какого-то простенького романа. И передать всю изящность, силу этого текста, этого языка - это, мне кажется, было самое трудное в переводе.
Игорь Померанцев:
А как сложилась литературная судьба, если угодно, литературная карьера Пушкина в другой романской стране - во Франции? Этот вопрос я задал французскому слависту и переводчику Луи Мартинесу.
Луи Мартинес:
Пушкин давно известен, но он не стал главным представителем русской культуры для французского читателя. Пушкин, главным образом, для французского образованного читателя - автор замечательных коротких повестей, автор "Пиковой дамы". Для французского читателя, к сожалению, Пушкин - поэт почти что не существует.
Игорь Померанцев:
Но во Франции предпринимались попытки переводить Пушкина, есть известные переводы, последняя попытка была предпринята под редакцией профессора Эткинда. Как вы оцениваете художественные достоинства этих попыток?
Луи Мартинес:
Вы знаете, он совершил какой-то колоссальный труд, но который, в конце концов, повредил, по-моему, славе Пушкина. В его двухтомнике есть хорошие переводы, потому что попадаются хорошие переводчики, например, Маркович, но в огромном большинстве случаев стихи звучат немножко в духе тех рифмованных рецептов, которые печатаются у нас на фартуках домохозяек. Как будто прозаически все верно, но получаются календарные стишки, которые, скорее всего, извращают мелодику Пушкина и превращают его в не очень умелого стихотворца. Так что, конечно, я понимаю, что в предприятии Эткинда было что-то торжественно-капитальное, он хотел довести всего Пушкина, но на самом деле это издание не пользовалось большим успехом, а знатоки, которые его брали в руки, смотрели с удивлением и не понимали, в конце концов, в чем гениальность Пушкина. Потом есть какие-то барьеры чисто фонетические. Возьмем хотя бы имя Татьяна или Параша. Добросовестный поэт не возьмет на себя ответственность ввести во французский стих "Параша" и "Татьяна", потому что это звучит как-то плоско и не по-хорошему просто. И тут не виноват Пушкин, и не виноваты переводчики: тут несовпадение во времени. Уже нельзя писать стихи, как писали во времена Ламартина, скажем, или Виктора Гюго.
Игорь Померанцев:
Но, может быть, в Англии Пушкин - это не литературный символ, а литературная реальность? Мнение профессора лондонского университета Доналда Рейфилда.
Доналд Рейфилд:
Пушкин никогда не стал и, по-моему, никогда не станет реальностью в Англии. Помечу? Дело в специфике английского языка, который насыщен согласными и которому не достает чистых сонорных гласных. Второе - специфика нашей поэтики, которая не обращает внимания на архитектонику стиха, а требует осязаемых образов. Добавим тот факт, что у нас талантливых переводчиков очень мало, а гениальных совсем нет. И, в конце концов, Пушкин нам не нужен, у нас есть остроумие, донжуанство, скептицизм и любовь к Востоку у Байрона. У нас есть осеннее элегическое настроение Китса, есть пророческие видения Колриджа. Нам нужнее Достоевский, потому что нам не достает отечественной истерики. Нам нужен Мандельштам, потому что у нас нет таких универсальных иудео-европейских классиков, у нас нет жертв тоталитарного государства. Конечно, мы понимаем, что Пушкин для русских то же, что Данте для итальянцев и Шекспир для нас, но мы этого не чувствуем. Пушкин служит нам единственно для одной цели - для плагиата. У нас есть один романист Д. М. Томас. Он бесстыдно ворует из "Путешествия в Арзум", из "Евгения Онегина" и никто не замечает. У нас есть тоже драматург Питер Шаффер, он грабит "Моцарта и Сальери", а все наши слушатели верят, что Шаффер оригинален. На счет переводов у Чехова есть медицинский афоризм: если на болезнь предлагается очень много средств, значит болезнь не излечима. И значит, если англичане располагают многочисленными переводами Пушкина, значит Пушкин непереводим. Замечательна история перевода "Евгения Онегина" на английский. Американка Баббет Дойч с поистине ошеломляющей беспомощностью сделала из романа гнусную пародию. Потом Владимир Набоков нарочно перевел с таким педантизмом, что доказал, что переводить Пушкина вообще не надо. А 10 лет назад Чарльз Джонсон вполне прилично перевел "Евгения Онегина", но должен был издать перевод за собственный счет. Только через 5 лет, когда некоторые критики поняли, что перевод Джонсона сносен, что он свидетельствует о том, что подлинник стоит своей репутации, коммерческое издательство согласилось издавать Пушкина. Проза Пушкина кое-как идет и "Борис Годунов" известен как творение Мусоргского, но лирика Пушкина почти не известна в Англии. Вопрос в том, почему Пушкин у нас не пошел? Ну, можно спрашивать, почему в Англии даже Данте не пошел...
Игорь Померанцев:
И еще одно мнение из Англии, хотя и не совсем английское. Ленинградский филолог, пушкинист Наталья Рубинштейн вот уже лет 10 работает в Лондоне на русской службе Би-би-си. Тема ее монолога не столько Пушкин в Англии, сколько Англия в творчестве Пушкина.
Наталья Рубинштейн:
Пушкин настолько определяет круг нашего подросткового чтения, что, кажется, про все на свете первоначально мы знаем от него, вот и про Англию тоже. Хотя какая там Англия, на запад Пушкин дальше Пскова не ездил. Когда однажды в споре с Вяземским он принялся обличать какие-то европейские несовершенства, Петр Андреевич укротил его неотразимым доводом: "Послушай, брат, съезди ты хоть в Любек". Крыть было нечем, Пушкин рассмеялся. Но вот что можно было у него вычитать и что, конечно, было из него вычитано: это тоска по дальнему миру, в тогдашнем нашем представлении, как и за век до нас в пушкинском, в реальности не достижимому. Весь внешний нероссийский мир был Пушкиным для себя выдуман, сконструирован на основе литературных показаний современников. Был ли он угадан? А кто проверял? Гоголь сказал: "Пушкин - Протей", имея в виду способность воплощать на бумаге разные культурные модели, разные типы национальных сознаний. Но, кажется, только однажды мифологически художественная звонкая модель была проверена Пушкиным на практике: от стихотворной дани восхищения героической борьбой греков за свободу через беседы и знакомства с реальными участниками борьбы - к заключению, сделанному в одном из писем: "Греция мне огадила". Но, я, кажется, собиралась говорить о пушкинской Англии. Греция тут пришлась к слову совсем не случайно, ибо возникла у Пушкина как следствие его ревнивого интереса к Байрону. Байрон лежит в центре английских интересов Пушкина, Байроном отзываются, по собственному пушкинскому признанию, "юные южные поэмы", Байроном открывается его ссыльная лирика . Байроном же отмечен отъезд из Одессы в Псковскую глушь: "К морю...". Какая же еще Англия у Пушкина? Над его письменным столом в Михайловском, как у Онегина, "и столбик с куклою чугунной" - Наполеон, и "лорда Байрона портрет". Первая глава "Онегина", воспоминание лондонского космополитического ширпотреба в туалете героя, набранные латиницей слова "денди", "ростбиф", "бифстик". Адам Смит в кругу чтения передового молодого человека Онегина, жаждавшего свободного рынка, как какие-нибудь нынешние молодые да ранние российские демократы. "Борис Годунов", писанный пятистопным белым ямбом, размером, усвоенным английской стихотворной драмой еще до Шекспира, пошедшего от перевода "Энея" до Вергилия, когда граф Сарри, переводчик, предложил английскому стиху именно такой эквивалент вместо гекзаметра. Две "Маленькие трагедии" - "Пир во время чумы" и "Скупой рыцарь" со ссылками к английским первоисточникам. "Капитанская дочка" - попытка сделать лучше Вальтер Скотта. Но снова пушкинская вычитанная, выдуманная Англия возвращает нас к Байрону, самому не английскому, самому космополитическому британскому поэту. У него учится Пушкин свободе от всего и свободе лирического отступления. Вот бы и Байрону, будь бы он жив и читая по-русски, прислать Пушкину портретик "Победителю-ученику". Сдается, однако, все это недолго было ученичеством и с начала до конца соперничеством. Соперничество, казалось бы, успешное было все же по итогам проиграно. Но в личном зачете, сказал мне пушкинист-англичанин, и сравнивать нечего: грозно нарративные, ныне полузабытые в Англии стихи Байрона с искрометной живой лирикой Пушкина. Мне от Пушкина досталось восхищенное отношение к Байрону, и оно не прошло с годами. Но вот в чем крылась причина пушкинского, уже и для него ясного поражения: Байрон поссорился со своей страной, у него было вселенское, а не островное сознание, ссора его не забылась, не сгладилась, она, в конечном счете, и есть причина того, что Байрона в Англии знают и любят меньше, чем в Европе. Но отказав ему в любви, Англия вытолкнула его в мореплаватели, и ветер мирового пространства наполнил его паруса. Россия никого так не любила как Пушкина, сказано же: "Тебя, как первую любовь..." - это сказано на века. Но она заглушила его безмерной отдаленностью границы, недостижимостью внешнего мира. Сколько б мы у себя на Мойке, 12 не сочиняли в 70-е годы выставок "Мировое значение Пушкина", в мировом значении ему, ровне Гете и Байрону, было отказано. И он знал почему. Я думаю, именно это сказалось в знаменитом, часто цитируемом месте из его письма: "Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом".
Игорь Померанцев:
О всемирном признании Пушкина не берусь судить, но в Венгрии, оказывается, дела поэта не так плохи. По телефону из Будапешта славистка и переводчица Агнеш Геребен.
Агнеш Геребен:
До 45-го года мало знали у нас о Пушкине, а в 45-м году, как вам прекрасно известно, произошли некоторые события, в силу которых к русской культуре, к русской литературе интерес повысился. После войны было естественно, что повышается интерес к той культуре, представители которой собирались у нас все-таки установить свою сферу влияния. Власти форсировали, настаивали на издании русских, советских писателей и поэтов. Так Пушкин, как ни странно, стал, к сожалению, у нас советским поэтом. И, как назло, в 49-м году, как вы знаете, была годовщина его рождения - 150 лет, и тогда творилось вообще какое-то безвкусие, на каждом шагу читали, цитировали Пушкина, но не издавали его, потому что не было еще достаточно специалистов, которые могли бы его переводить с русского языка. Но тогда Пушкин вошел в нашу политическую жизнь. Я скажу вам только один пример: приехал из Москвы известный венгерский писатель и "стукач" Шандор Герген, и он дал интервью, это было в 49-м году. Он прямо воскликнул: "Вы знаете, мы должны иметь полное собрание сочинений Пушкина, Горького, Сталина, потому что они станут настоящим оружием, непобедимыми средствами в нашей борьбе". Но я цитирую эти слова не для того, чтобы поиздеваться, а для того, чтобы вы поняли обстоятельства, которые создавали в те годы отношение читательской венгерской общественности к Пушкину. А после 56-го года положение, как ни странно, во многом улучшилось, но это не в силу радостных причин, просто целое поколение венгерских интеллектуалов оказались за бортом официальной литературы, до 62-го года многие были вообще лишены свободы. И когда они вышли из тюрьмы, единственной возможностью заработка, кроме физической работы, остались переводы. Пушкин при этом занимал достаточно своеобразное положение, его переводили блестящие переводчики, сами поэты, несостоявшиеся поэты, опять-таки из-за политической ситуации в Восточной Европе. Эти люди талантливые, культурные, сейчас им по 60 лет и немножко выше, они с 60-х годов переводили практически всего Пушкина. "Евгений Онегин" в четвертый раз переводится. Первый перевод еще из прошлого века, блестящий перевод (для меня, конечно, "Евгений Онегин" всегда будет в том переводе прошлого века), но и в этом столетии уже третий перевод готовится. Это всегда такой вызов для венгерской поэзии, для венгерских поэтов.
Игорь Померанцев:
Пушкин был поэтом "невыездным" и, может быть, как раз поэтому заграница - навязчивый мотив в его творчестве:
Я здесь, Инезилья,
Я здесь, под окном.
Объята Севиль
И мраком и сном.
Или:
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Вот мнение об испанских мотивах у Пушкина профессора Рикардо сан Висенте.
Я думаю, что это не совсем испанские мотивы, а те мотивы, которые дошли до Пушкина, кочуя по итальянским землям, по французским. Есть очень конкретное представление романтической Испании. Я очень часто встречаюсь с русскими, которые показывают через Пушкина или Светлова совсем не существующую для меня Испанию. В этом , мне кажется, очень помог Пушкину Мериме, есть даже такая поговорка в Испании: "Кармен испанская, настоящая, а не "Кармен" Мериме".
Игорь Померанцев:
Рикардо, но у Пушкина есть совершенно конкретные соображения и мнения, например, его Дон Гуан в "Каменном госте" говорит: "А женщины...ведь я не променяю, вот, видишь ли, мой глупый Лепорелло, последней Андалузии крестьянки на первых тамошних красавиц, право". Это, кстати, о мадридских, как говорит Дон Гуан, "восковых куклах". Так ли уж на самом деле неотразимы андалузские крестьянки по контрасту с мадридскими красотками?
Рикардо Сан Висенто:
Андалузские крестьянки в 19-м веке находились не в лучшем состоянии, чем даже русские. Мне даже в голову не приходит, что такое андалузская крестьянка.
Игорь Померанцев:
В 8-й главе "Евгения Онегина" Пушкин так описывает свою музу: "Вот она в саду моем явилась барышней уездной с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках..." Действительно, с французской книжкой Пушкин не расставался, его стихи и проза приправлены галлицизмами, французскими цитатами и аллюзиями. Он даже писал стихи по-французски. Хороши ли они? Мнение Луи Мартинеса.
Его французские стихи очень слабы, с другой стороны, его галлицизмы настолько срослись с ним, и он настолько мыслил по-французски, он был начитан, он настолько хорошо знал всю классическую культуру и культуру просветителей конца 18-го века, что он с трудом отделим от французской культуры. Я могу вам привести пример такого кругообразного обмена: в "Цыганах", которые были переведены на французский довольно рано, в особенности песенки о птице, "Грозный муж, старый муж...", Мериме взял эту тему у Пушкина и потом, как ни странно, несмотря на слабость стихотворных переводов Пушкина, эти песенки попали через Мериме в либретто "Кармен" и стали общеизвестными. Мериме взял эту тему у Пушкина, а в свою очередь Пушкин в тех же "Цыганах" свою речь старика почти целиком взял у Дидро. Так что получается какое-то вращение тем. И в этом смысле почти невозможно говорить о национальной оригинальности любого поэта, потому что всякая культура живет почти исключительно обменами. Что до галлицизмов, то Пушкин настолько канонизировался, что русский слух, может быть, их и не замечает. Но есть и галлицизмы мысли то есть у него постоянное стремление к трезвости, к логичности, которая характерна вообще для части образованного общества России конца 18-го - начала 19-го века. И это его делает очень близким к французскому читателю. Поэтому его проза почти целиком звучит, не скажу как французская проза, но как проза образованного человека начала 19-го века. Сходство большое между Пушкиным и Токвилем, политическим мыслителем, который выражался тоже на очень точном и метком французском языке.
Игорь Померанцев:
Английских цитат, аллюзий, мотивов у Пушкина тоже хватает. Не режут ли они английского слуха? Я спросил об этом профессора Доналда Рейфилда.
Нет, это не режет. В большей части эти аллюзии уже нам не понятны, хотя он переводил, по-моему, очень удачно "Пир во время чумы". Подлинник Джона Вильсона совсем не известен в Англии и главное в этом переводе - это собственно песни, сочиненные Пушкиным. Единственное, что мы слышим у Пушкина, это отзвук Байрона, но, конечно, по-моему, Пушкин вырос на Байроне и перегнал и потом выгнал его. Байрон возник скорее как символ судьбы гонимого поэта, чем как сам поэт, его личность еще более великая, чем его поэзия, а у Пушкина, по-моему, наоборот. Поэтому Байрон выигрывает в переводах и даже благодаря аллюзиям на русском языке, а Пушкин нет.
