Иван Толстой: Сегодня мы продолжаем знакомить наших слушателей с радиоэфиром прошлых десятилетий. Среди популярных передач середины 1970-х были выпуски программы “Мы заграницей”. Программа готовилась в парижской студии Свободы. Ее автор и составитель – Мария Васильевна Розанова. Первая тема сегодня: квартирный вопрос на родине и на чужбине. Эфир: 19-е декабря 76 года.
Мария Розанова: Когда мы еще жили в Советском Союзе, а наш добрый давний друг уезжал в Англию, уезжал навсегда, эмигрировал, мы очень волновались: как он устроится в этой далекой стране? Где он будет жить? Мы много слышали о перенаселении Европы, о европейском жилищном кризисе. Нам рассказывали об этом и советские газеты, и иностранные друзья, и вот в этот английский кризис должен был вселиться наш лучший друг. Что с ним будет?
Но друг был полон оптимизма. “Вспомните, Розанова, - говорил он мне, - как я жил на 14 метрах с матерью, бабушкой, отчимом и резным буфетом, и свою раскладушку на ночь ставил так, что мои ноги всегда ночевали под обеденным столом. Неужели после такого меня можно чем-нибудь испугать? Найду себе какую-нибудь трущобу и буду жить припеваючи. Это изнеженным европейцам страшно, а советского человека бытовыми проблемами не удивишь, не испугаешь”.
Но через три недели мы получили растерянное письмо. “Потерпел фиаско, - писал наш приятель, - трущоб в Лондоне не нашел, пришлось снять трехкомнатную квартиру. Привет!”. И вот нашу сегодняшнюю передачу мы решили посвятить проблемам жилья и жилплощади на Западе. Ведет программу Мария Розанова. У микрофона советский писатель Анатолий Гладилин.
Анатолий Гладилин: Если говорить о проклятом быте, то во Франции квартира - это проблема. Конечно, не в том смысле, в каком мы привыкли считать у нас, в Москве. Пожалуйста, можно купить любую, можно снять любую. Однако, купить - это какие-то астрономические цифры. Хотя, говорят, в принципе, это выгоднее, чем снимать. Но где взять деньги на первый взнос? А снимать…
Вот, к примеру, мое положение. Снял хорошую квартиру, в хорошем доме, на окраине Парижа. У меня три комнаты, ванная, телефон, балкон, мусоропровод. Но за это дело плачу 1200 франков в месяц, плюс еще 300 франков за обслуживание (сюда входит плата консьержке, плата за уборку лестницы, двора, за пользование лифтом, и так далее). Это уже полторы тысячи франков в месяц. Плюс электричество, газ и телефон. Это примерно еще 300 франков. Итого, 1800 франков. В переводе на доллары, это 360 долларов. Для сравнения, в Нью-Йорке за такую цену можно снять шестикомнатную квартиру. Но недаром говорят, что Париж - самый дорогой город мира. Поэтому не будем приукрашивать капиталистическую действительность, скажем прямо - квартиры здесь очень “кусаются”. Тратить такую сумму на жилплощадь не очень приятно и, главное, не очень привычно.
Впрочем, я приехал во Францию не для того, чтобы улучшать свои бытовые условия. В Москве у меня была маленькая квартира из двух смежных комнат на пятом этаже без лифта. Но она стоила мне в Москве, считая коммунальные услуги, рублей 30. Для моего московского бюджета это было бы примерно 10 процентов. И, опять же, сравнение не в пользу Запада. Но, однако, нельзя забывать, что в Москве я был известным писателем и находился в привилегированном положении, а здесь я - рядовой эмигрант, делающий первые шаги в своей новой жизни. В моей московской квартире было 29 метров, в моей квартире парижской, нынешней - 75 метров. По московским масштабам это огромная квартира, такие большие квартиры я видел у некоторых академиков. Я видел квартиру Сергея Михайловича Буденного. Она, конечно, больше, но это сравнивать нельзя, это исключение. Это, по парижским условиям, конечно, очень скромная квартира. Неплохая, но скромная. Насколько я понимаю, во Франции определяет только финансовое состояние и желание. Пожалуйста, хочешь - живи в студии. Это однокомнатная квартира так тут называется. Так вот, можно жить в студии, хоть двадцать человек, никто тебе не скажет ничего, и можно жить одному человеку в шикарной шестикомнатной квартире - ради бога, никаких претензий к тебе со стороны властей не будет.
Мария Розанова: Итак, на Западе цены на квартиры “кусаются”, это не Москва и не Петропавловск-на-Камчатке, но первое, что бросается в глаза советскому человеку, это даже не цена, а количество комнат и число квадратных метров, на которых привыкли располагаться и располагаются европейцы. И мы невольно сравниваем, все время сравниваем. Вот почему, когда мы попросили советского поэта Александра Галича рассказать о своих западных квартирных впечатлениях, он начал издалека.
Александр Галич: В середине 20-х годов моя семья переехала в Москву, и мы поселились в доме номер 4 в Кривоколенном переулке, в доме, где жил поэт пушкинской поры Дмитрий Веневитинов. И в том самом зале, где в 1825 году приехавший из Петербурга Пушкин читал московским друзьям “Бориса Годунова”, в том самом зале мы и жили. “Мы” это не значит моя семья, это значит еще пять семей. Вот из этого зала было нагорожено пять квартир, где еще, кроме нас, жило четыре семьи. Был темный коридор, с темной уборной и темным умывальником. Кухонь не было, кухни устраивались в самой квартире, так называемой.
Потом уже, в годы сравнительного благополучия, мы с женой пытались найти или купить квартиру в Москве. Это было совершенно безнадежным занятием. Я помню, как нам предложили купить на Тверском бульваре балкон, застекленный, правда, балкон, и говорили, что ничего, зимой можно поставить отопительные приборы. Конечно, зимой холодновато, но жить, в общем, можно. Потом я все-таки купил квартиру. Это была кооперативная квартира на улице Черняховского, в ней было целых 44 метра, и платил за нее 36 рублей. Несмотря на то, что квартира была собственная, все равно платить за нее приходилось - за воду, за электричество, за коммунальные услуги. И когда я был исключен из Союза писателей и Союза кинематографистов, и получал инвалидную пенсию в размере 60 рублей, то оплачивать эту квартиру мне было довольно трудно.
И вот - Запад. Первая моя квартира была в Норвегии, мне ее дали сразу же, буквально через две недели после того, как я приехал в эту страну. Предоставила мне ее коммуна маленького горда Берума. И к этой коммуне в Беруме примыкает еще несколько маленьких городков. Один из них город Хевик, и в этом Хевике, на берегу фиорда, в березовой роще стоит дом, в который селят приезжих, беженцев, эмигрантов. Кроме меня там жили люди из Чили, из Пакистана, из Турции, из Уганды. В этом доме я получил трехкомнатную квартиру с балконом, который выходил прямо на Осло, фьорд и в эту березовую рощу. Платил я за эту квартиру 600 крон в месяц. Это очень дешево. Это, пожалуй, самая дешевая квартира из всех, в которых мне доводилось жить на Западе.
Мария Розанова: Давайте вспомним, что в Советском Союзе существует такое странное понятие - “санитарная норма”. 9 метров на человека, плюс 3 метра на семью. Теперь попробуем провести некоторые расчеты. У Анатолия Гладилина сейчас квартира 75 метров, семья у него 3 человека. То есть, по московским правилам, трижды девять - двадцать семь, полюс три метра, получается тридцать. Семьдесят пять минус тридцать, получается сорок пять метров излишков. А излишки, как известно, по советским законам, оплачиваются в тройном размере. Вот и считайте. И если бы эти метры оплачивать по советским расценкам, вы представляете, сколько бы стоила такая квартира у нас, в Москве? Да никакой зарплаты бы не хватило. А европейцам, как правило, зарплаты на квартиру хватает, будь то простой рабочий, будь то инженер или писатель. А второе, что удивляет советского человека, это легкость, с которой разрешаются все эти квартирные проблемы.
Мария Розанова: Продолжает Анна Дувалян. Она москвичка, а сейчас она преподаватель Школы восточных языков в Париже.
Анна Дувалян: Нет ничего проще, как снять квартиру в Париже, если у тебя есть деньги. Есть бесчисленные агентства в каждом районе, на каждой улице. Ты приходишь туда, говоришь, что тебе нужна такая квартира, такого размера, ты обладаешь такими-то деньгами. И тут же ты садишься в машину, и агент может показать десяток квартир, чтобы ты выбрал. Так что квартиру можно найти - от паршивенькой маленькой меблированной комнатки где-нибудь под крышей, до замка с фонтаном, с парком, с озером, с лебедями, если хотите. Все зависит от ваших материальных возможностей. И вторая возможность - покупка квартиры в кредит, так же, как у нас. Если у вас есть возможность, вы выплачиваете сразу всю сумму, а потом оплачиваете расходы только по содержанию квартиры. Если у вас нет денег, вы берете в банке кредит и платите каждый месяц. Причем банк проверяет, чтобы месячная квартплата не превышала трети доходов вашей семьи. Существуют люди, профессия которых - домовладельцы, как раньше было в России. То есть люди, которые обладают определенным количеством квартир, сдают эти квартиры, и это их основной доход. А средние люди, представители массы, если они не наследовали квартиру или дом от родителей, вступая в жизнь, первое, чем они стараются себя обеспечить, это как раз квартирой. Поэтому при первых же заработках они стараются купить квартиру в кредит, выплачивают эту квартиру 10-15 лет и, таким образом, к 40-45 годам квартирный вопрос для них разрешен.
Мария Розанова: А мы говорим, мы поем все про одно и то же - квадратные метры, санитарные нормы, жилищный кризис, жилищное строительство, черные лестницы, черные ходы.
В советской печати нас, выступающих по Радио Свобода, стараются обвинить в антисоветизме и, даже, в предательстве своей родины. Но неужели вы не слышите, что наше восприятие Запада это типично советское восприятие, и сегодняшний наш подсчет квадратных метров и франков - не агитация против советской власти и не пропаганда буржуазного рая, а наша советская боль и горький вопрос: а почему у нас не так?
Могут возразить: все, что вы здесь рассказывали о жилищных проблемах на Западе, предполагает наличие денег. А неимущие и малооплачиваемые? Они же на Западе тоже есть. Как с ними? Оказывается, и это для нас, советских людей, было открытием, на Западе, в этом мире чистогана и прибыли существуют и государственные квартиры. И государство их дает, не продает, а дает, распределяет, и даже существуют свои квартирные нормы. Об этом рассказывает журналистика Екатерина Казанская.
Екатерина Казанская: Здесь, во Франции, существуют два типа государственных квартир - HLM и ILM. Если доход на каждого члена семьи превышает определенную сумму, то на HLM семья не имеет права. Если в семье три человека, то им полагается квартира в четыре комнаты, если в семье четыре человека, квартира в пять комнат, и так далее. У меня семья всего из двух человек – я, да сын. Зарплата, как у всех французских журналистов, довольно приличная, так что документы я подала в государственную контору по сдаче квартир не первого типа, а второго. Меня попросили принести всего две справки - о составе семьи и о зарплате. И когда я сдала эти документы в организацию, распределяющую квартиры, мне сказали, что квартиру я получу не раньше, чем года через два. Предоставили мне ее через полтора года после того, как я подала заявление. Как это было? В течение месяца мне предложили на выбор несколько квартир, причем я могла отказаться два раза. Если бы я отказалась и в третий раз, то мне бы вернули мое заявление. Квартиры эти все были в районе, который я сама и выбрала, в так называемом, Новом квартале Площади Италии. От первых двух я отказалась. Одна была слишком высоко - на 17 этаже, во второй мне не понравилось расположение комнат. Третья квартира меня вполне устраивала, в нее мы и переехали. Это четырехкомнатная квартира на 7 этаже, в новом доме. В ней что-то около 90 квадратных метров и плачу я за нее ровно шестую часть своей зарплаты. Четвертая комната - очень маленькая, и когда мне предложили трехкомнатную квартиру на двоих, я им сказала, что я журналистка, что мне нужна лишняя, хотя бы крошечная, комнатушка, чтобы поставить письменный стол и свои книги и спокойно заниматься своими делами, а не работать и не писать статьи в спальне или в гостиной.
Мария Розанова: При слове “спальня” или “гостиная” в нас просыпается зверь, мы звереем. Скажите, пожалуйста! Капиталисты, буржуи! Она уже в гостиной не хочет статьи писать, и требует у французского правительства для этой работы отдельный кабинет! И перед нашим мысленным взором, как призрак, встает коммунальное прошлое, коммунальная квартира. Коммуналка, пусть с ней мы уже и расстались, тянется за нами, словно детский кошмар. Говорит Анатолий Гладилин.
Анатолий Гладилин: Я помню, как я жил в детстве. Мы жили в огромной коммунальной квартире на три этажа, с одним туалетом на три этажа, с двумя кухнями на три этажа. Мне сейчас трудно уже подсчитать, сколько там было семей, но, наверное, семей пятнадцать, а, может быть, двадцать. И то, что мы имели (а семья у нас была из пяти человек) две комнатки, это считалось каким-то привилегированным положением. Я помню, когда я, поступив на свою первую работу, был назначен агитатором, я ходил агитировать по баракам где-то в районе метро “Сталинская”. Меня тогда поразило, что в одном бараке (шесть метров) - две семьи, две совершенно разные семьи. Стоит одна кровать, больше ничего там не поставить. С детьми. Я спрашивал: “А как вы устраиваетесь? Как вы спите?”. “Очень просто. Одни работают в вечернюю смену, а другие - в дневную. Спят на одной кровати. Кто-то работает, в это время кровать свободна”. Так что по сравнению с этим, с тем, что было в начале 50-х годов, мы, конечно, сейчас живем даже комфортабельно. Конечно, по сравнению с тем, как тут живут, на Западе, мы живем в дикой тесноте. Господи, мы помним прекрасно, из жизни моего поколения, как люди женились из-за комнаты, разводились из-за комнаты. Жилищный вопрос вообще все решал.
Мария Розанова: Этот жилищный вопрос, такой острый, такой болезненный для советского человека невозможно объяснить, передать людям Запада. Они просто нас не слышат, не понимают. Ни что такое общая кухня, ни что такое коммунальная склока. Продолжает Алла Дувалян.
Алла Дувалян: Нет, не существует коммунальных квартир во Франции, никогда в жизни не слышали французы об этом. Вот мне рассказывали, например, что Гитлер очень пугал немцев коммунальными квартирами. Коммунальные квартиры, по-моему, в основе своей, это такое страшное античеловеческое изобретение, которое противно просто натуре человека. Потому что каждый человек, как каждый зверь, какое-то количество часов в сутки просто физиологически ему необходимо быть одному, провести в какой-то изоляции. Зверь уходит к себе в нору, и человек должен уйти к себе в комнату и закрыть дверь. И когда человек лишен этой возможности, нервная система его разрушается. Просто по физиологическим причинам. Так устроен человек.
Мария Розанова: А ведь вполне возможно, что опыт и ужас коммунальных квартир, который стоит за нашей спиной, был вызван в свое время не только крайней жилищной нуждой молодого советского государства, но и высокими идейными соображениями его устроителей. Ведь начиналась новая советская жизнь - при коммунизме и по пути к коммунизму. Людей приучали жить коммуной, сообща, что, казалось, вполне отвечало потребностям социального равенства, братства и всеобщей дружбы. Если вы посмотрите советские архитектурные журналы 20-х годов, то встретите очень много строительных проектов, которые так и назвались - “дом нового быта”. И в этих домах архитекторы предполагали сделать общим все - и кухни, и столовые, и гостиные, и детские. Для всего дома - общие. И только спальни проектировались индивидуальные. Но Алла Дувалян возражает.
Алла Дувалян: Может быть, это был энтузиазм первых революционных лет, который выветрился, и потом остались эти коридорные системы, коммунальные кухни с их скандалами, с их драмами, с их трагедиями. Сами архитекторы и сами энтузиасты предпочитали жить в своих маленьких квартирках. Во всяком случае, пускай они спросят людей, которые прожили в этих квартирах тридцать лет. Наверное, эти архитекторы переворачиваются в гробу, таким добрым словом их вспоминают.
Мария Розанова: Идея, слава богу, не прижилась, но в ее основе все-таки была мысль о чем-то добром и хорошем. И вот рай, о котором мечтали, обернулся коммунальным адом.
Алла Дувалян: Я двадцать лет жила в коммунальной квартире до того, как вышла замуж. И жило три семьи. Вот уже десять лет я живу во Франции, я до сих пор с одной соседкой просто регулярно переписываюсь, и у меня очень теплое отношение осталось к этим людям. И когда я вспоминаю совершенно немыслимые, совершенно нечеловеческие скандалы в коммунальных квартирах, с выплескиванием борща друг другу в лицо, с оскорблениями, с истериками, со слезами, которые были между этими людьми, наверное, это можно объяснить исключительно коммунальным бытом, а вовсе не какой-то особой злобностью характера или особой нервозностью. Просто этот коммунальный быт вызывает какое-то накопление энергии, которое выплескивается вот таким страшным образом.
Мария Розанова: И слово “дом”, всем такое родное и близкое, сменилось холодным, казенным словом “жилплощадь”. Западу слово “жилплощадь” даже незнакомо, это наше советское изобретение. Как если бы мы жили не в домах, а на площади, разграфленной на квадратные метры, которые вечно высчитываются, урезаются, прибавляются. Ах! – “надо б лампочку повесить, денег все не соберем”.
Иван Толстой: Продолжаем программу “Один час в архиве Свободы”. “Мы заграницей”. Эфир: 1-е марта 78 года.
Мария Розанова: Как-то, незадолго до смерти, Александр Галич поделился с нами, что очень хотел бы записать на магнитофон слышанные им в жизни шуточные рассказы, или, как он их назвал, “байки”.
Александр Галич: Я давно уже мечтал рассказать, так называемые, байки - устные рассказы, которые бытуют в среде московской, ленинградской и киевской интеллигенции, главным образом, театральной, кинематографической, литературной, которые никем не записываются, которые передаются из уст в уста, обретают новые детали и обречены на смерть, если они не будут никогда записаны, хотя бы на пленке.
Мария Розанова: Несколько таких баек мы тогда же записали. И если бы Галич был жив и мог бы продолжать эту работу, в итоге, получилась бы, возможно, целая книга этих разнообразных историй, существующих изустно, и составляющих своего рода фольклорную стихию современного советского общества, быта и языка. В нашей сегодняшней передаче, посвященной памяти Александра Галича, мы покажем, что удалось нам тогда записать, и послушаем Галича-рассказчика с его превосходными байками, которые он не сам сочинил, а просто запомнил и воспроизвел. Программу ведут и комментируют Мария Розанова и Андрей Синявский.
Андрей Синявский: Когда слушаешь рассказы Галича, начинаешь ощущать ту реальную житейскую и словесную почву, на которую он опирался и в своем оригинальном творчестве, в своих песнях. И там, и здесь встает эпоха, воссозданная языком анекдота. И недаром анекдот, как особого рода художественный жанр, получил такое небывалое развитие в наше время. Он вездесущ и неуловим, анекдот, вопреки всем блюстителям порядка с их усилиями задушить или обуздать это живое народное творчество. А, может быть, преследования за анекдоты, которые время от времени предпринимает наша славная администрация, лишь раздразнивают этот жанр, помогая ему процветать и плодиться, и сообщая ему еще большую занимательность, авантюрную остроту и неуемную жизнестойкость. Поди, вылови всех этих безымянных импровизаторов, эту без конца обновляющуюся потребность самой разговорной речи в метком и дерзком словце. Война с анекдотом ставит в глупую, анекдотическую позицию самих преследователей, которые словно напрашиваются, чтобы о них рассказали еще что-нибудь веселенькое.
Многие песни Галича это тоже анекдоты, построенные на невероятной и парадоксальной фабуле, переворачивающей жизнь вверх тормашками, на игре слов и мимики, на комической утрировке и лаконичной, почти плакатной характеристике персонажей, демонстрирующих самые разные срезы и повороты социальной психологии. Возьмем хотя бы всем известную его “Балладу о прибавочной стоимости”. Это баллада о марксизме, который превратился у нас в пустую фразу и привычную кормушку.
Александр Галич:
Я научность марксистскую пестовал,
Даже точками в строчке не брезговал.
Запятым по пятам, а не дуриком,
Изучал "Капитал" с "Анти-Дюрингом".
Андрей Синявский: Но вот этот марксист, ортодоксальный обыватель, получил наследство от тети из-за границы, из мифической Фингалии.
Александр Галич:
Завещаю, мол, землю и фабрику
Не супругу, засранцу и бабнику,
А родной мой племянник Володечка
Пусть владеет всем тем на здоровьечко!
Вот это да, вот это да, вот это да!
Выходит так, что мне туда! А вам куда?
Андрей Синявский: И где весь марксизм? Человек перевернулся. И уже революцию в Фингалии он воспринимает, как личную обиду, и с тем же пылом бросается защищать свою частную собственность.
Александр Галич:
Я гляжу на экран, как на рвотное,
То есть как это так, все народное?!
Это ж наше, кричу, с тетей Калею,
Я ж за этим собрался в Фингалию!
Негодяи, кричу, лоботрясы вы!
Это все, я кричу, штучки марксовы!
Ох, нет на свете печальнее повести,
Чем об этой прибавочной стоимости!
А я ж ее от сих до сих, от сих до сих!
И вот теперь я полный псих! А кто не псих?!
Андрей Синявский: По этим анекдотическим типам и сюжетам мы можем судить и судим о нашем времени более здраво и точно, нежели по самым, подчас, объективным, реалистическим повестям и романам. Анекдот, на сегодняшний день, оказывается более чутким и гибким инструментом, которым измеряется наш исторический климат. Разумеется, это не слепок с натуры, но гипербола, гротеск и другие приемы абсурда, которые здесь налицо, позволяют ухватить общественное явление в его внутренних и скрытых потенциях, в его, так сказать, скелете. И вдруг выясняется, что парадоксальна и абсурдна сама действительность, в которой мы живем. Столь же невероятна и неправдоподобна, но проницательна по сути, записанная нами байка. Вот послушайте. У микрофона Александр Галич.
Александр Галич: Вот есть такой рассказ, он ведется уже из давних времен, из 30-х годов. Рассказ этот как бы об Алексее Николаевиче Толстом, хотя впрямую его имя не называется, хотя рассказ идет от его лица, и называется этот рассказ, как он приобрел это название в этих устных передачах от одного автора к другому, “Рассказ о писателе, который сошел с ума на почве богатства”.
Вот представьте себе - утро, только что вышел номер газеты “Правда”, в котором сообщается о награждении писателей, деятелей искусств орденами и медалями. И писатель, сошедший с ума на почве богатства, тоже есть в этом списке. К нему приехал корреспондент поздравить его и спросить его, как он воспринял эту награду правительства. А у писателя замотана голова, он морщится, он говорит:
- Садитесь, голубчик, садитесь. Знаете, просто ужасно у меня голова болит, так я…
Корреспондент спрашивает:
- Вы, разумеется, читали газету?
- Да, читал, читал. Большое, большое, большое спасибо нашим родным партии и правительству. И, знаете, очень кстати, потому что у меня такое жуткое было настроение. Вот я лег вчера спать, проснулся с такой головной болью. Ну, представьте себе, вчера был такой жуткий день. Приходит, понимаете, Качалов Василий Иванович, вы знаете, артист знаменитый, и такой писатель, ну, повадился ко мне ходить, я его не люблю, на порог обычно не пускаю, а тут он повадился ходить. Он в карты, правда, хорошо играет. Такой Рудерман. “Тачанку” написал. Поэт, называется. Пришли они ко мне утром. Я говорю:
- Давай завтракать.
Они говорят:
- Давай, конечно, позавтракаем.
Я им - коньячку. Мне вот из Парижа пришли три ящика. По 500 рублей бутылка, между прочим. Дерут с нашего брата, ой, дерут! Ну, выпили, закусили. Давай в карты играть. В очко. Ну, начали играть в очко. Глупая игра, я ее не люблю ужасно. Ну что за игра? Вообще дурацкая, ведь, правда? Ну и, главное, мне не везет ужасно. Рудерману, этому сукину сыну, карта идет. Только отроет, ну - 20, 21, это как минимум. И Васька, тоже ничего. Ну а мне - не идет. Наверное, тысяч сорок проиграл. Мне денег не жалко, мне же обидно, все-таки: ну почему же мне не везет так?
А тут шофер приезжает. Колька у меня шофер, армянин. Это не который у меня на “Роллс Ройсе”, а этот, на “газике”. Приезжает, привозит денег из Управления по охране авторских прав, пачки по 20 тысяч. И кладет их все на камин, рядком укладывает. Одна пачка и упади на пол. А у меня собачка есть, Тамерлан, замечательная собачка. Я ее у Васьки Шкваркина купил. Сволочь, двадцать тысяч за нее взял! Я говорю:
- Васька, ты побойся бога! Мне же денег не жалко, я тебе денег, сколько хочешь дам, но что же это такое, чтобы за собаку, за щенка - двадцать тысяч?!
Он говорит:
- Ты с ума сошел! Эта собака - по прямой линии потомок Чингисхана!
Я говорю:
- Васька, что ты, совсем меня за дурака считаешь? Как же может быть, чтобы собака была потомок?
Он говорит:
- Эх ты! Исторические романы пишешь, а ничего не понимаешь в биологии!
В общем, заморочил мне голову, я купил эту собаку. Собака хорошенькая. У нее сейчас зубки идут. Ну, пачка-то упала, и она ее грызть стала. А Колька-армянин ее ногой толкнет. Ну, я прямо весь… у меня душа в пятки ушла, белый стал. Мне Васька Качалов потом говорит:
- Ты белый стал, как мел!
Я говорю:
- Что ты делаешь?! У нее же зубы идут! Ей же кусать надо!
Он говорит:
- Алексей Николаевич, это же деньги!
- Ну что это - твои деньги? Тебе жалко, что ли? Ну что ты, понимаешь, делаешь! Это же животное! Как ты можешь собаку - ногой?!
Я так расстроился, карты бросил говорю:
- Не буду больше играть! Не могу я! Я расстроился.
- Ну, давай тогда на бега поедем, сегодня день беговой.
- Ну, поехали, действительно.
Я вызвал Сергея Васильевича, который у меня на “Ролсе”, ну, поехали на бега. Приезжаем. Ну, там уже заезды начались, мы прямо в ресторан проходим. Мэтр говорит:
- Здрасьте, дорогие гости, чего вам подать?
А Мишка Рудерман говорит:
- А кто у вас сейчас чемпион?
Это он мэтра спрашивает. Мэтр говорит:
- Это Удалой. Это 16 секунд восемь десятых. Держит первенство. Это мировая лошадь, нам за нее сто тысяч долларов дают.
А Мишка говорит:
- Что-то мне есть вообще не хочется, но я кусочек бы филе из Удалого бы съел.
Тут все прямо обмерли. Мэтр говорит:
- То есть как - филе из Удалого?
А Мишка говорит:
- Ну вот кусочек так из него вырезать, я бы съел бы.
Я говорю:
- Слушай, Мишка, мне денег не жалко, я тебе честно говорю. Но ты все-таки подумай - ведь это же конь, ты его испортишь. Потом ты же есть не будешь, это же конина. Ты ел когда-нибудь конину? Это же соленое мясо, его есть нельзя.
А Мишка говорит:
- Ага! Вот ты жадный. Вот про тебя все говорят, что ты жадина. Человек, твой друг, простит у тебя, а ты жадничаешь.
Я говорю:
- Пожалуйста! Если так разговор зашел - пожалуйста. Сколько стоит, вы сказали?
Он говорит:
- Сто тысяч долларов.
Я говорю:
- Я сто тысяч платить не буду, это глупость, я же коня не всего, там маленький кусочек из него вырежут, только из задней части, из филейной.
Ну, тут пошли на конюшню, все стоят, конюха плачут, дирекция вся собралась. Врача позвали, он укол сделал обезболивающий. Ну, вырезали, действительно, маленький кусочек. Я говорю:
- Ну, Мишка, ну смотри, сволочь! Если ты есть не будешь, я тебе не знаю тогда, что сделаю.
Мы с Василием Ивановичем Качаловым едим, конечно, нормально - нам там стейки принесли, у меня там у них стоят бутылочки “Шабли”, у меня там две корзинки стоят моих, они всегда у них на льду стоят. Мне принесли, мы выпиваем. И, смотрю, появляются - повар впереди идет с подносом, сзади за ним все идут. В голос плачут! Принесли тарелку, на тарелке так все салфеточкой прикрыто. Мишка взял вилку, взял ножик. Мы сидим, смотрим, прямо как завороженные. Мишка так откусил курочек, так пожевал, потом говорит:
- Да, Алеша, ты прав. Мясо соленое и жесткое.
Я говорю:
- Вот сволочь! Вот из-за твоей жадности, из-за твоей глупости страдаем.
Ну, так я расстроился. Я же вам объяснил: денег мне не жалко, денег – пожалуйста! Но вот эта вот людская жадность, глупость людская, жестокость, этого, знаете ли, я просто переносить не могу. И вот сегодня то, что партия и правительство оценили, понимаете, мое творчество, это очень сгладило впечатление от этого вчерашнего ужасного дня. Так и, прошу вас, передайте партии и правительству мою глубокую, сердечную благодарность!
Мария Розанова: Мы знали Галича по его песням - и грустного, и веселого. Но, боже, как часто менялись местами эти ноты, эти слагаемые его творчества - смех и слезы, юмор и боль. О грустном он умел петь весело, о смешном - горестно. Это и составляло, вероятно, один из секретов его лирического артистизма, и мир, объективный мир, в результате таких перестановок, встает перед нами в перевернутом, но в истинном виде. Он нелеп и ничтожен, этот мир, но он таков, потому что само добро и зло в нем поменялись роялями.
Андрей Синявский: Вот и байка, которую Галич сейчас рассказывал, байка о спятившем на собственном богатстве писателе, необыкновенно смешна. Это, так сказать, веселый Галич, Галич-комик, Галич-клоун, почерпнувший щедрое веселье из фольклорного источника. Ведь народ, можно заметить, в своем поэтическом творчестве и в живой речи, редко когда унывает и отчаивается. Даже из тела правителей, сидящих у него на шее грамотеев и лиходеев, народ в своих сказках, в шутках и прибаутках добывает искру веселья, как добывали когда-то огонь ударом камня о камень. Казалось бы, чему тут веселиться, чему радоваться? Но мы радуемся уже по одному тому, что насильники наши, баре и господа, вроде вышеозначенного богатого писателя, невыносимо смешны. Мы, народ, собственную беду обращаем в предмет иронии, в спасительный юмор, мы из самой смерти добываем жизнь.
Мария Розанова: А по сути, байка, рассказанная Галичем – страшна и печальна, потому что она говорит о глубоком, необратимом перерождении человека и общества. Помните, у Маяковского, как завет революции, уже тогда, в 30-м году, это звучало как вызов, брошенный в лицо и собратьям по перу, и растущей и богатеющей советской бюрократии.
Андрей Синявский:
Мне и рубля не накопили строчки,
краснодеревщики не слали мебель на дом.
И кроме свежевымытой сорочки,
скажу по совести, мне ничего не надо
Мария Розанова: А, между тем, мы вступали уже в новую историческую фазу, и под красным знаменем у сильных мира сего входила в моду мебель красного дерева. И вернувшийся из эмиграции граф Алексей Толстой, угодничая перед Сталиным, превратился в “красного графа”. К концу 30-х годов, восседая в советской литературе, как в собственном мягком кресле, он восклицал в минуты подпития: “Я - граф, а вы – никто”. Или, согласно легенде, лакей Алексея Толстого, в простоте душевной, объяснял посетителям: “Граф уехали в райком”. Или это тоже фольклор? Анекдот? Может быть, и анекдот, всегда идущий дальше и глубже наличной картины. И мы ничего не имеем против писателя Алексея Толстого. Вот и Галич, рассказывая о нем, оговаривается, что, может быть, это вовсе не Алексей Николаевич, а просто к слову пришлось, легло, как это часто случается в народе.
Андрей Синявский: Действительность отстает от искусства, но все же, насколько это в ее силах, она искусству соответствует. И пусть нам возразят - может быть, это не о нем, не об Алексее Толстом, или, быть может, у него, как у графа, оставшегося в минимальном числе после революции, просто старые такие замашки барина, самодура. Ну, этакий мастодонт, мамонт, как в комедии Островского в Малом театре. Но давайте почитаем его переписку с пролетарским писателем Максимом Горьким, которая опубликована в очередном томе “Литературного наследства”. И тут выясняется, что оба писателя переписывались, в основном, на тему: где и как достать мебель красного дерева для собственного дома. Значит, дело не в происхождении - в перерождении. Пролетарское прошлое здесь не всегда помогает. Недаром в литературных кругах ходила поговорка, что Демьян Бедный - такой же бедный, как Михаил Голодный - голодный. Что же до Горького, то он, вернувшись в СССР, как известно, получил особняк бывшего московского богача Рябушинского. Ныне это хорошо всем знакомый в Москве Дом-музей Горького. Все это, конечно, не мешало Горькому быть хорошим писателем, достойным уважения и преклонения. Но вот, что забавно. Сталин, говорят, сам товарищ Сталин, знавший цену и своим сатрапам, и своим писателям, запретил, до поры до времени, после смерти Горького, открывать этот музей. “Чтобы рабочие и крестьяне, - говаривал Сталин с присущим ему чувством юмора, черного юмора, - не увидели, как жил на самом деле великий пролетарский писатель Максим Горький”.
Александр Галич:
Я живу теперь в дому — чаша полная,
Даже брюки у меня — и те на молнии,
А вина у нас в дому — как из кладезя,
А сортир у нас в дому — восемь на десять...
Мария Розанова: Нам дела нет до того, кто и как тратит свои деньги. Пускай тратят. Мы не большевики и не подсчитываем чужие доходы. Например, здесь, на Западе, тоже довольно, и даже еще больше и богатых особняков, и даже дворцов, украшенных частными сбережениями и дорогой мебелью. Но это делается в открытую, а не под покровом социализма. И совсем не о богатстве рассказывает нам Галич и в своей байке, и в песнях. Речь идет о другом – о лицемерии. Речь идет о том, что, утверждая на словах социальное братство и равенство, наши вожди и мыслители ведут себя так, словно это к ним, персонально к ним, не относится. Но они сами понимают анекдотическую несообразность этого положения, и поэтому живут “за семью заборами, за семью запорами”, как сказано у Галича. Закрытыми распределителями, закрытыми клиниками, секретными предписаниями. В Столовой старых большевиков в Москве, на улице Кирова, где баснословно дешево выдаются не менее баснословные, сказочные товары – икра, семга, растворимый кофе - висит на стене надпись: “Продукты отпускаются только в закрытые сумки”. Зачем в закрытые? Да чтобы на улице никто не увидел. А специальные пропуска? А глухие шторы на окнах магазинов “Березка”? и поэтому Галич с его песнями гоним и ненавидим больше, чем какой-либо другой поэт-песенник нашего времени, может быть, ненавидим больше, чем вообще какой-либо другой писатель из числа инакомыслящих. По одной простой причине – Галич поднимает шторы над окнами правительственных дач и особняков.
Александр Галич:
Она вещи собрала, сказала тоненько:
“А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою!
Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,
А что у папы у ее топтун под окнами,
А что у папы у ее дача в Павшине,
Топтуны да холуи с секретаршами,
А что у папы у ее пайки цековские,
И по праздникам кино с Целиковскою!...”
Андрей Синявский: Это песня о человеке, который совершил сделку с совестью - женился не по любви, а по расчету, на правительственной дочке, вернее, на ее даче в Павшине, на персональной машине и прочем комфорте. И вот – сбылось.
Александр Галич:
А папаша приезжает сам к полуночи,
Топтуны да холуи тут все по струночке!
Я папаше подношу двести граммчиков,
Сообщаю анекдот про абрамчиков!
Андрей Синявский: И снова - как вой волка.
Александр Галич:
Я живу теперь в дому — чаша полная,
Даже брюки у меня — и те на молнии,
А вина у нас в дому — как из кладезя,
А сортир у нас в дому — восемь на десять...
Андрей Синявский: И, в то же время, он нечестен, этот парень, вкусивший богатство.
Александр Галич:
И с доскою будешь спать со стиральною
За машину за его персональную...
Мария Розанова: А вы думаете, счастлив этот богатый писатель, “совесть народа”, как говорят обычно о писателях, променявший свое первородство, и даже не то, что писательский, свой человеческий образ на скотское подобие? Нет, и он несчастен.
Андрей Синявский: А ведь добрый по своей натуре, наверное, был человек. Вот и денег ему не жалко. А собачку пожалел, и коня удалого. Но что же делать, если сама его доброта страшнее злейшего зла? Слушать его смешно и жутко. Но, может быть, только смехом мы и избавимся когда-нибудь от этой жути, от этих живых и навязчивых фольклорных привидений?
