''Книжное обозрение'' Марины Ефимовой
Александр Генис: Только Шекспиру уступает Диккенс в Америке. Его знают и любят все и всегда, но больше всего – в Рождество, которое американцы не мыслят без Скруджа. Он, пожалуй, важней Санта Клауса, потому что если в последнего верят только дети и голливудские продюсеры, то первый служит примером абсолютно всем. Не удивительно, что грандиозный юбилей – 200-летие Диккенса – вылился в апофеоз любви к заокеанскому прозаику, который завоевал Америку раз и навсегда. Сегодня, в приуроченном к этому литературному празднику выпуске ''Книжного обозрения'' Марина Ефимова представит нашим слушателям новые книги в необъятной, но постоянно прибывающей ''диккенсинане''.
Claire Tomalin. ''Charles Dickens. A Life'', The Penguin Press, 2011
Клэр Томалин, ''Жизнь Чарльза Диккенса''
Robert Douglas-Fairhurst. ''Becoming Dickens. The Invention of a Novelist'' The Belknap Press/Harvard University Press, 2011
Роберт Дуглас-Фэрхёрст. ''Становление Диккенса. Создание романиста''.
И другие биографические книги о Диккенсе.
Марина Ефимова: В 1862 году пятидесятилетний Чарльз Диккенс встретился в Лондоне со своим поклонником – Фёдором Достоевским. Их беседу Достоевский описал в письме много лет спустя, уже после смерти Диккенса:
Диктор: ''Он сказал мне, что все хорошие, простые люди в его романах - это те люди, какими он сам хотел бы стать, а злодеи – это те, кем он является на самом деле. Во всяком случае, он замечает в себе их свойства: жестокость; отчуждение от тех, кого он должен был бы любить; приступы беспричинной враждебности по отношению к тем, кто слаб и обратился к нему за утешением. ''Во мне живут два человека, - сказал он. – Один испытывает те чувства, которые положено испытывать, а другой - прямо противоположные. С последнего я пишу своих злодеев, а по примеру первого пытаюсь жить''.
Диктор: ''Только в разговоре с таким человеком, как Достоевский, Диккенс мог сбросить маску безгрешности, которую постоянно носил на публике. Это было самое глубокое признание, сделанное Диккенсом о его внутренней жизни''.
Марина Ефимова: За последние 20 лет написано, по меньшей мере, пять новых биографий Диккенса, и лишь в двух последних (Слэйтера и Томалин) появилось это письмо Достоевского, опубликованное впервые в 2002 году. Однако во всех недавних биографиях было что-нибудь новое. Биографы Слэйтер и Акройд оба описали чудную сценку, относящуюся ко времени ухаживания молодого Диккенса за его будущей женой Кэтрин Хоггарт. Диккенс, одетый в матросскую форму, влез в комнату невесты через окно и сплясал перед ней матросский танец ''хорнпайп'' - нечто вроде русского ''яблочка''. Потом выпрыгнул обратно в окно, а через некоторое время, переодевшись, чинно зашёл в дом, где вел себя как образцовый жених.
Биограф Дуглас-Фэрхёрст включил в свою книгу ''Становление Диккенса'' историю первой юношеской любви писателя - к Марии Биднелл.
Диктор: ''Любовно представленная в образе нежной и беспомощной Доры в ''Давиде Копперфильде'', Мария Биднелл появляется позже в романе ''Крошка Доррит'' в безжалостно карикатурном образе Флоры Финчинг, которая пытается вернуть отвергнутого в юности ухажёра. В 1912 году бывшая горничная Марии Биднелл опубликовала воспоминания, в которых писала, что к концу жизни Мария сильно пила и в пьяном виде со слезами целовала то место на диване в гостиной, где когда-то сидел Диккенс''.
Марина Ефимова: Дуглас-Фэрхёрст, вглядываясь в ''странную, по его выражению, технику соблазнения'', практикуемую молодым Диккенсом, не без юмора разбирает его юношеское стихотворение, посвященное Марии Биднелл, где автор описывает чувства, которые бы он испытал, если бы его девушка умерла.
В жизни Диккенса было много тайн, которые раскрывались постепенно, и каждая была подарком для очередного биографа. Из этих тайн, кажется, только одну он сам открыл своему другу и первому биографу Джону Форстеру – печальную историю о том, как его отец, портовый служащий, попал в лондонскую долговую тюрьму Маршальси, и как туда бегал маленький Чарльз, отработав смену на фабрике, где он приклеивал этикетки на банки с сапожной ваксой.
Но самым большим секретом Диккенса (который открылся только через 60 лет после его смерти, в 30-х годах) – были его отношения с актрисой Эллен Тернан. Ему было 46, а ей 19, когда он практически выкупил ее у ее театральной семьи и сделал своей содержанкой. Он ушёл от жены, купил себе дом в Лондоне (о котором мечтал когда-то в детстве), снял квартиру для Эллен и тайно её посещал. Тайна соблюдалась так тщательно, что когда она выплыла наружу, скудость информации воз-будила споры биографов, была ли эта связь сексуальной или платонической. Один из лучших специалистов по Диккенсу английский писатель Питер Акройд, пишет в книге ''Диккенс'':
Диктор: ''Почти невозможно представить себе этих двоих в постели. Скорей всего, это была реализация одной из самых постоянных литературных фантазий Диккенса – платонический брак с юной девственницей, идеализированной им в его романах''.
Марина Ефимова: Большинство специалистов не согласно с Акройдом, включая Эдгара Джонсона – автора первой современной биографии писателя. А Клэр Томалин пишет:
Диктор: ''Диккенс был существом сексуальным. За время брака он стал отцом десятерых детей, а после ухода от жены ему вскоре пришлось пройти курс лечения у венеролога. При этом публике он представлял себя таким образцовым семьянином, что и сам в это почти поверил: после его нашумевшего ухода от семьи, он задумал новый журнал и решил назвать его ''Домашняя гармония''. Друзья с трудом уговорили его изменить название''.
Марина Ефимова: Об образе жизни Диккенса говорит и его близкая дружба с самыми известными в его время охотниками за любовными приключениями: актерами Стоуном и Маклизом, романистом Уилки Коллинзом и французским дэнди графом Де Орсей. Но в последние 10 лет жизни писателя, он, судя по всему был лишен подобных удовольствий. Уже в 50 лет его начала мучить подагра – настолько, что ему помогали подниматься на сцену, когда он выступал. Диккенс участвовал в постановках пьес по своим романам и читал со сцены отрывки из новых вещей. Эти чтения пользовалось неизменным успехом у публики, были главной статьей его дохода, но совершенно истощали его силы:
Диктор: ''Между январём 1869 года и мартом 1870-го Диккенс 28 раз сыграл зверскую сцену из ''Оливера Твиста'', в которой Билл Сайкс убивает Нэнси. И когда его импресарио после окончания сезона попросил устроить еще одно чтение, с Диккенсом случилась истерика''.
Диктор: ''После ухода их дома в отца словно бес вселился. Ему стало абсолютно наплевать на то, что с нами со всеми произойдет''.
Марина Ефимова: Диккенс умер в 1870 году от инсульта - очень рано даже по меркам своего времени – ему было всего 58 лет. И остались только его персонажи – вечные и незабываемые: Оливер Твист и Фейган, Давид Копперфильд и Урия Гипп, Артфул Доджер и Билл Сайкс, и Скрудж, и мистер Домби, и Пип. И в каждом из них сохранилась частичка необъятной личности Чарльза Диккенса.
Как читать Диккенса сегодня
Александр Генис: Ну а теперь, отмечая юбилей, и мне хочется поделиться своей любовью к Диккенсу и рассказать, как я его читаю.
Первая и главная книга Диккенса, я думаю, у всех одна. Во всяком случае, я в трудных обстоятельствах не задумываясь лезу за ''Посмертными записками Пиквикского клуба''. Но это еще не хитрость. ''Пиквик'' - панацея, потому что он ни к чему не имеет отношения: это - не альтернатива реальности, а лекарство от нее.
Толстый джентльмен с тремя такими же незадачливыми друзьями – дружеский шарж на человечество. Карикатура высмеивает недостатки и требует замысла, шарж обходится преувеличенным сходством. Выпячивая лишь одну черту, автор прячет жизнь в схему. Упрощенная, как в голливудской комедии, она служит убежищем от действительности.
Бетон благодушия надежно отделяет Пиквика от жизни, которая, надо честно признать, и здесь полна конфликтов, противоречий и негодяев. Пиквику встречаются брачные авантюристы и злобные вдовы, продажные политики и мерзкие крючкотворы, жулики, дураки, лицемеры, прохвосты.
Собственно, в книге вообще нет безупречных героев, включая самого Пиквика - особенно тогда, когда его везут пьяного в тачке. Но магия чисто английской идиллии, к которой я с легкой душой отнесу ''Троих в одной лодке'', а также семью ''и прочих зверей'' Джеральда Даррелла, обезвреживает любую ситуацию. Зло не наказывается, а трактуется как эксцентрика. Попробуйте сами, не пожалеете.
Я нежно люблю ''Пиквика'' за то, что в нем всего два времени года: нежаркое лето в пять часов пополудни, когда Бог сотворил мир, и Рождество, когда Он в нем родился. В такие дни миру все прощается. Не удивительно, что с ''Пиквиком'' легко жить. Точнее, трудно жить без него. Про остального Диккенса этого не скажешь.
Сегодня нам труднее всего принять как раз то, за что его обожали современники - сюжет и бедных. Со вторыми я не знаю, что делать, а с первым справляется кино.
Диккенсу идут экранизации, потому что он, как считал Эйзенштейн, изобрел кино. Если пушкинская ''Полтава'' учит режиссеров батальным съемкам, а ''Война и мир'' диктует телевизору рецепт сериала, то Диккенс – отец мелодрамы самого что ни на есть крупного плана. Прихотливая до произвола фабула, прямодушное до инфантильности повествование, преувеличенные, словно на большом экране, герои. У Шекспира они были уместны. Ведь елизаветинцы не признавали реализм – они его еще не открыли. Но у Диккенса Макбет сидит в конторе, и ему там тесно. Разительный конфликт масштаба между космическим злодейством и убожеством декораций создает то комический, то трагический, но всегда драматический эффект, который Мандельштам в стихотворении ''Диккенс'' свел к универсальной формуле:
А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле, -
И вот, как старая мочала,
Банкрот болтается в петле.
На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь.
Герои Диккенса интереснее всего того, что с ними происходит, но только – плохие. С хорошими – беда: добродетель нельзя спасти от свирепой скуки. Дело в том, что бедняки у Диккенса неизбежно правы. Нищета служит им оправданием и не нуждается в диалектике. Лишь иногда, устав от пафоса, автор дарит бедному герою будто списанную у Гоголя реплику. Так, посыльный из рождественской повести ''Колокола'' обращается к своему замерзшему носу: ''вздумай он сбежать, я бы не стал его винить. Служба у него трудная, и надеяться особенно не на что – я ведь табак не нюхаю''.
Я так и вижу Гоголя, который жалеет, что этой витиеватой мысли нет в его повести ''Нос''.
Но обычно оперенные правдой бедняки ведут себя благородно и говорят, как в церкви. Долго это вынести никак нельзя, и я не вижу другого выхода, как пробегать патетические страницы, чтобы быстрее добраться до злодеев. На них отдыхает читатель и торжествует остроумие.
Друг, соперник и враг Диккенса Теккерей видел в этом закон природы и считал, что хороший роман должен быть сатирическим. У Диккенса – 50 на 50, но лучшие реплики он раздал тем, кого ненавидит.
Этому у Диккенса научился Достоевский. Поэтому у него Свидригайлов умнее других, а папаша Карамазов настолько омерзителен, что уже и неотразим. Другое дело, что Достоевский, как это водится у русских классиков, перестарался. ''Если вдуматься, - писал по этому поводу Бродский, - то не было у Зла адвоката более изощренного''. Диккенс так далеко не заходит, и своим отрицательным героям позволяет не оправдаться, а отбрехаться. Например, так:
''Сотни тысяч не имеют крыши над головой.
- Разве у нас нет острогов? – спросил Скрудж''.
Зверь-учитель, морящий голодом своих воспитанников, хвастаясь упитанностью сына, говорит опять по-гоголевски: ''Вы его дверью не прищемите, когда он пообедает''.
А вот мот и кутила угрожает жене самоубийством: ''Я разменяю соверен на полупенни, набью ими карманы и утоплюсь в Темзе''.
Узнав, что его враг попал в драку, злодей с тревогой спрашивает: ''Но шея его уцелела для петли?''
Зато когда дело доходит до расплаты этот же герой поднимается уже и до античной трагедии. Не вынеся тяжести собственных преступлений, Ральф Никкольби вешается на чердаке своего дома, сказав напоследок:
''Никаких колоколов, никаких священных книг, бросьте меня на кучу навоза и оставьте там гнить, отравляя воздух''.
Такая смерть – не наказание ростовщика, а вызов титана: Это же - Каин и Манфред!
Но если из своих отрицательных персонажей автор еще может выбить раскаяние, то положительным меняться некуда, и все, что их ждет к концу романа – награда, обычно – финансовая, часто - в виде завещания, которое им заработал тот же исправившийся Скрудж. Что еще не значит, что у Диккенса нет других, средних, равноудаленных от бездны порока и вершин добродетели героев. Один из них - бродячий хряк, которого встретил навестивший Нью-Йорк писатель на пасторальной улице Боури:
''Он великий философ, и его редко что-либо тревожит, кроме собак. Правда, иногда его маленькие глазки вспыхивают при виде туши зарезанного приятеля, украшающей вход в лавку мясника. ''Такова жизнь: всякая плоть – свинина'' - ворчит он, - утешаясь тем, что среди охотников за кочерыжками стало одним рылом меньше''.
