Александр Генис: В День Благодарения, который страна отметила в прошлый четверг, кажется естественным погрузиться в историю, причем, в древнюю, которой в Америке служит величественный рассказ о пилигримах. Нью-Йорк к ним не имеет прямого отношения. Однако, готовясь к празднику, он открыл после многолетней реставрации свой самый первый музей - тот, в котором почтенное Историческое общество хранит историю Нью-Йорка с 1804 года. Сегодня наша рубрика ''Картинки с выставки'' впервые посетит эту старинную достопримечательность.

К открытию музей подготовил целый ряд выставок, самая амбициозная из которых была посвящена исторической, нарративной живописи. К середине 19 века, еще до того, как импрессионисты упразднили сюжет, именно такие - разговорчивые - картины считались центральными в пантеоне каждого государства и всякой национальной школы. Репин, скажем, до конца так считал. И даже лучшие работы импрессионистов, которые он видел в Европе, не охладили его любви к рассказу красками.
В Америке историческая живопись играла исключительную роль именно потому, что самой истории в ней была куда меньше, чем в Старом Свете. Нуждаясь в ветхом предании, американская муза бралась за, в общем-то, не столь далекое и вполне документированное прошлое. Так появился общепризнанный шедевр, представленный на выставке: ''Пилигримы по пути в церковь''. На этом полотне все серьезны и благочестивы, даже природа. Мрачноватые сосны и ели, задумчивый снег, хмурое небо. Самый яркий элемент – свежесрубленная церковь, куда шествуют, не расставаясь с ружьями, первые колонисты. Они знают, что на их плечах будет воздвигнут великий миф Америки. Тем же чувством проникнута не менее знаменитая бронзовая скульптура ''Пуританин''. По невежеству его, в развевающемся плаще, со шпагой, в шляпе с острой тульей можно принять за Воланда, но на самом деле им управляет упрямый нрав и бешеная энергия человека, уверенного в себе и в своей вере.

Третий шедевр музейной коллекции – громадное, не меньше ''Бурлаков'' - полотно Луиса Ланга ''Возвращение в Нью-Йорк добровольцев 69 полка''. Написанная в 1862 году по горячим следам картина, изображает солдат-северян, вернувшихся с одной из первых битв гражданской войны. Непонятная нам тонкость в том, что все они – ирландцы. В 19 веке они были париями Нью-Йорка. Ирландцам не доверяли, считая католиков-эмигрантов пьяницами, драчунами и идолопоклонниками. Нарисовав апофеоз любви города к своим героям, художник создал первый манифест политической корректности, без которой не выжить Нью-Йорку, где сегодня живут представители 168 национальностей.
Недолгому расцвету исторической живописи, который пришелся на начало Гражданской войны, она же, война, и положила предел. Дело в том, что ее сражения впервые оказались запечатлены на фотоснимках. Эти документы оказали громадное впечатление на публику. Увидав на что похожа настоящая война, Америка навсегда разочаровалась в героических потугах художников воспеть военную славу.

Отдав должное историческому жанру, Музей отвел лучшие залы – и этажи – более честным свидетелям прошлого: вещам. Среди сотен тысяч артефактов, есть коллекции всех принадлежностей старого быта. Курительные трубки, бритвы, зеркала, игрушки, пуговицы, игральные карты. Глаза разбегаются, как на лучшем из блошиных рынков, и хочется придти сюда еще, чтобы узнать, о чем говорят эти поседевшие вещи. Людей подслушать проще. Гвоздь экспозиции, откуда жалко уходить, - таверна колониальных времен. Это один из тех 287 пабов, который обслуживали жителей Нью-Йорка образца 1759 года. Тогда на 55 человек приходилось по одной таверне, и в каждой шли разговоры, которые мы можем услышать, остановившись у того или другого столика. Политические слухи, фантастические бренди моряков, сплетни горничных. Все это создает ощущение причастности к живой истории, начатой пилигримами почти четыре века назад.
Помня об этом, музей провожает посетителей блестящим портретом дикой индейки в исполнении великого художника-натуралиста Одюбона. Общество хранит все 435 акварели, составившие его знаменитую книгу ''Птицы Америки''.

Сегодняшний выпуск нашей рубрики ''Картинки с выставки'' продолжит Соломон Волков. Как вы считаете, как в музыке эта нью-йоркская необычность и уникальность реализовалась?

Соломон Волков: Я думаю, что облик Нью-Йорка впервые получил какое-то адекватное изображение в музыке в творчестве Джорджа Гершвина. Лучше всех это продемонстрировал Вуди Аллен в фильме ''Манхэттан'', который весь построен на мелодиях Гершивина, которые включаются всякий раз, когда Аллен дает ту или иную классическую панораму Нью-Йорка, будь то Бруклинский мост, какие-то другие приметные и всем известные места, какие-то небоскребы, Центральный парк... Всякий раз музыка Гершвина дает абсолютно адекватный музыкальный ряд к этому зрительному ряду, отображающему, как вы правильно сказали, фантастический город.

Александр Генис: Надо сказать, что музыка Гершвина принадлежит к той же эпохе, это тоже 20-30-е годы, когда и реализовался Нью-Йорк как уникальный, самобытный город. А теперь, после этого отступления в ХХ век, вернемся к прошлому. Историческая живопись, о которой мы говорили в первой части нашей передачи, это живопись нарративная, которая рассказывает историю, не обязательно эта история — именно история, но обычно именно таковая она и была. Что такое историческая наррация в музыке, возможна ли она вообще и как она осуществлялась?

Соломон Волков: Вот такая нарративность в музыке - сравнительно позднее творческое изобретение, а уж тем более, если говорить о воссоздании в музыке каких-то определенных исторических событий. У истоков этого подвида музыкального - повествования в музыке вообще и описания в музыке каких-то конкретных исторических событий - пионером здесь является Франц Лист, великий композитор, 200-летний юбилей со дня рождения которого отмечался 2011 году. Но, подбирая музыкальные иллюстрации к теме рассказа об истории в музыке (именно не рассказа историй, а рассказа о каких-то исторических событиях), я столкнулся с неким парадоксом. Легко сказать, и часто так и говорят, что музыка ничего описать не может вообще, что это достаточно абстрактное искусство (есть известное выражение Гете, что ''архитектура это застывшая музыка'') и часто к этому движению форм и пытаются свести музыку. Мне кажется, что это подход в достаточной степени снобистский, я против него, я считаю, что у музыки есть очень серьезные изобразительные возможности. Но я столкнулся с другим парадоксом. Когда музыка пыталась описывать некие исторические события, часто оказывалось, что сами эти исторические события чрезвычайно сомнительны и их нельзя точно определить и описать. И наилучшим примером этого будет сочинение Листа под названием ''Битва гуннов''. Это - ''симфоническая поэма'', термин, изобретенный Листом, до него этого термина не существовало, он его ввел специально для того, чтобы узаконить жанр любимой им наррации в музыке. И первым его сочинением в этом роде, первой ''симфонической поэмой'' является ''Битва Гуннов'', которая, согласно письменной программе Листа, описывала сражение легендарного вождя гуннов Аттилы с христианской армией императора Теодориха в 451 году до Рождества Христова. Но сразу же тут начинаются неувязочки. А именно: на самом деле битва эта происходила в 452 году, когда Теодорих еще не родился, а, согласно историкам, атаку Аттилы на Рим отбили войска папы Льва I. И вот как эта симфоническая поэма 1857 года описывает легендарную битву гуннов. Исполнитель Бернард Хайтинк, лейбл ''Филиппс''.

(Музыка)

Другим нарративным историческим сочинением Листа, является симфоническая поэма ''Мазепа'' 1851 года. Тут тоже все очень парадоксально. Мы с вами знаем о Мазепе как о герое или, точнее, антигерое знаменитой Битвы при Полтаве, произошедшей в 1709 году, где шведский король Карл XII проиграл Петру I, а украинский гетман Мазепа, бывший до того союзником Петра, переметнулся на сторону Карла. Но поскольку шведские войска потерпели сокрушительное поражение, Мазепа бежал вместе с отступающими шведскими войсками, в итоге оказался в Турции и в том же году там и умер. Но симфоническая поэма Листа рассказывает вовсе не об этом эпизоде. Тут любопытная история. После смерти Мазепы появились очень сомнительные мемуары одного польского шляхтича, где описывался эпизод из жизни молодого Мазепы — якобы, он отбил жену одного польского вельможи, а тот в наказание велел молодого Мазепу схватить, привязать к хвосту лошади и пустить эту лошадь вскачь.

Александр Генис: Тот самый эпизод, который использовал Байрон для своей поэмы.

Соломон Волков: В том-то и дело. Этот фантастический и неподтвержденный никакими другими источниками эпизод описал Вольтер в своей книге 1731 года. Затем появились два знаменитых стихотворения: одно - Байрона 1819 года, а другое - Гюго 1829 года. И Лист взял в качестве программы для себя именно эти два стихотворения. И вот как выглядит эта дикая скачка, эта лошадь, которая влечет за собой Мазепу, обреченного на смерть (мы знаем, что он выжил). Итак, Франц Лист, симфоническая поэма ''Мазепа'', дирижер Бернард Хайтинк, лейбл ''Филиппс''.

(Музыка)

Но есть музыкальное произведение, которое описывает именно Полтавскую битву, связанные с ней перипетии и измену Мазепы делу Петра Великого. Это опера ''Мазепа'' Чайковского, которая была начата им в 1881 году, премьера которой была осуществлена в 1884 году сразу и в Большом, и в Мариинском театрах, сразу на двух главных сценах страны. Оттуда мы покажем эпизод, который так и называется - ''Битва под Полтавой''. Это тоже очень интересный и парадоксальный музыкальный фрагмент, тут есть и трубы, и пушечные выстрелы, но, самое любопытное - здесь звучит русский гимн ''Слава'', который до этого был использован Мусоргским в его опере ''Борис Годунов''. А тут нужно учитывать, что больших взаимных музыкальных врагов, чем Чайковский и Мусоргский в русской музыке никогда не было. То есть оба друг о друге отзывались самым уничижительным и презрительным образом, и мягкий, добрый, деликатный Петр Ильич говорил: ''Мусоргскую музыку я от души посылаю к черту''. Это высказывание зафиксировано в его письме. Почему Петр Ильич решил использовать уже прозвучавшую у Мусоргского тему, для меня загадка, но это тоже одна из загадок, связанных с исторической нарраций в музыке. Итак, ''Битва под Полтавой'' из оперы Чайковского ''Мазепа'', дирижер Неэме Ярви, лейбл ''Дойче граммофон''.

(Музыка)

Итак, мы проследили виды музыкальной исторической наррации в симфонической музыке, в опере, а сейчас посмотрим как используется этот род музыкального повествования в музыке к кинофильмам. Здесь нас опять ждет неожиданность, потому что я опять выбрал музыку Шостаковича, которую он написал к кинофильму ''Незабываемый 1919-й''. Это точно незабываемый фильм для всех, кто его когда-то в детстве видел, который вышел на экраны в 1951 году, и там описывается как товарищ Сталин единолично спас в 1919 году Петроград от того, чтобы город пал под натиском Белой армии. В частности, там есть эпизод, который называется ''Штурм Красной Горки'', где описывается атака красногвардейцев на этот укрепленный форт. Музыка чрезвычайно, предельно нетипичная для Шостаковича. Если бы я услышал ее и не знал бы, что это Шостакович, то я бы сказал, что это какой-то неизвестный опус Рахманинова - ничего более далекого от стилистической манеры Шостаковича вообразить себе нельзя. Очевидно, таким образом Шостакович демонстрировал свое ироническое отношение ко всему, что в это время происходило на киноэкране. Итак, ''Незабываемый 1919-й'', режиссер Михаил Чиаурели, создатель ''Падения Берлина'', фильма, который я недавно посмотрел и убедился в его некоей дикой силе. Я не знаю, это похвала или порицание, но это, безусловно, незаурядный кинорежиссер. А музыка — это чрезвычайно нетипичный, но любопытный Рахманинов в переложении Шостаковича, если угодно. Дирижер Владимир Синайский, лейбл ''Чендос''.

(Музыка)

Александр Генис: Чтобы дополнить экскурсию по музейному Нью-Йорку живым о нем впечатлением, я воспользовался лучшей в мире нью-йоркской осенью и отправился в путешествие по тихому праздничному городу на своем любимом транспорте – велосипеде.
В этом городе мне довелось жить дольше, чем в любом другом. Я видел его днем и ночью, зимой и летом, трезвым и пьяным, молодым и не очень. Но с седла Нью-Йорк выглядел иначе, и мне показалось, что у нас начался второй медовый месяц. Первый, как это обычно и бывает, испортила неопытность. Сперва я не принял его старомодную нелепость, не оценил наивных пожарных бочек на крыше, не полюбил хвастливую, уместную только в Новом Свете эклектику. Чтобы полюбить Нью-Йорк таким, как есть, ушло полжизни. Теперь он мне понравился еще больше. С велосипеда город выглядел таинственным, словно в хорошем, как у Кисьлевского, кино, где реальность плывет в психоделическом направлении.
Осматривая город верхом, мы подключаем к зрелищу два новых фактора: высоту и ритм. Один подразумевает прихоть, другая поднимает над толпой, позволяя глядеть поверх машин и голов. С велосипеда дальше видно. Еще важнее, что, садясь в седло, меняешься сам. Водитель зависит от машины: ее нужно кормить и нельзя, как маленькую, оставлять без присмотра. Пеший идет в толпе. Но всадник – аристократ дороги. Крутить педали – почти всегда одинокое занятие, даже по телефону говорить трудно. Представленный самому себе, велосипедист, как мушкетер, меньше зависит от навязанных другим правил - включая дорожные. Поэтому в городе два колеса дороже четырех, ибо велосипед ужом обходит пробку.

Манхэттан – остров узкий и тесный, поэтому любоваться им лучше со стороны, как горами. Лишь издалека, скажем, с набережной Гудзона, которую теперь украсила велосипедная дорожка, мы видим парад небоскребов. Он демонстрирует ту историю Нью-Йорка, когда он перерос всех соперников и стал самим собой.
Лучшие, до сих пор непревзойденные небоскребы, как уже было сегодня сказано, вырастил привезенный из Европы стиль арт деко. В нем было все, чего не хватало Америке – переосмысленная геометрия, преувеличенный масштаб, свежий набор символов, а главное – отказ от античной классики. Вырываясь из ее удушающих объятий, американские зодчие пошли вперед, вернувшись назад. Они открыли для себя Вавилон и Египет. Начиная с Райта, небоскребы приобрели вид месопотамских зиккуратов, украшенных по вкусу фараонов. Попав в Америку, древний Восток подарил городу тайну: небоскреб научился мистике.
Архитектура, как, впрочем, всякое искусство, невозможна без своей теологии. Богом небоскреба стала невидимая сила, пронизывающая материальный мир. Грозная и благодатная, она могла карать и миловать, помогать и связывать. Вооружив простого человека демократической Америки, она вывела его из рабской толпы и сравняла с героями прошлого и настоящего. Иногда эту могучую силу называли электричеством, иногда - радио. И то, и другое обладало мистическим статусом в тогдашней Америке. Став отчизной для новых кумиров, она построила им достойные жилища: теперь небоскребы венчали антенны, заменившие кресты европейских соборов. Как только в город вернулись шпили, позволяющие общаться с небом, нью-йоркская панорама ожила и расцвела. Она приобрела сокровенный смысл и – за несколько лет до великого обвала депрессии - наградила город до сих пор непревзойденным набором достопримечательностей.
Это - Рокфеллеровский центр, акрополь капитализма, с его 14-ю уступчатыми башнями, золотыми холлами, героическими фресками и летописью барельефов. Стоэтажный Empire State, что пялится в небо мачтой, задуманной причалом для дирижаблей, но ставшей, после 11 сентября, главной городской антенной. Но лучше всех - самый элегантный небоскреб Нью-Йорка: ''Крайслер''. Сухопарый и воздушный, он взмывает над кротовой сетью переулков, как будто не имеет к ним отношения. ''Крайслер'', пришел из другого мира – высокого и светлого, аэродинамичного и нержавеющего.
Если смотреть на Нью-Йорк снизу верх, то он напоминает утопию, обращенную сразу в прошлое и будущее. И в этом парадоксе, пожалуй, душа Нью-Йорка.