Борис Парамонов: Вера Павлова издала уже много книг, но ее новая книга “Однофамилица”, не повторяя ни в чем предыдущие и не являясь тем, что называется “Избранное”, в то же время дает возможность увидеть ее всю и сразу: книга дает если не итоговое – при такой живой плодовитости Павловой до итогов еще далеко, - то целостное о ней представление. Это достигнуто очень уместным, я бы сказал счастливым композиционным приемом: Павлова разделила стихи этой книги по темам, построила тематические циклы. И это, ничуть не умаляя прежних книг, выгодно выделяет нынешнюю. Павлова поэт чрезвычайно темпераментный, эмоционально напряженный, она всегда буря и натиск, непрерывный поток – если и не огненный, то водный, но при этом быстрый, бурный, как бы горный: Арагва и Кура на российской равнине. Вспоминаю мое любимое из одной прежней книги:
Между берегом и буем
по волне лететь ползком,
захлебнуться поцелуем,
удавиться волоском
нерожденного ребенка,
бросив тех, что рождены.
Совесть – частая гребенка,
берег, буй, колтун волны.
Мы ощущаем здесь все ее стихии: вода, земля, воздух. Что касается воды, то даже в обличье льда она не теряет динамических свойств: Павлова катается на коньках, изображая всяческих ласточек, апеллируя к воздуху. И любимая ее обувь – ласты и коньки.
И вот разделив этот бурный поток на тематические разделы, Павлова предстала, как ни странно, полнее. Ограничение, расчленение, делимость лучше представляют полноту, целостность. Хаос – не целостность, это потенция, а не актуальное бытие, Дионис, а не Аполлон. Целостность для того, чтобы быть образом или метафорой мира, должна быть структурирована: выстроена в определенном порядке. И вот так выстроив свою новую книгу, Вера Павлова предстала полнее, представительнее. Явился целостный образ поэта – и открылось главное его – ее – свойство, можно сказать жанр, в котором работает Вера Павлова. Этот жанр – дневник, “подённая записка”, как говорили в старину. Дело тут не в хронологической линейности, никаких дат под стихами нет,- тут более глубокий эффект. Именно тот, что жизнь полностью совпадает со стихами. В Вере Павловой нет ничего, кроме стихов. А если и есть что-то бытовое, биографическое, то оно существует исключительно как повод для стихов. Даже старуха на больничном судне становится у нее стихами. Жизнь поэта оправдана стихами. Даже грехи, даже особенно грехи. “Сладкогласный труд безгрешен”.
В самом деле, посмотрим, о чем пишет Павлова в книге “Однофамилица”, на какие разделы эту книгу членит. Это именно разделы, главы, каждая со своим специальным эпиграфом, резюмирующим данную тему, цикл. Есть цикл о рыбалке (между прочим, первый), о папе и маме, о больнице, о похоронах и кладбище, о дочках, о школе, о размолвках с любимым, о поэте, поэзии и книгах, о музыке, о гостиницах и переездах, о жизни и смерти собаки Ёшки. Есть ударные циклы – о России и эросе. Повторяю, прямой временной последовательности в развертывании этих циклов нет, но всё же книга выстраивается в перспективе конца – и конца не книги, а жизни. Появляется тема старения женщины и, да, смерти, – но смерть взята идиллически, как заслуженный сон после долгих счастливых трудов – счастливая смерть, венчающая счастливую, красивую жизнь. Лучше было бы сказать – надежда на тихую смерть, “мирное скончание живота”, “успение”, и вполне уместно в таком контексте появление Богородицы. И это последнее стихотворение “Однофамилицы”:
Верящих в надёжность любви,
в мудрую серьёзность игры,
матерь божья, усынови,
сыне божий, удочери!
Двое за столом, на столе
на троих еда и питьё.
Нелегко дается земле
круглое сиротство её!
И мы понимаем, что речь у Веры Павловой идет отнюдь не о бытовых персонажах и повседневных заботах, при всей детализованной, живой конкретности ее стихов. Ее речь по-своему иератична, как бы поднята над землей, и сама земля, хотя и со строчной, обретает космическое измерение, сохраняя в то же время антропоморфную характеристику: она осиротеет без поэта, без поэзии. Вот это и есть высшее назначение поэта - украшение самой Земли, сотворчество Богу.
Тогда и рыбалка – в первом цикле книги – видится уже не забавой летнего отдыха, а чем-то важнейшим: да ведь это Рай, образ Рая! Это уже (не безличное, а, сверхличное, и поэтка – не однофамилица бытию, а нечто изначальное, еще не именованное – анонимное.
Аноним с анонимкой
по тропинке в обнимку
имярек с имяречкой
над застенчивой речкой
водомерки стрекозы
извлеченье занозы
неизвестный художник
глина кровь подорожник
В этом стихотворении ни прописных букв, ни знаков препинания – всё еще впервые, до грамматики, до правил, до прописей, до препон.
И в том же первом цикле – уже видение если не конца, то цели:
Близок заветный брег.
Крепок законный брак.
Сердце, Ноев ковчег,
что же ты ноешь так?
Разве трюмы пусты,
нечем детей кормить?
Разве не сможешь ты
целый мир населить?
Мне встретилось в одной умной статье о Вере Павловой уподобление героини ее стихов библейской Суламифи. Но можно вспомнить и другой библейский образ, еще древнейший, – Ева, прародительница Ева.
О, это отнюдь не лунная Лилит! Луна – кажется, единственный у Веры Павловой объект ненависти:
Развалясь на пол-окна,
тварь бесполая,
смотрит полная луна
в лоно полое.
Что ты, как солдат на вошь,
смотришь, подлая?
Что ты кровь мою сосешь,
тварь бесплодная?
Нетрудно заметить, что подлинный герой этого стихотворения – буква “л”. Кажется, что предельное задание Павловой - писать даже не словами, а буквами. Тут сказывается главное свойство ее поэтики – крайняя сжатость, экономность, краткость. Есть буква “и краткое”, но у Павловой, кажется, все буквы краткие. Неудивительно поэтому, что и сами стихотворения короткие – редко больше восьми строк (а в “Однофамилице” сплошь восьмистроки). Именно поэтому ее стихи производят оглушительный эффект: эта сжатость стремительно расширяется и взрывается - эмоцией.
Вот еще пример игры с одной буквой – на этот раз не о луне, а о солнце:
Солнце на запястье дню
запонка,
закатилось в западню
запада.
Завтра смотрит на меня
заспанно,
чайной ложечкой звеня
завтрака.
И это не просто упражнение с буквой “з”, а опять же предельно сжато выраженная эмоция – есть еще завтра, но это уже закат. (Это цикл ХХIII – о старении женщины.) И вот еще из этого цикла – опять без прописных, точек и запятых, как в ранние дни:
поправим подушки
отложим книжки
я мышка-норушка
твоей подмышки
малиново-серый
закат задёрнем
гардиной портьерой
периной дёрном
Это стихотворение даже не о смерти, а о могиле. Вера Павлова всегда писала о смерти, во всех книгах. Это тема предельная, на краях, и Веру тянет заглядывать за край, производя немыслимые словесно-буквенные пируэты. Вспомню опять же прежнее, из книги “Четвертый сон”:
С омонимом косы
на худеньком плече,
посмотрит на часы
поговорит по че-
ловечески, но с
акцентом прибалти-
Посмотрит на часы
и скажет: без пяти.
Здесь та же виртуозная игра с буквами, когда единственная согласная делается рифмой. Колоссальная сила недоговоренности – близости и несказанности одновременно: без пяти.
Вера Павлова вообще делает со словами и буквами всё что хочет: например, может поставить в строку девятисложное слово, не нарушив стихотворного метра:
Трещина в обшивке. Чем заткну?
Страсть бы подошла, да вышла вся.
Батискаф любви идет ко дну
разгерметизировавшийся.
Вера Павлова любит буквы, по-другому и не скажешь. Это у нее “паюсная абевега”. Драгоценная деталь: она, как Солженицын, всегда ставит точки над “ё” - отдает букве всё, что ей причитается. Она не буквоедка, а букволюбка. И буквы ее тоже любят.
Я говорил, что, разбив сплошной поток своих стихов на темы, Вера Павлова от этого выиграла, стала сильнее, чем прежде. Это не надо понимать в том смысле, что тема в стихах важнее всего. В поэзии нет темы вне словесного мастерства.
Вот, скажем, громадная тема – Россия, родина (пятый раздел “Однофамилицы”). Павлова делает родину – ту, которую нынче норовят писать с прописной, – родинкой.
Родинка на тоненькой ножке:
моешься – боишься задеть.
Старшие стращали – не трожьте,
сковырнёте – верная смерть!
До чего ж душа мягкотела!
Мыльной пены блеклая муть…
Расхотела. Перехотела.
Может, родинку сковырнуть?
Или такое:
Искорка из костерка
точка А и Я
родинка внутри пупка
родина моя
родина
родинка
меланома
черная сотенка
возле дома
Однажды Льва Толстого спросили, что он может сказать о своем романе “Анна Каренина”. Он ответил, что правильный ответ возможен, только если он перепишет роман слово в слово. То есть у произведения искусства не бывает внеположной цели и постороннего смысла: оно дано в себе целостно. Это самодовлеющее бытие, causa sui, как говорят в философии, – причина самого себя. Именно поэтому романтики называли искусство моделью мира, бытийной самости. И я нарушаю некое тайное правило, говоря о стихах Веры Павловой. О них не надо говорить, их надо читать. Они говорят сами за себя. И если б я мог в радиопередаче следовать словам Льва Толстого, я бы просто прочитал вслух всю ее книгу.
