Александр Генис: Представляя сегодняшнего гостя ''Американского часа'' кубинского писателя, эссеиста и переводчика Хосе Мануэля Прието, я хочу прочесть отзыв на его вышедший и по-русски роман ''Ливадия'':

''Это роман о России. Или о хаосе на дымящихся руинах империи. Во всяком случае, ничего более художественно убедительного о начале девяностых на бывшей одной шестой пока, кажется, написано не было. Во всяком случае, не на иностранном языке, так что, скорее всего, ''Ливадия'' останется единственным в своем роде романом о нас на испанском, да еще так умно и талантливо написанным''.

Ну а теперь, когда наши слушатели имеют представление о том, с кем имеют дело, позвольте мне начать с самого начала. Хосе, вы приехали в Россию юношей. Вы помните первое поразившее вас впечатление?

Хосе Мануэль Прието: Наверное, все-таки, холод. Это было в Сибири и, несмотря на то, что это было в конце августа, мне было очень холодно.

Александр Генис: Знаете, я на всю жизнь запомнил картинку из журнала ''Огонек'', где Фидель Кастро был гостем Хрущева. Хрущев сделал, что мог для своего дорогого гостя, а именно — охоту на снегу, а потом пиршество: прямо в сугробах стояли столы и подавали горячий борщ. Фидель Кастро смотрел в камеру в шапке-ушанке, он был такой несчастный, что даже мне было его жалко…
Я понимаю, что все русские спрашивают вас об этом, но не могу удержаться: что общего и различного в национальном характере кубинцев и русских?

Хосе Мануэль Прието: Для меня вначале Россия была совершенно незнакомая страна, я мало кого знал, мало знал страну, но со временем я лучше познакомился с ней. Я думаю, что есть очень много общего. Чувство юмора, скажем. Я думаю, что русское чувство юмора похоже на кубинское.

Александр Генис: Как вы думаете, это связано с тем, что и тот, и другой народ жил при тоталитарном режиме?

Хосе Мануэль Прието: Наверное, да. Потому что анекдоты до сих пор на Кубе играют роль ту же, что и в России. Хотя Куба - это страна Запада, западной культурной традиции, мы находимся на одной периферии – мы с Запада, Россия - с Востока. Отсюда схожие моменты.

Александр Генис: То есть, это периферийные культуры, вы считаете?

Хосе Мануэль Прието: Периферийные по отношению к Западу, в какой-то мере.

Александр Генис: С двух сторон от Европы?

Хосе Мануэль Прието: Скажем так. И Запад рассматривается как эталон и как предмет подражания, но, с другой стороны, он не является стопроцентно частью этого мира .

Александр Генис: А как к вам относились в России?

Хосе Мануэль Прието: Очень хорошо. Это было в начале 80-х годов. Я никогда не встречал плохого отношения ко мне, наоборот, все очень были дружелюбны, в этом смысле мне было комфортно. У меня всегда было очень много друзей, я жил жизнью просто нормального студента. Это было в Сибири, в Новосибирске, там было мало иностранцев, так что я вынужден был общаться с русскими, у меня были друзья, и до сих пор есть. Недавно я был в России, мы увиделись с одним парнем, с которым мы очень дружили. И у меня были всегда очень хорошие отношения с людьми, которые работали в библиотеках. Начиная с какого-то момента, я стал очень много читать по-русски.

Александр Генис: Ну а теперь переберемся к литературе. Ваш роман - на русскую тему. Почему? Что вас побудило выбрать эту экзотическую для Запада тему? Чем новая русская история соблазняет писателя?

Хосе Мануэль Прието: Дело в том, что она для меня не экзотика. Это роман о моем опыте жизни в России в конце 80-х годов - начале 90-х. Я был частью всего, что тогда происходило, я тоже занимался всем тем, что в этом романе описано, так что для меня в этом не было никакой экзотики - наоборот.

Александр Генис: Тем не менее, ваш роман обращен не к русской аудитории. Это Россия не для русских, а для всех, так?

Хосе Мануэль Прието: Ну да, скажем так. Россия стала тогда в какой-то мере моей родиной, точнее - мачехой. Роман, однако, написан в Мексике, но по горячим следам. В нем начало 90-х. Я тогда жил в Петербурге, ездил, как описано в романе, по разным странам и торговал…Не только я этим занимался, вы же знаете то время.

Александр Генис: Безумное время было. Говорят, что Мексика и Россия, особенно в такой бурный период, довольно похожи. Вы не ощущали, когда писали роман в Мексике, эту близость к русским беспорядкам?

Хосе Мануэль Прието: Мексика совершенно другая страна, это не Куба, это - огромная стана, огромное население, больше 100 миллионов людей. И там чувствуется большой вес государства в каких-то вещах, скажем, в культуре. Это - наследие Мексиканской революции. Но что касается беспорядка, то да, похоже.

Александр Генис: Критики пишут о влиянии Набокова на вашу прозу? Это так?

Хосе Мануэль Прието: Это интересный вопрос . В этом моем романе, в ''Ливадии'' (не столько в других романах) устанавливается диалог с Набоковым в плане тематики, потому что там идет речь о том, что нужно поймать редкую бабочку. Но и в плане стилистики есть сходство. Я читал в свое время интенсивно Набокова, и думаю, что Набоков очень современный писатель. Кроме того, Набоков был большим читателем Пруста. Пруст же - один из самых моих любимых писателей. Кроме того, я многих русских авторов читал, еще будучи на Кубе, еще на испанском, - Достоевского, Толстого, Чехова и всех классиков, а из современных я особенно люблю Платонова. Я перевел сборник рассказов его, который вышел в Испании. Это была очень сложная работа.

Александр Генис: Не то слово! Мне кажется, это просто невозможно. Знаете, как Бродский сказал: ''Горе тому языку, на который можно перевести Платонова''.

Хосе Мануэль Прието: Но я следил за другими авторами, я люблю писателей советского периода. Будучи на Кубе еще, я полюбил трилогию Юрия Германа. Я сейчас не думаю, что он блестящий стилист, это - скорее наивная проза, но для меня его книги были одними из самых любимых в детстве. Еще Каверина читал, да много кого читал.

Александр Генис: Вы следите за новой русской словесностью? Есть писатели, которые вам нравятся?

Хосе Мануэль Прието: Я, в частности, перевел Пелевина.

Александр Генис: Что именно?

Хосе Мануэль Прието: ''Generation ''П''. Я написал книгу о Москве. В 2000 году я провел месяц в Москве и так она и называется ''30 дней в Москве''. Там есть интервью с Петрушевской (я также ее короткий рассказ перевел как-то давно). Мне очень нравится, как она пишет. Из новейших - Сорокин, я его знаю лично, мне очень нравится как он пишет.

Александр Генис: Давайте поговорим о Кубе. В моем детстве Куба считалась романтической страной. Знаете, как Кубу расшифровывали у нас в пионерском лагере? ''Коммунизм У Берегов Америки''. Это по-прежнему верно?

Хосе Мануэль Прието: Ну да, в принципе, до сих пор коммунизм на Кубе. Интересно, что Куба совершенно случайно попала в орбиту Советского Союза и мы стали союзниками. Меня это до сих пор продолжает удивлять. И сам я, в принципе, являюсь продуктом совершенно фантастического сближения этих двух так отдаленных друг от друга стран. У меня есть один знакомый, который ни разу не был в России, но он в совершенстве изучил русскую и советскую литературу. То есть, такие есть люди, которые полюбили эту культуру. С другой стороны, я не думаю, что кубинцы очень довольны тем, что на Кубе установили коммунизм. А сейчас - тем более. Было время в начале революции, когда они к этому относились с большей симпатией. Несмотря на то, что огромное количество кубинцев уехало в самом начале, тем не менее, была какая-то народная поддержка.

Александр Генис: Куда идет Куба сегодня? К России, к Венесуэле, к Китаю? Какая модель развития наиболее правдоподобна?

Хосе Мануэль Прието: Я написал статью об этом для ''Нью-Йорк Ревью оф Букс''. Я ездил на Кубу специально, чтобы посмотреть на реформы, которые они пытаются внедрить. Я думаю, что они хотели бы вернуться к капитализму, уменьшить размер государства. Так моя статья и называется ''The State Retreats''.

Александр Генис: Государство скукоживается?

Хосе Мануэль Прието: Да. Они бы хотели этого, но оставаясь у власти. В принципе, это китайский вариант.

Александр Генис: Вы считаете такой сценарий правдоподобным?

Хосе Мануэль Прието: Есть разные элементы. Естественно, Куба очень близка к Америке, местные комьюнити кубинцев в Майами имеют огромный политический вес в Вашингтоне. Дело идет очень медленно. Куба и 20 лет спустя продолжает присматриваться и думать, что ей делать. У них есть пример всех стран.

Александр Генис: Шведский завтрак - можно выбирать какую-то модель.

Хосе Мануэль Прието: Как было в Китае, в Югославии, в Польше, в Болгарии, в России. Он взвешивают этот опыт. И будут двигаться, но очень медленно и осторожно. Это перестройка, но я бы сказал...

Александр Генис: Ползучая перестройка.

Хосе Мануэль Прието: Да, в замедленном темпе.

Александр Генис: Я слышал, что многие кубинцы из Флориды уже присматривают себе недвижимость в Гаване.

Хосе Мануэль Прието: На днях была новость о том, что впервые за долгие годы дали разрешение продавать и покупать дома в частном порядке. Так что начинается. Многие люди ведь оставили свои дома, они помнят их, стучат этим людям в дверь, заходят, смотрят, где, что, как осталось. Удивительно, но есть квартиры, где до сих пор стоят их серванты, их посуда. Они, конечно, хотели бы вернуться. Я думаю, будет хорошо, если им удастся вернуться и участвовать в переменах.

Александр Генис: На днях я читал, что говорят о мемуарах Фиделя Кастро, которые вот-вот появятся. Вы чего-то ждете от них особенного?

Хосе Мануэль Прието: Я думаю, что будет интересно посмотреть на них, но не думаю, что будут какие-то откровения. Он сейчас пишет, у него есть время на это, он старается манипулировать в какой-то мере тем, что люди будут говорить и писать о нем после его смерти. Но это цель любых мемуаров.

Александр Генис: В мое время, когда я еще был ребенком, кубинское искусство считалось самым передовым в социалистическом лагере. И во времена Хрущева ''Гаванские биеннале'', например, поражали тем, что там разрешался абстракционизм. Евтушенко об этом писал в свое время. А что происходит сегодня с искусством и литературой Кубы?

Хосе Мануэль Прието: Я думаю, что то, что на Кубе разрешался абстракционизм в те годы, говорит о том, что в тот момент, когда Куба стала коммунистической страной, невозможно было это повернуть назад, настолько это была принятая практика всеми нашими художниками того времени. Это - Куба 50-х годов, до революции, она испытала такой бум в искусстве. В принципе, и Кубинскую революцию можно рассматривать как часть этого подъема.

Александр Генис: Как художественная революция?

Хосе Мануэль Прието: Да, как такой перформанс. Поэтому даже в пропаганде, в плакатах тогда использовались именно приемы более современного искусства. Я думаю, что в России похожий процесс шел в 20-е годы.

Александр Генис: То есть, параллель между 20-ми годами в России и 60-ми годами на Кубе?

Хосе Мануэль Прието: Да. А в 70-е годы на Кубе наступил момент, который сравним с тем, что наступило в 30-х годах в России. Недавно была огромная дискуссия в кубинской блогосфере о том, что эта серая пятилетка началась, когда искусство стало более советским
Но писателям легче. Дело в том, что все мы пишем на испанском языке, поэтому для автор есть выход. Я жил в Мексике, меня там печатали, меня печатают в Испании, и очень много кубинских писателей стали печататься во всем мире.

Александр Генис: Выходящая из тоталитарного режима культура - чрезвычайно плодотворна, особенно – в области магического реализма: история течет под давлением и превращается в миф. У нас это эпоха обернулась Сорокиным и Пелевиным. А у вас? какие имена надо запомнить?

Хосе Мануэль Прието (смеясь): Мое имя.

Александр Генис: Хорошо, это вы правильно с себя начали.

Хосе Мануэль Прието: Есть интересные писатели, есть такая писательница, по-моему, она переведена на русский - Зоэ Вальдес (Zoe Valdes), она живет во Франции, и написала очень интересный роман о кризисе 90-х на Кубе. Потом есть Гильермо Кабрера Инфанте (Guillermo Cabrera Infante). Хотя он умер, но его недавно перевели на русский, это было напечатано в ''Иностранной литературе''. В Америке есть большая группа писателей, которые пишут на английском, но, тем не менее, я считаю, что они являются частью кубинской литературы. Это Карлос Эйре (Carlos Eire), который написал очень интересные мемуары ''Ожидая снега в Гаване'' (''Waiting For Snow In Havana''), он профессор Йельского университета, есть и другие авторы.

Александр Генис: Хосе, теперь поговорим о ваших переводах. Что труднее всего в русском языке передать на испанском?

Хосе Мануэль Прието: Я думаю, что компактность. Испанский - более церемониальный язык, обороты и фразы могут быть более длинными, более помпезными. Я думаю, что в нем есть нечто дворцовое. А русский все-таки более компактный и в синтаксическом плане. И, конечно, они очень далекие языки. Это не то, что английский и испанский, испанский и французский, испанский и итальянский. Но не в словах дело. Самое сложное - передать специфику…

Александр Генис: Культурный пласт, контекст?

Хосе Мануэль Прието: Да, я думаю, что это самое сложное. От этого возникают всякие вспомогательные приемы - сноски примечания. Но желательно не прибегать к этому.

Александр Генис: Романа со сносками не бывает, а стихов — тем более.

Хосе Мануэль Прието: Та же Петрушевская. Она очень интересная писательница, но много теряется из той действительности, которую она описывает. Вот эти все реалии в переводе сложно передать.

Александр Генис: Бродский говорил, что в этом отношении писателей 19 века гораздо проще переводить, потому что у них есть общие культурные связи с любой западной страной - есть свой адвокат, есть свой врач, есть своя недвижимость, маклер. А вот как перевести коммунальную квартиру? Тут стразу становится туго. Я помню, был кубинский фильм ''12 стульев'', где передавались советские реалии на кубинский манер. Там Остапа Бендера называли Оскаром и, в конце концов, они с Кисой исправились и пошли рубить сахарный тростник. В России мы смотрели этот фильм и умирали от смеха, это было очень забавно.
Но вернемся к вашим переводам. Чем отличаются английские и испанские переводы русской поэзии, которой вы так удачно занимаетесь? Что испанский язык позволяет с ним сделать такого, чего нельзя, скажем, сделать английскому языку?

Хосе Мануэль Прието: Я бы не сказал, что тут вопрос языка, тут, скорее, вопрос переводчика - у кого как получается.

Александр Генис: Тот же Бродский плохо отзывался обо всех английских переводах Мандельштама. Я догадываюсь, что больше всего его раздражало то, что Мандельштама переводят без рифмы.

Хосе Мануэль Прието: Да, но и и на Кубе и в испаноязычных странах поэзия сейчас редко бывает рифмованной. Но Мандельштам до конца пользовался рифмой, и это, по-моему, редко встречается, во всяком случае на испанском языке, где теперь все пишут верлибром.

Александр Генис: Говорят, что современная русская поэзия началась на два века после испанской и английской. Поэтому у рифмы еще не исчерпаны возможности в русском языке, а в других языках это кажется уже детским приемом.

Хосе Мануэль Прието: Может быть, часть правды есть в этом. Но с другой стороны, есть специфика русского языка. Из-за падежей число окончаний вырастает. Скажем, по-испански ''любовь'' - ''амор'', ''боль'' — ''долор'', но тут ничего не переделаешь, а в русском можно.

Александр Генис: То есть флективные языки дают гораздо больше возможностей для рифмовки?

Хосе Мануэль Прието: Я думаю, что так.

Александр Генис: А вы переводите Мандельштама в рифму?

Хосе Мануэль Прието: Нет. Получается, что если перевести в рифму, то для читателя это покажется старомодным. И это - большая проблема.

Александр Генис: Ну что ж, теперь проверим это на практике. Я понимаю, что далеко не все наши слушатели понимают по-испански (я-то точно не понимаю), но мы сделаем так: я прочту по-русски знаменитое стихотворение Мандельштама, а потом вы прочтете ваш перевод по-испански, и мы послушаем, как звучит. Ведь говорят, что стихи это, в первую очередь, звук.

Мы живем, под собою не чуя cтраны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих воҗдей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него—то малина
И широкая грудь осетина.

Хосе Мануэль Прието:

EPIGRAMA CONTRA STALIN

Vivimos sin sentir el país a nuestros pies,
nuestras palabras no se escuchan a diez pasos.
La más breve de las pláicas
gravita, quejosa, al montañes del Kremlin.
Sus dedos gruesos como gusanos, grasientos,
y sus palabras como pesados martillos, certeras.
Sus bigotes de cucaracha parecen reír
y relumbran las cañas de sus botas.

Entre una chusma de caciques de cuello extrafino
él juega con los favores de estas cuasipersonas.
Uno silba, otro maúlla, aquel gime, el otro llora;
sólo él campea tonante y los tutea.
Como herraduras forja un decreto tras otro:
A uno al bajo vientre, al otro en la frente, al tercero en la ceja, al cuarto en el ojo.

Toda ejecución es para él un festejo
que alegra su amplio pecho de oseta.

(Translated from the Russian José Manuel Prieto)