Иван Толстой: Сегодня мы продолжаем знакомить наших слушателей с радиоэфиром прошлых десятилетий. Среди популярных передач середины 1970-х были выпуски программы ''Мы заграницей''. Программа готовилась в парижской студии Свободы. Ее автор и составитель – Мария Васильевна Розанова, жена Андрея Синявского. Энергичная и страстная (часто – пристрастная) Мария Васильевна без дела сидеть не желала. В истории эмигрантской периодики она увековечила себя выпуском полемического журнала ''Синтаксис'', а ее радиодеятельность началась еще раньше издательской. Но ''Мы заграницей'' также назывались журналом. В частных беседах Розанова говорит, что больше всего на свете обожает газеты, в ее радиожурнале газетность, сиюминутность, актуальная желтоватость чувствуются всегда.
Человек волевой, своевольный, Мария Васильевна не хотела пользоваться чужим звуковым оформлением и заставила Александра Галича петь и перепевать его знаменитую песню ''Когда я вернусь'' столько раз, пока не получился тот вариант, который ее устроил.
Один час в эфире Свободы. Эфир 25-го августа 76 года. Первая тема: иностранцы в Советском Союзе.
Мария Розанова: Летом 1977 года в Москве произошла невероятная история. Министерство иностранных дел Советского Союза пригласило к себе французского консула и сообщило, что одному французскому туристу, приехавшему в Советский Союз, виза была выдана по ошибке. Человек этот провел в Москве уже две недели - половину отпущенного ему туристического времени, - и никаких претензий советские власти ему не предъявляли, ни в шпионаже не упрекнули, ни в других недозволенных действиях, а просто так, ни с того, ни с сего, взяли и сказали: пардон, господа, силь ву пле, битте дритте, ошибочка вышла, подвинетесь! И в 24 часа французский турист Степан Татищев вынужден был покинуть Советский Союз. Во Франции это произвело сенсацию, и поездку Татищева в Москву обсуждали в журналах, газетах и даже по радио. В нашей сегодняшней передаче французский путешественник Степан Татищев рассказывает о своей недолгой, но бурной московской жизни. Программу ведет и комментирует Мария Розанова.
Степан Татищев: Решил я поехать туристом в Москву, простым туристом, по приглашению французского посольства. Должен вам сказать, что несколько лет назад я работал в Москве в качестве атташе по делам культуры, и еще у меня в посольстве кое-какие друзья остались, которые мне прислали приглашение.
Мария Розанова: Кто такой Степан Татищев? И откуда у него такая странная для француза фамилия? А он, между прочим, русский, из старинного и знаменитого рода, который в свое время, в 18 веке, дал первого историка России, - Татищева. И вот в наши дни, далекий потомок русского историка, Степан Николаевич Татищев, родившийся уже во Франции, профессор славистики в Париже, решил поближе узнать свою историческую родину, Россию, поэтому он три года работал в Москве, занимая пост культурного атташе Франции, а теперь захотел съездить в Советский Союз еще раз, обыкновенным туристом. Какой же новый исторический опыт он вывез из родной Москвы?
Степан Татищев: Ну, прилетел в Москву и поехал гулять по Москве. И все было довольно хорошо в первый день, в воскресенье. А в понедельник утром, выходя из дому, я заметил, что за мной очень интересные молодые люди стали ходить.
Мария Розанова: Но, может быть, это мания? Мания преследования, какой страдают, подчас, иностранцы, попадающие в Москву. Или, может быть, Степан Татищев, гуляя по столице, заглядывал, куда не следует, что строго засекречено? Допустим, на какой-нибудь военный завод?
Степан Татищев: Работал в Москве много несколько лет назад, поэтому не успел всю Москву осмотреть. Кое-что видел, кое-что знаю, но хотелось еще увидеть разные выставки, поэтому стал ходить по выставкам в будние дни, в те часы, когда довольно мало народу бывает в музеях. Как ни странно, очень быстро обнаружил, что те самые молодые люди, которые за мной ходили, когда я выходил из дома, тоже направились в те же музеи.
Мария Розанова: Например?
Степан Татищев: Ну, например, поехал я в Андроников монастырь, ныне Музей имени Рублева, там замечательное собрание икон, и оказался со мной, я бы его назвал “интеллигентом с авоськой”, который стал топать по тем же залам, что и я, причем, когда я останавливался перед иконой Святого Николая Чудотворца, например, его интересовала не икона Святого Николая Чудотворца, а та, которая висела совсем рядом, налево. То есть наши вкусы совпадали не совсем. Короче говоря, музеи разные, музеев в Москве много, я соскучился по московским музеям, проводил там много часов. Провожатели менялись, но проводили они тоже много часов по московским музеям.
Мария Розанова: Слушая Степана Татищева, мы, советские граждане, невольно сравниваем его рассказ с нашим собственным опытом. Ведь за многими из нас в разные годы жизни следили, сопровождая по улицам, агенты КГБ, именуемые в народе “топтунами”. Топтун давно уже стал неотъемлемой деталью российского быта и городского пейзажа. Я хорошо помню, например, как однажды я обнаружила за собою слежку, вернее, ее обнаружила не я. Я спокойно разъезжала по Москве, ничего не подозревая, и вот приехала в один кооперативный дом, где сразу в трех подъездах жили мои знакомые. Дело было летом, в воскресенье. И я решила навестить сразу всех. И вот зашла в одну квартиру, посидела часок, в другую, а когда заглянула в третью, то зашел туда случайно местный домоуправ, который в воскресный день обходил неплательщиков. Увидел меня и говорит: “А что же вы сами по гостям ходите, а своих друзей все время на улице держите, с собой не приглашаете?”. “Каких друзей?” - спросила я. “Да вон, - отвечает, - под окном стоят”. И действительно, под окном во дворе стояли два молодых человека, один в тенниске, другой с фотоаппаратом. И я бы никогда не обратила на них внимание, если бы не общительный домоуправ, который видел, как эти молодые люди перемещаются за мной от подъезда к подъезду. Так я впервые разглядела своих “топтунов”, свою личную охрану.
Степан Татищев: Кроме музеев, в Москве есть масса других интересных мест, например, театры. Как вам хорошо известно, самое трудное - это достать в Советском Союзе билет на спектакль, который пользуется успехом. Когда я был в Москве, два спектакля пользовались большим, колоссальным успехом – “Мастер и Маргарита” в Театре на Таганке, и спектакль, поставленный Товстоноговым в Ленинграде, который давался в Москве, где гастролировал этот театр, - “История лошади”. Я должен признаться, что мне удалось попасть на тот и на другой спектакль. Во время антракта один приятель, который смотрел в зал, вдруг мне сказал: “Слушай, Степа, как только ты сел, вошел известный на всю Москву стукач, сел сзади тебя”. Мы вместе хохотали и очень завидовали этому стукачу, потому что, как-никак, он должен был бы меня поблагодарить - благодаря мне ему удалось посмотреть замечательный спектакль Юрия Петровича Любимова.
Мария Розанова: Как все повторяется в этом мире! Историк Татищев, в лице своего потомка, изучает советские нравы, а фантастическая атмосфера “Мастера и Маргариты” находит развитие прямо в зрительном зле.
Степан Татищев: На этом спектакле произошла очень симптоматическая встреча. Во время антракта я гулял в фойе, встретился там со знакомыми, и один мне на ухо сказал: “А ты ЕГО видел?”. Я говорю: “Кого ЕГО?”. “Так смотри же, повернись!”. Я повернулся и оказался перед Андреем Дмитриевичем Сахаровым, который был на спектакле. Первая мысль вежливого человека - подойти и передать привет известному на весь мир Сахарову, академику Сахарову, Нобелевскому лауреату. Но так как приехал я в Москву в качестве туриста, так как я не хотел устраивать никаких осложнений, чтобы никто не мог меня обвинить в провокации, то я решил, впервые в жизни, поступить невежливо. В глаза Андрею Дмитриевичу Сахарову я даже не посмотрел, не поздоровался, не поклонился, и отошел, о чем очень жалею по сей день.
Мария Розанова: Обратите снимание: Татищев избегает встречи с академиком Сахаровым, хотя глубоко его чтит и любит. Почему? Да чтобы власти не придрались, чтобы не дать никакого повода!
Степан Татищев: После спектакля я попросил одного приятеля меня отвезти на машине до станции метро, и мы с удивлением заметили, что за нашей машиной поехала другая машина. Но случайность удивительна была еще тем, что когда меня подбросили к метро, сопровождающая машина тоже остановилась, из нее тоже вылез какой-то дядя, тоже сел в метро. Наверное, я вас не удивлю, если скажу, что этот самый дядя ехал в то же самое направление, что и я. В общем, провожал меня мой “ангел хранитель” до моего дома, в который, однако, не вошел, так как дом пользуется дипломатическим иммунитетом.
Мария Розанова: Помните, как покорила недавно сердца детей и взрослых музыкальная сказка “Бременские музыканты”, и особенно пришлась по двору песенка глупой королевской стражи, как бы специально сочиненная для советских “топтунов”. И, встречая на улице очередного “топтуна”, мы говорили мысленно другу другу: “Ох, рано встает охрана!””. Сегодня мы вам рассказываем детективную историю о том, как ходил по Москве французский турист Степан Татищев, и как советские “топтуны”, не считаясь с затратами, и даже, можно сказать, рискуя собой, следовали за ним по пятам.
Степан Татищев: А на другой день, дело было в воскресенье, я пошел в церковь. За мной тоже пошли в церковь. Их было трое. Один не посмел войти. Нехристь, вероятно. Но, двое других вошли, чинно встали у дверей и простояли всю службу, хотя свечек не ставили.
Мария Розанова: А ведь не потому, что нехристь в церковь не зашел, а на всякий пожарный случай другую дверь караулил, как бы не убежал, или чтобы засечь, кто еще придет в церковь на тайную явку с Татищевым. Ответственная работа!
Степан Татищев: После обеда я решил им устроить развлечение и попросил своих друзей отвезти меня на пляж. И поехали мы в двух машинах. То есть, простите, я поехал в машине моих друзей, но за моей машиной поехала другая машина с моими неизвестными, незнакомыми почитателями. Вот поехали мы на пляж, купались там, устроили пикник. Ангелы хранители. Вот видите, вот тут я стал их жалеть. Дело было в июне, жарко было, и я, должен признаться, не на службе был, поэтому галстука не носил, а они все время галстук носили. Почему? Черт его знает, что у них там прячется за галстуком. Но в галстуке выходили, в галстуке гуляли, в галстуке в церкви, в галстуке на пляже…
Мария Розанова: А плавали они тоже в галстуках?
Степан Татищев: Они-то плавать, вероятно, не умеют, поэтому они не плавали. Так вот, в понедельник решил я гулять по Замоскворечью. Со мной гуляли двое весь день и, вероятно, очень устали они, бедняжки. А вечером в этот день у меня было свидание с одной пожилой дамой, которую я давно не видел, к которой я собирался заехать в 6 часов вечера. Приехал я к ней на французской машине, а за мной ехали две сопровождающие меня машины уже в открытую. Приехал я туда, вхожу в подъезд, из сопровождающих машин выскакивают двое, бегут за мной, вбегают в подъезд и один мне говорит (впервые обратился ко мне): “Ну, теперь мы вас не покинем, и с вами повсюду”. Человек, который со мной был, слегка улыбнулся, и гебист тут закричал: “Чего улыбаетесь?!”. Нечего было ответить, как: “Улыбаемся мы потому, что жить стало веселее”. Что привело его в непонятную для меня ярость. Нажал я на обе кнопки лифта, пришли лифты, я им предложил: “Сюда или туда?”. “Мы с вами”, - ответил он мне. Вошли мы в лифт, и я их спросил: “Какой вам этаж?” “Тот же, что и вам”. Ну, мы поехали, приехали, вышли, я позвонил в дверь этой приятельницы, и тогда они отскочили быстро, давая там самым мне понять, что не хотели бы, чтобы их честный, порядочный советский гражданин увидел, а напугать меня они хотели.
Мария Розанова: А вот это уже что-то новое, такая сцена в подъезде, и она освещает весь этот детективный сюжет с иной и весьма забавной стороны. Мы хорошо знаем наших чекистов, мы знаем, что КГБ умеет следить так, что и не подкопаетесь, на высоком классе. А здесь, в истории с Татищевым, слежка принимает явно показной, декоративный характер. Очевидно, на каком-то этапе появилась новая задача: не просто выяснить, куда ходит и с кем встречается наш подопечный, а создать для него в Москве невыносимые условия жизни, напугать, заставить уехать. Но он почему-то не испугался.
Степан Татищев: На другой день гуляли мы опять с ними по Москве, по музеям, по церквам, а вечером поехал я к одному приятелю. Поехал я на такси. За такси, конечно, та же серая “Волга” едет. Выхожу я из такси, хотел цветов купить, букетик цветов. Уже один из сопровождающих меня милых, вежливых “интеллигентов” стоит тут и смотрит на меня, и когда покупаю цветы, смотрит на мои руки. Он думал, может быть, что я какой-то секрет от старушки-цветочницы получу или дам ей… Не знаю, но, в общем, без конца смотрит на мои руки, пока я выбираю цветы.
Мария Розанова: Но это уже по стандарту избитого детектива. Смотреть на руки: вдруг, чего передаст. Тут его и хватай!
Степан Татищев: Иду дальше, а он за мной. Я не оборачиваюсь, и тогда он начинает шаркать ногами, чтобы слышно было, как за мной идут. Ну, шаркает ногами, я иду, не оборачиваюсь, и тут слышу, что шаркают уже четыре ноги. Я стал думать: господи, встал он на четвереньки, а, может быть, другой тут с неба слетел. В общем, что-то новое включилось в дело, даже становится любопытно и интересно. Вхожу в подъезд, за мною тоже ноги шаркают, начинаю подниматься по лестнице, и тут ноги меня догоняют, и уже не ноги, а голос ко мне обращается, и на “ты” мне говорит: “Чтоб ты здесь не засиживался”. “Простите, не понимаю?”. “Чтоб в 8 был дома”. А дело было в 6 вечера. “И вообще, сегодня вечером мы тебе ноги переломаем!”. Я повторяю, что я ничего не понимаю. Пошел дальше и позвонил в дверь приятеля. Но, вы знаете, что техника ведь не всегда на высоте, и вот звонок не работал, меня там не услышали. А мои двое стоят этажом ниже, и один говорит другому: ''Что это такое? Вчера он безупречно по-русски говорил, сегодня ничего не понимает''. Ну, позвонил я во второй раз, тут звонок уже работал. Открыл мне дверь мой приятель, я ему все рассказал, он, конечно, был очень возмущен, но, ничего не поделаешь. Предложил он мне в 8 часов покинуть их дом. Но так как там было очень приятно, я должен грешным делом признаться, что остался до половины второго ночи. И ноги мои целы. Так что, к счастью, это были пустые слова.
Мария Розанова: В последнее время на Западе широкую огласку получили непонятные избиения, убийства, поджоги и просто угрозы физической расправы, которым подвергаются некоторые советские диссиденты. Таких фактов довольно много, и очень часто тень подозрения падает на КГБ, как организатора и исполнителя этих уголовных операций. А власти обижаются, когда их подозревают в этих злодеяниях, и сваливают все на обычных хулиганов, которые остаются не пойманными. В самом деле, найти улики, ведущие в КГБ, нелегко. Но вот, что интересно, и на что проливают свет приключения французского туриста Степана Татищева в Москве. На сей раз переломать ноги человеку обещали не какие-то безвестные хулиганы и бандиты, а официальные сотрудники органов госбезопасности, ничуть не скрывая своей служебной принадлежности, и эти угрозы высказывались прямо в лицо иностранцу. Естественно сделать такие выводы, которые и делаются в западной печати. А именно, если наглость КГБ дошла до таких степеней, как в истории со Степаном Татищевым, то как же не заподозрить эту уважаемую организацию и в других аналогичных поступках? И нечего обижаться, что за вами ползет дурная слава по земле, если вы ведете себя как уголовники, даже по отношению к зарубежному гостю. Во всяком случае, в результате этой детективной истории, репутация советского государства еще раз оказалась подмоченной.
Мы рассказали эту странную историю, произошедшую в Москве с французским туристом, со смешанным чувством: стыда за нашу великую и могучую державу, проявившую такое отважное негостеприимство, иронии, какую возбуждают обычно “топтуны” со своей глупой профессией, и грусти. Грусти, можно сказать, исторической и вопросительной: почему так фатально не удаются контакты между Востоком и Западом и не налаживаются простые и понятные человеческие отношения? И когда же, наконец, иностранного туриста в Москве перестанут принимать за шпиона? Когда Степан Татищев сможет вернуться на свою далекую родину или, хотя бы, спокойно, как это принято у людей, съездить туда в гости?
Иван Толстой: Сегодня мы повторяем одну из популярных передач прошлых десятилетий – “Мы заграницей”, которую из нашей парижской студии вела Мария Розанова. Темой первой части было путешествие иностранца в Советский Союз. Теперь направление меняется. Советские люди за рубежом. 1977-й год.
Мария Розанова: Говорит “Свобода”, у микрофона Мария Розанова. Мы, советские люди, попадаем за границу по-разному: кто-то сбежал, кого-то эмигрировали, а кто-то приезжает сюда в полном, законном облике советского человека, посланцем родины, советским служащим или советским туристом. И хотя сейчас, летом, когда в разгаре туристический сезон, и поэтому на несколько месяцев в мире происходит переселение народов - американцы едут во Францию, итальянцы в Америку, японцы в Англию, немцы, индусы и папуасы, вообще, куда хотят, - в той пестрой, разноцветной, разноязыкой толпе, почему-то, всегда узнают русских, советских. Что же в нас такого, чем мы замечательны? Я спросила об этом литературоведа, литературного критика Наталью Рубинштейн.
Наталья Рубинштейн: Для чего человек едет за границу? По делу или для развлечения. Как он это делает? Покупает билет, складывает чемодан и спешит к самолету. Я живу в Израиле уже три года, а до этого я жила в Ленинграде. Позавчера я приехала в Париж по делу. И для развлечения. Зимой я была в командировке в Штатах. Дело обычное. Почему же сегодня на Монмартре, на Елисейских полях, в маленьком пригородном кафе меня не покидает ощущение, что все, происходящее со мной, должно быть зачислено в разряд чудес? Я уверена, что вы хорошо понимаете меня. Чудо состоит в том, что, оказывается, можно поехать за границу без согласия парткома, без характеристики от месткома, без предварительного инструктажа, как себя вести, “чтобы не уронить”. И без стукача за спиной. Я иду, куда хочу, еду отдыхать, куда мне позволяют средства, и единственная закрытая, недосягаемая заграница для меня та, где прежде был родной дом. Покинув одну шестую, мы получили взамен пять шестых Я теперь и сама “заграничная штучка”, но что-то больно отзывается во мне, когда я встречаю бывших своих соотечественников.
Мария Розанова: Ну, вот я ее о загранице, а она мне о каком-то чуде. Я ее о советском человеке, а она в ответ - о парткоме, о стукаче за спиной, и о своей боли. Так что же все-таки определяет советского человека за рубежом? Пытается ответить искусствовед Игорь Голомшток.
Игорь Голомшток: Пожалуй, что определяет на улице советского человека, это какое-то исходящее от него напряжение. Я однажды столкнулся с таким случаем. Стоял в длинной очереди в немецком консульстве за получением визы. Я человек малонаблюдательный, занят был своими мыслями, смотрел в пол, и вдруг почувствовал, что передо мной стоит какой-то человек, который почему-то должен быть из Советского Союза. Я поднял глаза и как-то по его спине не определил, откуда он и кто он. Потом я посмотрел на паспорт, который он держал в руке, и действительно, там было написано “СССР”. Костюм у него был обычный, он мало отличался по внешнему виду, по одежде от всех остальных членов этой очереди.
Когда он подошел к окошечку, оказалось, что он не знает ни одного английского слова, он не может сказать, что он хочет. Я хотел ему помочь как переводчик, и, в то же время, я не решился это сделать, потому что я почувствовал, что если я к нему обращусь по-русски, он страшно испугается, он меня примет за провокатора или за шпиона. Но вот интересно, что от него исходили какие-то флюиды, от спины, которые очень необычны для толпы английской или любой другой страны, которые почему-то сразу дали мне понять, что это - соотечественник, приехавший из Советского Союза.
Мария Розанова: А теперь подумаем, что заставило Игоря Голомштока по одному, если можно так сказать, “выражению спины”, опознать соотечественника в толпе датчан и разных прочих шведов? И что это были за флюиды такие особенные? А, может быть, спина нашего земляка так напряжена, что чувствует на себе чей-то пристальный взгляд? Разве можно испугать нормального человека предложением помощи? А вот советскому везде мерещатся провокации и недреманное око.
Александр Пятигорский, московский профессор, философ, приглядываясь уже легка отстраненным взглядом к своим землякам, гостящим в Лондоне, тоже отмечает эту озабоченность.
Что удивляет многих иностранцев при более близком знакомстве с моими соотечественниками, это где-то то, о чем я говорил, но в другом выражении, - это нудность. Вот если соотечественнику что-то нужно, он будет говорить, в основном, только об этом.
Мария Розанова: Так чем же озабочен советский турист? Почему не может расслабленной походкой пройтись по Большим бульварам, порыться в книжных развалах на Сене, завести непринужденную беседу с завсегдатаями какого-нибудь кафе? Дело в том, что стоит за спиной советского человека детская сказка про умную Машу и Медведя, где Маша расселась в котомке, в корзинке за Мишкиными печами, и оттуда распорядительно покрикивает: Знаю, знаю! Вижу, вижу! Не садитесь на пенек, не ешь пирожок! Не ходи в стриптиз (моральное разложение), не болтай с французом (потеря бдительности), не покупай книжки, какие не велено (идеологическая диверсия). Продолжает Наталья Рубинштейн.
Наталья Рубинштейн: Мы шли по залам Метрополитен Музея в Нью-Йорке, я и двое моих друзей, и негромко переговаривались по-русски. Он сам подошел к нам, отделившись от своей группы. Низкого роста, лысоват, в добротном костюме. Портфеля не было, но его невидимый след ясно ощущался между подмышкой и локтем, так он держал руку, точно портфель и сейчас был при нем.
- Здравствуйте, товарищи!
- Здравствуйте! - ответили мы.
- Нравится вам?
- Очень!
- Вы из группы Дмитриева?
- Нет, - сказали мы, - мы из Тель-Авива.
Тут я поняла, что означает выражение “словно ветром сдуло”. Когда мы вновь встретили его при выходе из музея, он только слабо пошевелил пальцами, сжимавшими невидимый портфель, дескать, не походите, не подводите, сами понимаете. Мы и не собирались. Жаль было его. А ведь это был его звездный час, свершение мечты, он об этом детям и внукам рассказывать мог бы - час его открытия Америки.
(Песня “Родина слышит, родина знает…”)
Мария Розанова: Ох, все она слышит, все она знает… Говорит Радиостанция Свобода. Сегодня мы рассказываем о советском человеке заграницей.
Но родина, могучая, вездесущая родина, она вроде как тоже все время чего-то боится, и опасениями своими, в преувеличенных заботах о престиже, так позорит себя и своих граждан, как никакие враги и идеологические диверсанты, если бы и были такие в природе, не смогли бы. Писатель и киносценарист Эфраим Севела рассказывает о том, как выглядят посланцы нашей родины в дни международных торжеств.
Эфраим Севела: 4 июля 1976 года отмечали 200-летие американского государства, 200 лет США. И я был в Нью-Йорке все эти дни, потому что празднование длилось больше недели. В Нью-Йорке были карнавалы очень живописные, шумные, красивые. Центральным местом празднования, самым интересным днем было прибытие в Нью-Йорк парусников. Парусные корабли, напоминая миру о том, как когда-то Колумб на парусниках открыл Америку, парусники, учебные парусники, из разных стран мира прибыли в Нью-Йорк и бросили якорь на реке Хадсон, которую неправильно в Советском Союзе называют рекою Гудзон. Это неверно, потому что, если вы скажете Гудзон, в Америке никто не поймет. Река называется Хадсон. И вот на реке Хадсон бросили якорь около сотни огромных парусных кораблей.
Первым кораблем пришла каравелла “Санта-Мария”, точная копия той, на которой прибыл Колумб в Америку. Какой-то богатый американский молодой парень построил эту каравеллу по тем же чертежам, как она была сделана когда-то, во времена Колумба, назвал ее “Санта-Мария”, и с крестами на парусах он первый вошел в Хадсон под вопли и аплодисменты американской публики. Каравелла была великолепной, и весь экипаж был одет в форму матросов времен королевы Изабеллы в Испании. Я тоже сфотографировался на этой каравелле. За это брали деньги, и он на этом очень много заработал. Каждый хотел сфотографироваться на каравелле “Санта-Мария”. Вошли корабли всех стран – английские корабли, французике, из Латинской Америки, даже страны Африки прислали свои корабли.
Советский Союз, величайшая держава мира, естественно, тоже участвовала в этом празднестве и направила на реку Хадсон два, на мой взгляд, пожалуй, самых красивых парусника – “Товарищ” и “Крузенштерн”. Куда бы нас не забросила судьба, а мы все равно остаемся патриотами России. И когда я увидел “Крузенштерн” и “Товарищ” на параде на реке Хадсон, и когда американский комментатор объявил, что они самые красивые среди всех кораблей, пришедших на празднование, сердце мое забилось от гордости. Парусные корабли пристали к пирсам, и был открыт доступ для публики. Публика день и ночь (очень поздно ночью зарывался доступ) гуляла по этим кораблям, болтала с матросами, разгуливала, щупала канаты, медные части, дети там резвились, музыка играла, какие-то национальные сласти продавались на кораблях. Было весело, матросы знакомились с американскими девушками и очень надолго убывали на берег, было весело и непринужденно. Все гуляли на всех кораблях. Я тоже был на очень многих кораблях. Там даже стояли израильские корабли, а уж этим кораблям есть, чего боятся, - они боялись палестинских террористов и, тем не менее, доступ на эти корабли был открыт, и публика свободно разгуливала даже по израильским кораблям. И только далеко-далеко от всех пирсов, а река Хадсон очень широкая, она шире Невы, почти у другого берега безлюдного реки Хадсон стояло два парусника – “Крузенштерн” и “Товарищ”. Они не пристали к пирсам, они не открыли публике доступ на свои палубы. Матросов с этих кораблей на берег не пустили. Они напоминали две зачумленных плавучих тюрьмы, стоявших посередине реки, в то время как весь берег был в огнях, в ракетах, в музыке, в воплях, в криках, в песнях, в танцах. Там стояли два корабля, как две плавучих тюрьмы, и мне даже на миг показалось, что у них не белые паруса, а черные паруса. А американцы пылись проникнуть на эти корабли, они не могли привыкнуть к тому, что два корабля недоступны, пришли на праздник и закрылись. Это было невежливо. Американские корреспонденты телевидения, радио и газет на моторных лодках все время шныряли вокруг этих кораблей, но никак не могли пристать, им не давали пристать к кораблям. Они вели репортаж с расстояния 10-15 метров от этих кораблей, показывая всей Америке великолепную оснастку кораблей и испуганные лица матросов и офицеров, потому что они не знали, как себя вести, они прятались от объективов телекамер. Руководитель советской эскадры парусников, не помню его фамилию, объяснял по телевидению, что советские корабли решили не открывать доступа на свои палубы иностранцам во избежание провокаций. Они, видите ли, боятся провокаций. По этой же причине они не спускают на берег своих матросов. Все страны мира не боятся провокаций, все страны мира допускают на свои корабли всех, кто пожелает, своих матросов в город, и даже разрешают им знакомиться с девицами и на ночь не возвращаться на корабль, это тоже разрешают. Советские целомудренно сидели в своих двух тюрьмах. Одна тюрьма называлась “Товарищ” и хлопала парусами, вторая, хлопая парусами, назвалась “Крузенштерн”.
Мария Розанова: Каких провокаций они боялись? Какие тайны желали скрыть? Ведь не военные же корабли присланы были на парад парусников! И ведь это неправда, что мир недоброжелателен к русским. Напротив, Россия вызывает интерес и любопытство. Сила всегда импонирует толпе. Никакого недоброжелательства средний американец к России не испытывает, как не испытывает его ни средний француз, ни средний англичанин. Так чего же боится наше отечество?
Эфраим Севела: Но контакта с американской публикой окончательно избежать не удалось, потому что в день завершения празднеств в городе перед мэрией Нью-Йорка состоялся парад сводных групп моряков-участников празднования 200-летия Америки из всех стран. Поэтому каждая страна должна была в эту колонну поставить хоть небольшую, хоть символическую, но группу своих моряков, и они единой колонной, каждая под своим знаменем, должны были пройти пред светлыми очами мера Нью-Йорка господина Бима. Колонна двинулась, я был этому свидетелем, и в ней я увидел красный советский флаг и жалкую группу моряков. Очевидно, отобранный с двух кораблей комсомольско-партийный актив.
Мария Розанова: Родина все слышит, родина все знает, и даже складывает новые поговорки, которых вы у Даля не найдете: “Лучше перебдеть, чем недобдеть”. Какой стукач, какой вертухай ее выдумал? И она бдит. Бдительно смотрит за каждым человеком, где бы он ни был, и не стесняется об этом спеть.
(Песня “Алыми звездами башен московских, Башен кремлевских, Смотрит она за тобою“)
Мария Розанова: “Смотрит она за тобою”. И за всем миром смотрит. И вызывает на инструктаж отправляющихся заграницу туристов. А то и специально своих миссионеров шлет, а там - пусть разберет невинная, неопытная и доверчивая западная публика, который лгун и дезинформатор, а который просто дурак. И встречи с ними бывают не так уж безобидны. И вот об одной из них я, Мария Розанова, попробую сейчас рассказать. История эта произошла со мной, и дело было так. Иду я однажды по Champs Elysees, по Елисейским полям, то есть, и никого не трогаю. Языков я не знаю, шум толпы воспринимаю как чистую музыку, как морской прибой, и вдруг слышу русскую речь, родной голос, вернее, два голоса. Один советский турист говорил другому, не подозревая, что кто-то его здесь, в Париже, услышит и поймет.
- Он меня спрашивает: “А почему вы никогда не критикуете свое правительство в газетах? Вот мы здесь, у себя, на Западе, критикуем”.
А я ему отвечаю:
- Зачем нам занимать драгоценные страницы прессы? Мы, говорю, все это решаем в рабочем порядке на партийных собраниях, на профсоюзных, а в случае чего любой из нас, из советских людей, прямо Брежневу пишет письмо с самой резкой критикой. А он меня, гад, про Солженицына спрашивает. Ну, тут я ему врезал, прямо сказал все, как надо.
Тут я не выдержала, я, одна из русских, живущая здесь, за границей, совсем недавно, и спросила, обернувшись к двум согражданам, молодым, упитанным, лет под тридцать. Я спросила:
- Так как, простите, вы вводите в заблуждение бедных французов?
Услышав русский говор, они немного растерялись, опешили в первый момент, но тотчас подтянулись и приосанились:
- А мы не вводим, мы правду говорим.
- Так когда вы в поседений раз, - спросила я, - критиковали Брежнева на своем партийном собрании?
- А зачем нам критиковать Брежнева? - дружно они ответили. -Товарищ Брежнев всеми уважаемый, и даже во всем мире авторитетный руководитель. Товарищ Брежнев в критике не нуждается.
- Ну а если бы, допустим, - продолжала я ниточку разговора, - если бы вы послали Брежневу критическое письмо, чем бы это кончилось?
Советский турист, один из двух, улыбнулся и весело сказал:
- Да, да, да, мы прекрасно понимаем - вы имеете в виду какие-то лагеря, тюрьмы, психушки. Все это было и давным-давно кончилось, лет 20 тому назад. А сейчас, уверяю вас, нет никаких лагерей и никаких психушек. Вы отстали, мадам, от современной действительности.
Они думали, что говорят с давней эмигранткой и вежливо предложили:
- Давайте познакомимся. Я и мой товарищ, мы советские туристы. Я - журналист и переводчик с большим стажем, а мой друг - историк, преподаватель института.
Мы были почти что коллегами. Я - искусствовед, филолог. И я их спросила о Солженицыне.
- Солженицын начинал хорошо и был признан. (Оба туриста рассказывали с торжественными лицами, подтверждая и дополняя друг друга). Но потом Солженицын сбился с правильного пути и занялся антисоветской политикой.
Да, я знала, что официальная власть, советская власть в свое время Солженицына признавала, и он даже был выдвинут на Ленинскую премию.
- Простите, - сказала я, - почему до всякой там политики романы Солженицына, три романа, не были напечатаны в Советском Союзе: “Раковый корпус”, “В круге первом?”.
- То есть как это, не были напечатаны? - искренне удивились они. “Раковый корпус”, роман Солженицына, был напечатан в журнале “Знамя”, не помним точно, в каком году. Но пойдите в библиотеку, поройтесь в периодике и вы найдете, что “Раковый корпус” был напечатан в Советском Союзе. Ваши сведения устарели.
Тогда я спросила их о Пастернаке, потому что Пастернак для меня это пробный камень. Пастернаком можно проверить, кто сколько стоит. И они откликнулись.
- Пастернак - великий русский поэт и переводчик. Я вам прямо скажу, мадам, ПастернакА я глубоко уважаю, ПастернакА мы любим и чтим, ПастернакА мы печатаем.
- Во-первых, не ПастернакА, а ПастернАка, а потом, почему роман “Доктор Живаго” до сих пор не издан на родине?
- Как это не издан? Издан, давно издан, не помню точно, в каком году. Правда, не пользовался никаким успехом, читатели его не спрашивали, поэтому пришлось сдать в архив, чтобы не занимал место на полках, не пылился. А вся информация, которой вы располагаете, устарела, и все эти разговоры идут только из одного антисоветского источника.
- Ну, хорошо “Раковый корпус” издан, “Доктор Живаго” тоже, тогда скажите мне, пожалуйста, почему уехал за границу известный советский писатель Виктор Некрасов, герой Сталинграда, член партии с 30-летним стажем, получивший за роман “В окопах Сталинграда” Сталинскую премию?
- Вот вы опять все перепутали. Такого писателя, Виктора Некрасова, вообще не существует. И нет такого романа “В окопах Сталинграда”. Нет и не было. Но я вам объясню, откуда у вас возникло это название, “В окопах Сталинграда”. Украинский писатель Олесь Гончар написал роман под названием “Сталинград”, а, кроме того, у ленинградского писателя Чаковского есть роман “Оборона Ленинграда”, а у вас все это перепуталось в мозгу и получилось “В окопах Сталинграда”. И хотя вы очень хорошо говорите по-русски, и даже акцента у вас ни украинского, ни прибалтийского не слышно, и литературой вы нашей интересуетесь, а все-таки мы, настоящие русские люди, лучше знаем, что происходит у нас на родине, чем вы, эмигранты заграницей.
Тогда я объяснила, что русский язык, которому они удивлялись ,я знаю довольно хорошо потому, что в 1948 году окончила московскую школу, а в 1953 - университет, и роман Виктора Некрасова “В окопах Сталинграда”, входивший тогда в программу, я на экзаменах сдавала два раза. Они сразу обрадовались:
- Вот-вот, мы про то и говорим. Вы все забыли. 20-30 лет назад! Вы забыли Россию, вы ничего не помните, нет такого романа “В окопах Сталинграда”, и с ПастернакОм вы все перепутали, и не знаете, что “Раковый корпус” Солженицына давно уже пылится на полках. Надо читать газеты, мадам, ходить в библиотеку, интересоваться всеобщей историей.
И если бы я, только что уехавший из России человек, не знала бы совершенно точно, что меня обманывают, кто эти несчастные и почему они так говорят, я бы, наверное, им поверила, настолько убедителен тон, так пряма и откровенна их наглость. И я только думала в эту минуту, повторяют ли они в нашем разговоре чью-то инструкцию, заученную наизусть, или это самодеятельность и они просто выкручиваются, кто как может и кто как умеет. Да, выезжая на Запад, советский турист помнит, обязан помнить ежечасно, ежеминутно: он выехал не отдохнуть и развлечься, он выехал представлять Советский Союз, поэтому он должен не дать себя запутать, не поддаться на провокацию, но всегда и везде высоко нести знамя. И знамя свое он несет высоко, пока не садится вместе со знаменем в какую-нибудь лужу.
