Александр Генис: В Нью-Йорке с заметным успехом поставили одну из самых известных в современном репертуаре пьесу Брехта ''Галилей''. Труппа ''Классической сцены'' реанимировала постановку, которая в 1947 году наделала немало шума в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке. Руководитель театра Брайан Кулик сделал ставку, вслед за Брехтом, на главного героя. Как пишет рецензент ''Нью-Йорк Таймс'', ведущий театральный критик Америки Чарльз Ишервуд, чтобы оживить чересчур интеллектуальный, головной брехтовский театр нужен особый талант большого актера. В этой постановке роль досталась выдающемуся артисту Мюррею Абрахамсу, которого все помнят по Сальери в фильме Формана ''Амадей''. Окруженный свитой умелых, если не таких же блестящих актеров, Абрахамс играет со скрытым темпераментом и юмором живого, полнокровного человека, делая диалектику Брехта достоверной и болезненной. Тут надо вспомнить, что именно эта пьеса Брехта была очень популярна в среде советской интеллигенции. Конфликт ученого с могучей идеологией и ее секретной пыточной машиной – инкивизицией - затрагивал вечно больную тему стратегии и тактики инакомыслия.
Новая постановка ''Галилея'' позволяет вспомнить об этом и обсудить феномен Брехта с Борисом Парамоновым.
Борис Парамонов: Интересно, что эта пьеса вообще впервые была поставлена в Америке, в конце сороковых годов, когда Брехт находился в американской эмиграции. Ее ставил и в главной роли выступал знаменитый английский актер Чарлз Лафтон. Впрочем, его и американским можно назвать, потому что он не вылезал из Голливуда. Между прочим, его в Советском Союзе мы видели. Сначала в одном из, так называемых, трофейных фильмов, вывезенных из Германии после войны – а это были на 90 процентов, если не более американские, голливудские фильмы. Была среди прочего показана экранизация ''Собора Парижской Богоматери'', Лафтон там играл Квазимодо. Устрашающая была картинка! А потом, уже после Сталина, шел в СССР американский фильм ''Свидетель обвинения'' по Агате Кристи, там Лафтон играл адвоката. Кстати, в этом фильме единственный, кажется, раз, появилась на советских экранах Марлен Дитрих, тогда уже не молодая, утратившая свой ослепительный блеск.
Александр Генис: Вы забыли еще один с ней фильм в советском прокате – знаменитый ''Нюрнбергский процесс'' Стенли Крамера.
Борис Парамонов: Точно, я запамятовал. Но и там она была немолодая. Впрочем, представление о молодой Марлен Дитрих мы в Советском Союзе имели: в культовой советской кинокомедии ''Веселые ребята'' Любовь Орлова была под нее сделана: без платья, но в цилиндре. Это было посильное подражание тому образу, в котором впервые явилась Марлен Дитрих восхищенному человечеству, - в немецком фильме ''Голубой ангел'' по роману Генриха Манна ''Профессор Утрат''. Я-то грешным делом считаю, что самым интересным в этом фильме был великий Эмиль Янингс. Кстати, мы в Советском Союзе его видели, тоже в трофейном фильме, на этот раз точно уже немецком, - ''Трансвааль в огне'', где он играл президента Крюгера – героя бурской войны местных голландских поселенцев против англичан, разинувших рот на это золотоносное местечко в начале двадцатого века. Кстати, это забавная история, нужно ее вспомнить. Этот фильм, как и другой – ''Дорога на эшафот'' о Марии Стюарт, был сделан немцами при Гитлере в рамках кампании антианглийской пропаганды. И вот оказалось, что нацистские фильмы очень подошли советской пропаганде, когда шла холодная война СССР против Запада. Но должен сказать, что никакого пропагандистского эффекта это, как помнится, не оказало: просто нравились эти хорошо сделанные фильмы.
В одном только месте пропагандистский ход дошел до зрителей и вызвал смех: в ''Трансваале'' комендант английского лагеря для пленных буров был сделан похожим на Черчилля, а для вящей сатиры этот комендант кормил своего бульдога, тоже очень на него, а, следовательно, на Черчилля похожего.
Александр Генис: А фильм о Марии Стюарт ностальгически вспоминает Бродский в своем известном цикле сонетов.
Мы вышли все на свет из кинозала,
но нечто нас в час сумерек зовет
назад в "Спартак", в чьей плюшевой утробе
приятнее, чем вечером в Европе.
Там снимки звезд, там главная - брюнет,
там две картины, очередь на обе.
И лишнего билета нет.
Так вот, один из этих фильмов и был про Марию Стюарт.
Борис Парамонов: Марию играла актриса Зара Леандр, которая оказалась, как мы теперь узнали, шведкой и, вообще, советской шпионкой. Вроде Ольги Чеховой – любимой актрисы фюрера.
Александр Генис: Борис Михайлович, я понимаю, что, начиная говорить о кино, трудно остановиться, особенно такому знатоку экрана, как Вы. Но давайте вернемся к Брехту, и вот в каком повороте. У нас наметилась тема о немецких эмигрантах в Америке. Смотрите: и Брехт, и Марлен Дитрих, и Генрих Манн. В конце концов, и Чарлз Лафтон, осевший в Голливуде, игравший Галилея на премьере пьесы, тоже что-то вроде эмигранта. Скажем так: апатрида. Америка и в этом отношении предстает огромным странноприимным домом. Кому этого не знать, как нам.
Борис Парамонов: Прежде всего интересно, как Брехт попал в Америку. Он из нацистской Германии эмигрировал в ближайшую скандинавскую страну, в Данию, там и написал пьесу о Галилее.
Александр Генис: Первую редакцию пьесы, он над ней еще долго работал и многое менял.
Борис Парамонов: Потом пришлось бежать дальше – в Швецию и, даже, в Финляндию. Говорю ''даже'', потому что в Финляндии Брехт оказался в очень интересное время – когда его любимый Советский Союз напал на эту маленькую и вполне мирную страну. Не знаю уж каким образом, но он оказался и в СССР, и – самое интересное – захотел ехать дальше. И его отпустили. Он и уехал в Соединенные Штаты, но уже через весь Советский Союз, до самого Владивостока, откуда и отбыл в Америку.
Александр Генис: Ему, впрочем, приходилось бывать в Штатах и раньше, еще в конце тридцатых годов.
Борис Парамонов: Да, я читал мемуары известного американского философа-марксиста Сиднея Хука, сообщающего о Брехте удивительную информацию. Шли московские процессы, и американские друзья Советского Союза всячески недоумевали как это старые большевики, творцы Октябрьской революции вдруг оказались шпионами мирового империализма. И в одном из этих разговоров Брехт высказался в том смысле, что если Бухарин, Зиновьев и Каменев оказались на скамье подсудимых,
так и за дело, значит, там им и место. Не в том смысле, что они действительные враги и шпионы, а что слабаки. Были бы сильнее и умнее, так не сели бы. Это поразительно циническое высказывание. Но я его вспомнил, перечитав, в связи с новой американской постановкой, брехтовского ''Галилея''.Там он, Галилей, говорит: ''Несчастье происходит из неправильных расчетов''. И еще: ''Страдальцы вызывают у меня скуку''. И еще: ''В сложных случаях кратчайшим расстоянием между двумя точками становится кривая''. Это говорит Галилей, но, вспомнив свидетельство Хука, можно смело посчитать это словами и убеждением самого Брехта.
Александр Генис: И все же нельзя же оспаривать искренности левых убеждений и симпатий Брехта. Томас Манн, скажем, после войны из двух Германии выбрал нейтральную Швейцарию, а Брехт из Америки уехал в ГДР, в коммунистическую Германию.
Борис Парамонов: А куда ему было еще деваться? В Штатах за него сильно принялась Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. А в ГДР он, несомненно, ничем не рисковал. Слишком большое у него было имя, чтобы к нему предъявлять излишние претензии. Ему дали театр, он был украшением немецкого коммунистического режима. А на Западе ему пришлось бы перебиваться с хлеба на квас.
Александр Генис: Но фрондером он остался. Помните эти его знаменитые слова после восстания рабочих в ГДР в мае 53-го года: правительству надо бы сменить народ.
Борис Парамонов: Эренбург в мемуарах несколько слов написал о Брехте: что все его расчеты были просчетами поэта. Конечно, я не кину в него камня. В любом случае Брехт нравится мне больше Каменева, Зиновьева и даже Бухарина.
Александр Генис: А что Вы скажете о пьесе о Галилее сегодня? Она, как уже было сказано, была чрезвычайно популярна в Советском Союзе, потому что поднимала острую для того общества проблему сопротивления инквизиции. Кроме того, Брехт был дозволенным модернистом. Через его театр до нас доходила современная эстетика. В те времена были такие авторы-заместители. Вместо ''Улисса'' - такой же мифологизированный ''Кентавр'' Апдайка. Вот и Брехт был таким разрешенным авангардом, который тянул нас в поэтику ХХ века, подальше от рептильного соцреализма. За что мы его так любили. А как по-вашему себя чувствует Брехт и его Галилей в 21 столетии?
Борис Парамонов: Мне понравилась пьеса. И знаете чем? В ней наличествует очень тонкая стилизация того, что получило название естественнонаучного материализма - и не как методологии наук о природе, а как мировоззрения левых кругов начиная чуть ли не с 18-го века до советской идеологии 20-х годов. Вот этот самый вульгарный материализм, очень умело стилизованный, предстает в каком-то первоначальном жизненном блеске. Именно жизненном, а не идеологическом. Видно, как это мировоззрение не только науку двигало, но и создавало новый тип человека, причем перспективный тип, больших людей создавало. Знаете, что мне эта пьеса напомнила? Стихи Слуцкого, тоже умевшего поднести уже архаическое советское миропонимание в неких его первоначальных поэтических потенциях. Тут работает момент ностальгии: то, что умерло, уже не опасно, а может быть и красиво. Понимаете, не какой-нибудь зачуханный советский академик Федосеев, а тургеневский Базаров. Клод Бернар, а не Лысенко. При этом сам Брехт – человек, конечно, уже иного миропонимания, значительно усложнившегося. Ведь в том, что говорят у него попы, тоже много правильного – и гораздо более тонкого, чем галилеевские законы механики. Один из них говорит: песчинка, попавшая в устрицу, делает ее больной, но эта
болезнь создает жемчуг. На что Галилей ничем возразить не может, кроме: ''А я хочу есть здоровые устрицы''. Полнота человеческого бытия не вмещается в законы механики, уж как, Брехту, поэту, этого не знать.
Александр Генис: Да, ''больная устрица'' – это уже другой немецкий эмигрант – Томас Манн с его философией болезни. Только она и превращает обывателя в художника, по его теории. Впрочем, для немецких изгнанников сама эмиграция была болезнью. Причем, неизлечимой.
Борис Парамонов: Верно, хотя Томас Манн был, если можно так сказать, королем немецкой эмиграции. Это была культурная фигура совершенно бесспорная (а Брехт как раз - спорная фигура).
Александр Генис: Как же, Томас Манн тогда сказал: ''Немецкая литература там, где я'', и был прав.
Борис Парамонов: Не зря Томас Манн жил в почете и неге, выстроил себе дом на океанском берегу в Калифорнии. Понятно, что не это в нем главное, но именно вот такое внешнее преуспеяние вызывало антипатию у многих немцев, далеко не последних людей в эмиграции. Например, у Альфреда Дёблина, автора знаменитого модернистского шедевра ''Берлин, Александр-плац''. Томас Манн в ответ писал: я в Америке выучил английский язык и читал всюду лекции, а Дёблин до английского не снизошел. Тут, кстати, некоторое преувеличение: все эти лекции переводила на английский дочь Манна Эрика, ну а уж прочесть английский текст он управлялся.
Александр Генис: Зато Дёблин после войны занял крупное положение в оккупационной администрации, так что ему воздали должное - оправился человек от нужды и другим помог.
Борис Парамонов: Был еще один вполне преуспевавший немецкий эмигрант – Ремарк. ''На Западном фронте без перемен'' был международным бестселлером. Ремарк был настолько состоятелен, что мог покупать картины импрессионистов. Он собрал коллекцию, которую после его смерти его вдова Полетт Годдар продала за пять миллионов долларов. Это было в самом начале 89-х годов; сейчас эта коллекция стоила бы раз в десять больше. Полетт Годдар, кстати, была до Ремарка замужем за Чарли Чаплиным, снималась у него в ''Новых временах'' и ''Диктаторе''.
Александр Генис: Мы, кажется, опять вернулись в кино.
Борис Парамонов: Да, значит, пора закругляться. Я только еще одну деталь приведу из тех же воспоминаний Сиднея Хука. Он пишет, что Ремарк был в Нью-Йорке, когда Гитлер одержал победу над Польшей. Ремарк останавливался в тогда немецком районе Нью-Йорка Вашингтон Хайтс, и вот, идя по улицам, он видел, что чуть ли не из каждого окна вывешивался нацистский флаг. Американские немцы радовались победе исторической родины.
Александр Генис: Я жил в этом районе, где еще встречал беженцев из Германии и Австрии. Вот уж кто нацистам не сочувствовал. Среди них, между прочим, была семья Киссинджера, он там и школу закончил. А моей соседкой по лестничной клетке была фрау Шоер, которая пела Шуберта, когда мыла посуду (я через стенку слышал), и хозяин мясной лавки Йозеф, который всегда ходил в бабочке. Между собой они говорили по-немецки. Это про них Ремарк сказал американскому репортеру: ''Я не тоскую по Германии, я же не еврей''.
Борис Парамонов: В 39-м там было по-другому. Понятно, что не сразу в Америке разобрались, что такое нацистский режим. Но каково было Ремарку! Эти-то полотнища со свастикой куда больше значили в его жизни, чем все импрессионисты.
