Александр Генис: Поводом для сегодняшней встречи с частым участником наших передач, мастером гуманитарной и поэтической мысли, профессором Эморийского университета Михаилом Эпштейном стал выход в Америке его новой книги.
Михаил, это самая странная книга из библиотеки сочиненных вами трудов, это книга, которую нельзя перевести на русский язык. Она недавно вышла в Америке, и я попрошу вас представить ее.
Михаил Эпштейн: Она называется “PreDictionary“, т.е. "Предварительный словарь" или "Словарь-Предсказатель". Можно перевести словом “Предречник”.
Александр Генис: Но нельзя сказать, что так понятнее.
Михаил Эпштейн: Это словарь тех слов, которых еще нет в языке, но которые могли бы быть.
Александр Генис: Причем, именно в английском языке.
Михаил Эпштейн: Да, это написано по-английски, придумано по-английски. Некоторые из этих слов уже входят в английский язык. Я время от времени слежу по “Гуглу”, на скольких сайтах употребляется то или иное слово.
Александр Генис: А как вам пришла такая мысль в голову, довольно странная для чужеземца, расширять английский язык?
Михаил Эпштейн: Человек, находящийся вне языка, имеет даже определенные преимущества. Не случайно самые замечательные языкотворцы - это дети, которые еще недостаточно знают свой язык и именно поэтому много изобретают.
Александр Генис: То есть, мы, иностранцы, как дети? Что-то в этом есть, потому что я спрашивал знакомых переводчиков-американцев про наш иностранный язык, как мы все говорим по-английски. Они сказали, что Набоков говорил по-английски - по-английски, а вот Бродский говорил по-английски так, как будто он его выдумал, и поэтому про его английский язык нельзя сказать, что это английский, это язык Бродского, может быть, это русский язык Бродского на английском языке, но это точно язык выдуманный, и этим он особенно интересен.
Михаил Эпштейн: Роман Якобсон признавался, что он говорит на многих языках... по-русски.
Александр Генис: 20 языков, и все - по-якобсоновски.
Михаил Эпштейн: Новые слова мне стали приходить еще в России с 1980- гг., я их употреблял в своих текстах, например, “видеология”, “видеократия”, которые, естественно, резонировали со словами “идеология” и “идеократия”, но имели в виду, что визуальность начинает доминировать над идеологией. Запад победил советскую державу не столько идеологией, сколько видеологией.
Александр Генис: “Видеократия” - главное слово нашего времени. Так это вы придумали?
Михаил Эпштейн: Да.
Александр Генис: Хотя бы мы теперь знаем автора!
Михаил Эпштейн: В 1992 г. году вышло мое эссе "Видеократия" в "Независимой газете".
Александр Генис: Замечательно! Теперь мы установили авторство.
Александр Генис: Это любопытное замечание, особенно если учесть, что были грандиозные попытки введения новых русских корней. Мы помним, что бильярд назывался “шаротык”. А ведь замечательное слово - над ним смеялись все, но очень здорово. И даже Даль, который очень страдал, может быть, как иноземец, от того, что русские предпочитают иностранные корни, пытался в свой словарь, вроде вас, вставить несуществующие слова. Например, слово “автомат” он называл словом “живуля”, но ведь такого слова не было до Даля, и, по-моему, оно так и не вошло в русский язык.
Михаил Эпштейн: В словаре Даля 200 тысяч слов, из них, по самым скромным подсчетам, 14 тысяч слов принадлежат самому Далю. Но он не выносил их в заглавия словарных статей, он прятал их в глубине словарных гнезд, где наряду с общерусскими приводятся и местные, диалектные. Но бОльшая часть слов даны без всякой диалектной пометки, например, пособ, пособленье, пособный, пособливый, пособствовать, пособщик, пособствователь... Что это за слова? Даль не указывает на их источники, и можно предположить, что они внесены им для полноты корневого гнезда. Они были сочинены Далем для того, чтобы показать богатство словообразовательных возможностей русского языка. Даль первым продемонстрировал проективный подход к языку, и именно это делает его "Словарь живого великорусского" таким увлекательным чтением для писателей и поэтов. Видно, как слова рождаются, как язык творится. По мысли В. Гумбольдта, основоположника научной лингвистики, язык - это не созданное, а энергия созидания. Это не продукт деятельности, a сама деятельность.
Александр Генис: То есть язык это процесс, а не результат.
Михаил Эпштейн: Да, совершенно верно, – постоянно возобновляющаяся работа ума и духа.
Александр Генис: И вы - часть этой энергии, вы создаете слова. Как вы это делаете?
Михаил Эпштейн: Это всякий раз непредсказуемо... как стихотворчество. Вообще я считаю, что неологизм… Лучше сказать протологизм, потому что неологизм - это новое слово, но уже употребляемое в языке, а протологизм - впервые предлагаемое слово. Кстати, одно из тех слов, которые распространились в английском.
Александр Генис: Вот Маяковский - это протологизм?
Михаил Эпштейн: Да, это протологизмы.
Александр Генис: “… до дней последних донца”. “Донца” – это протологизм?
Михаил Эпштейн: "Донце" уже было и есть в языке. “Громадьё”, благодаря Маяковскому, вошло в язык. “Серпастый”, "любеночек" - это, на самом деле, протологизмы. А неологизмы своего времени – это слова типа "колхоз", “спутник”, "интернет", "блог".
Александр Генис: У меня есть знакомый американец, который родился, когда был запущен Спутник, и его хотели назвать Спутник, но священник отказался крестить ребенка, и он стал Джоном.
Михаил Эпштейн: Это минимальный акт словесного творчества - одно слово. Афоризм в этом смысле гигант, потому что соответствует длине предложения. А минимальный жанр я по-русски называю "однословие", по-английски - "лексикопоэйя" (lexicopoeia). “Лексис” – “слово”, "поэйя" - творчество: словотворчество, буквально говоря. Ральф Эмерсон сказал, что каждое общеизвестное слово при своем рождении было поэтическим произведением, раскрывало некий образ, сравнение, матафору. Так происходит и сейчас, когда рождаются новые слова.
Александр Генис: Шкловский говорил примерно то же самое, и Потебня до этого говорил о том, что внутренняя форма слова кажется стихами, если мы узнаем его впервые. Так оно и происходит. Я, например, был покорен, когда стал изучать украинский язык. Я купил словарь украинского языка, стал учить его и, вдруг, понял, что это же все стихи. Как будет небоскреб по-украински? “Хмарочес”. Это же дивно! “Хмара” это туча. Тот, который чешет тучи. По-русски тоже “небоскреб”, тоже замечательное поэтическое, слово только мы этого не слышим. То есть, вы оголяете внутреннюю форму слова?
Михаил Эпштейн: Это происходит очень по-разному. Я делю придумываемые слова на полезные и красивые.
Александр Генис: Интересно! Как Кант.
Михаил Эпштейн: Некоторые слова создаются как самостоятельные произведения словесного искусства: в них есть своя образная система, составленная из значимых частей слова, морфем. Они самодостаточны как эстетические явления, как микропоэмы. И есть другие слова, предназначенные для вхождения в речь, для практического употребления. Как правило, они просты, незамысловаты и создаются достаточно стандартными приемами словообразования. Образно говоря, есть слова-уточки, которые тихо и неприметно вплывают в речь. И есть слова-павлины, пышно распускающие свое оперенье: "синий красивейшина роняет долу хвост", как у Хлебникова. Само слово "красивейшина"... Или слово “настомящее”, которое включает в себя “настоящее” и “томливость” этого настоящего. “Настомящее”- это переживание настоящего как томление, как истома. Я не предвижу, что это слово войдет в повседневную речь, но оно передает поэтический смысл времени и его эмоциональную окраску.
Александр Генис: То есть это такое стихотворение, свернутое в одно слово?
Михаил Эпштейн: Совершенно верно. Еще пример: есть слово “жизнелюбивый”, а есть “жизнелюбимый” или “славолюбимый”. Тот, кого любит жизнь, за кем гоняется слава.
Александр Генис: Счастливчик, можно сказать.
Михаил Эпштейн: Можно сказать, но "счастливчик" - слишком общее слово. А вот Пушкин был “жизнелюбимым”, не только жизнелюбивым. К каждому слову, помимо его определения, дается ряд примеров его употребления в разных контекстах и ситуациях, чтобы ввести его в речь, сделать привлекательным для использования. В моем проективном словаре большое гнездо слов, связанных с понятием времени. В русском языке корень “врем” очень мало задействован, удивительно, насколько мало, даже глаголов практически нет с этим корнем. Поэтому предлагается около ста новых слов.
Александр Генис: Вы сочинили около ста новых слов с корнем “время”?
Михаил Эпштейн: Да, около ста. “Повременело”. Это значит, что время пробуждается. Вот сейчас “Россия временеет” или “в России временеет” после периода безвременья. Это безличный глагол.
Александр Генис: Как “вечереет”?
Михаил Эпштейн: Как "вечереет", "смеркается" или “утренеет”, есть такое слово. И есть новые слова с корнем “хронос”. Например, “хроноцид” - убийство времени. Всякая революция это “хроноцид”, когда настоящее приносится в жертву будущему. Или “хронопат” - человек, который органически неспособен приходить вовремя, выполнять работу в срок.
Александр Генис: Это “хронопат”? Замечательно! Это я жене скажу, она вечно опаздывает, “хронопатка”! Мне это слово нравится, я его беру у вас напрокат.
Михаил Эпштейн: Очень рад. Или “хроносома”, например. Есть хромосома, генетический материал, а “хроносома” - это как бы генетика времени. Нам передана “хроносома” 60-х, скажем, или авангарда.
Александр Генис: Есть у меня такая “хроносома”. Вы совершенно правы, с иностранным корнями лучше слова получаются, потому что они не кажутся такими дикими. Любое русское непривычное слово, кажется, выпирает, как эти шишкинизмы.
Михаил Эпштейн: Скажем, “времяемкое производство”. Мне кажется, это нормально звучит, хотя такого слова, вроде бы, не было.
Александр Генис: Миша, вы знаете, когда поэт придумывает неологизм, как у Маяковского, это все остается в этом стихотворении и никто никогда его не использует. Другое дело, что были какие-то неологизмы, придуманные такими знаменитыми писателями, как “промышленность” Карамзина или “стушеваться” Достоевского, которые стали достоянием языка. Но у вас совершенно конкретная лексикографическая задача - вы пытаетесь создать словарь не индивидуальный, а именно общий, сделать ваши слова достоянием языка, как такового. Как это происходит?
Михаил Эпштейн: Это - сверхзадача. У “Predictionary” есть три задачи. Первая - восполнить какие-то лакуны в языке, артикулировать недостающие понятия. Второе - создать слово "по законам красоты", с каким-то новым образом, идеей, с интересным сочетанием морфем. Так же, как в сюжете или поэтической метафоре далековатые вещи сближаются, так это происходит и при рождении нового слова, материалом для которого являются морфемы. И уже третья задача – коммуникативная, внести это слово в язык. Но невозможно предсказать, войдет оно или не войдет. "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется".
Александр Генис: Язык всегда умнее нас.
Михаил Эпштейн: Из моих английских слов самым успешным оказалось слово “данч” (“dunch”): еда между ланчем и диннером.
Александр Генис: Поэтому все американцы такие толстые, потому что они пользуются вашим “данчем”.
Михаил Эпштейн: "Кто виноват? - Язык". Или такие слова, как “лавдом” (“lovedоm“) - царство любви, как “кингдом”. Хэппикл (happicle) – мимолетная частица счастья, "счастица". “Cеребрити” (“cerebrity”) - мозговой человек, интеллектуал, которому чуждо все эмоциональное.
Александр Генис: Голова профессора Доуэля.
Михаил Эпштейн: В словаре есть несколькo тематических разделов. В разделе “Любовь и секс”, например - “аморт”. Это слово независимо придумали два человека - Сергей Соловьев, так назвавший свой роман, и я. Это соединение любви, "амор", и смерти, "морт", - любовь, которая убивает, о чем Уайлд писал. "Ведь каждый, кто на свете жил, Любимых убивал..."
Александр Генис: Это кровь и любовь в одном флаконе.
Михаил Эпштейн: И "поединок роковой", о чем есть у Тютчева и Достоевского. По-русски у меня тоже много однословий о любви, поскольку эта лексическая ниша совсем не разработана и подменяется матом. Я обвиняю мат в убийстве или, точнее, в самоубийстве русского народа. Матерные слова выражают презрение к корню жизни, и жизнь мстит за это вырождением народа, упадком рождаемости. Распространение мата, то есть употребление слов, обозначающих половые органы и взаимоотношения между полами в значении ругательств, - это антитерапия, это причинение смерти народом самому себе. Лингвист А. П. Журавлев в свое время разработал методику анализа, где каждое слово по своему звучанию определяется в категориях визуальных, пространственных, эмоциональных. Так вот, трехбуквенное слово "х...", по своей фоносемантике, производит впечатление чего-то ПЛОХОГО, ОТТАЛКИВАЮЩЕГО, СТРАШНОГО, ШЕРОХОВАТОГО, УГЛОВАТОГО, ТЕМНОГО, НИЗМЕННОГО, ТИХОГО, МЕДЛИТЕЛЬНОГО, МЕДЛЕННОГО, ПАССИВННОГО, ТУСКЛОГО, ПЕЧАЛЬНОГО.
Александр Генис: Это звуковые оценки?
Михаил Эпштейн: Да. Если бы кому-то было дано имя из этих трех букв, то даже при незнании его смысла оно вызывало бы негативное отношение к этому человеку. Я предлагаю называть мужское достоинство “яр”. Не в том значении, которое пришло из тюркского и мало употребимо – "овраг", а в исконно славянском ("весна, теплый, горячий"). Древний славянский бог плодородия назывался Ярилой, отсюда глаголы “ярить”, “яриться”.
Александр Генис: Помните, был знаменитый сборник стихов Городецкого - “Ярь”?
Михаил Эпштейн: Да, гимны Яриле. Слово ЯР, по тому же фоносемантическому анализу, производит впечатление чего-то ХОРОШЕГО, КРАСИВОГО, БЕЗОПАСНОГО, ПРОСТОГО, ГЛАДКОГО, ОКРУГЛОГО, СВЕТЛОГО, ВЕЛИЧЕСТВЕННОГО, ЛЕГКОГО, МУЖЕСТВЕННОГО, СИЛЬНОГО, ГРОМКОГО, ХРАБРОГО, МОГУЧЕГО, БОЛЬШОГО, ЯРКОГО, РАДОСТНОГО.
Александр Генис: Это хорошо звучит, но я боюсь, что вы не переубедите язык, потому что язык вообще переубедить нельзя, он - слишком могучая система. А что касается неприличных слов, то великий английский лексикограф Джонсон не включил их в свой словарь. Одна дама ему сказала: “Как замечательно, что вы исключили эти слова!” “Откуда вы знаете? Значит, вы проверяли?” Миша, скажите, а как американцы отнеслись к вашему словотворчеству на английском языке?
Михаил Эпштейн: Недавно в США появилось обозрение моего “Predictionary”, где даже не упоминается, что я из России, а просто рассматриваются эти слова: какие из них вошли в язык, какие имеют потенциал войти, почему. Я, кстати, не только существительные и глаголы предлагаю, но и местоимения. Вот, местоимение “hu” (“хью”), сокращение от “human” (человеческий) как нейтральное, в смысле пола, местоимение третьего лица. Часто в английском языке, когда неизвестно, какого пола лицо, говорят “he or she” или “herself or himself”. Я предлагаю “hu”, “huself”, т.е. одно слово вместо трех. Возможно, и это местоимение получит распространение.
Александр Генис: Английский язык намного терпимее русского, да и французского языка, потому что англичане все слова в мире валили в кучу, поэтому английский словарь самый большой в мире, там полмиллиона слов.
Михаил Эпштейн: Миллион.
Александр Генис: Уже миллион, да? Дело в том, что они считают, что английский язык побеждает всех тем, что он ниже других, поэтому все вливаются в него, как реки в море. А русский язык в этом отношении достаточно консервативен и, в принципе, борется за то, чтобы, с одной стороны, были бесконечные нововведения, а, с другой стороны, идет постоянная борьба против них. Как вы относитесь к этой войне?
Михаил Эпштейн: Русский язык очень переимчив, любит воровать чужие слова больше, чем изобретать свои. Поэтому каждый день в русский язык вливаются десятки заимствованных слов, прежде всего, из английского. В свое время выходили такие сборники “Новые слова и значения”, которые на 90 процентов состояли из заимствованных слов, со всякими суффиксами, типа “конгрессменчик” или “шоуменчик”. Это считалось новым русским словом. Вот такими лексемами обогащался язык, а потом патриоты гордились: какой богатый словарь! Между тем он во все возрастающей степени состоит из таких "конгрессменчиков", т.е. варваризмов. Я подсчитал, что даже на протяжении брежневской эпохи каждый день 6-7 таких заимствованных слов вливалось в русский язык, что, в принципе, угрожает ему переходом с кириллицы на латиницу (если, конечно, это считать угрозой). Цель алфавита - наиболее прозрачно и ясно передавать морфологический состав языка. Если большинство русских слов становятся иноязычными, как “бодибилдинг” или “фандрейзинг”, то естественно изображать их латинскими буквами (body–building, fund–raising). Во многих фразах, которые я сейчас встречаю, на два или три русских слова, в основном предлогов или союзов, приходится пять или шесть знаменательных слов английских.
Александр Генис: Один филолог сказал, что во фразе взятой им из газеты - “шорт-лист и лонг-лист”, только “и” - русское слово.
Михаил Эпштейн: Именно! Или: “Бодибилдинг - бизнес не эксклюзивно для стрейт мэнов”.
Александр Генис: Все равно ничто не превзойдет любви нового русского языка к герундиву, к инговым формам, и я уже подумал, что все эти “шопинг”, “шейпинг”, это значит, что английский язык будет все за нас делать, потому что он такой работящий. Но лучшее слово, которое я встречал в России, это не “шопинг” и не “шейпинг”, а “улучшайзинг”.
Михаил Эпштейн: Россия и раньше переживала такую эпоху безудержных заимствований.
Александр Генис: Конечно, при Петре.
Михаил Эпштейн: Но потом это "чужебесие" нашло достойный ответ во второй половине 18 века, когда в русский язык приходят новые слова, изобретенные Карамзиным и его противником Шишковым, и появляются суффиксы абстрактного мышления, которых раньше не было, типа “ость”, "еств" – “человечность”, “человечество”. Сейчас мы переживаем бурную эпоху заимствований и вопрос в том, найдет ли язык в себе новую энергию для того, чтобы перейти к следующей фазе, то есть к творчеству на своей собственной корневой основе. Если нет – он обречен.
Александр Генис: То есть, словотворчество должно вытеснить заимствования?
Михаил Эпштейн: Не вытеснить, нет, я не против заимствований. Чем больше заимствований, тем лучше, но заимствования должны пробуждать энергию самого заимствующего языка, активировать способность рождать новое на своей основе.
Александр Генис: Или переосмыслить старые слова, как это было с футболом. Когда-то кто стоял на воротах? Голкипер. А потом появилось слово “вратарь”, которое переосмыслили из монастырского жаргона. А вы пытаетесь использовать те возможные, но не использованные до сих пор категории русского языка или английского (но мы сейчас говорим о русском). Это мне напоминает опыты Велимира Хлебникова, который пытался использовать грамматические формы, такие засохшие, которые могли бы быть, но их нет. Придумывал свои деепричастия, придумывал очень сложные грамматические формы. Не видите ли вы что-то общего в этом опыте?
Михаил Эпштейн: Вообще я вдохновляюсь во многих отношениях Хлебниковым, но у него была совершенно другая задача - создать звездный язык, то есть язык, не вмешивающийся в разговор, как можно более противопоставленный обыденной речи, чисто поэтический. Тот факт, что практически ни одно из гениальных хлебниковских словобразований не прижилось в языке, - это выражение его собственной интенции: он создавал другой язык.
Александр Генис: Он хотел создать эзотерический язык.
Михаил Эпштейн: Кроме того, он создавал много слов чисто морфемно, то есть это по сути не слова, а сочетание морфем. Например, “любитва” или “дружево”. Они не поясняются, не определяются, просто даются в списках слов, звучащих как чистая заумь или абракадабра. Я беру некоторые хлебниковские морфосочетания и пытаюсь превратить их в слова, определить их смысл и контекст употребления. Например, “дружево”. Замечательное слово. Это кружевная система дружеских связей, сеть знакомств и приятельств, где люди оказывают друг другу услуги “по дружбе”. Очень подходит к российской реальности.
Александр Генис: “Фейсбук”, по-нашему говоря.
Михаил Эпштейн: Да, вот такое в сети плетется дружево… Это не дружба, как строго индивидуальное, избирательное отношение, а именно “дружево”.
Александр Генис: Как здорово было бы, если бы “Фейсбук”, безумное слово на русском языке, заменить на “Дружево”. Правда, красиво?
Михаил Эпштейн: Красиво. Или “любитва”. Хлебников придумал такое морфемное сочетание, но ни разу его ни в одном тексте не употребил, не дал определений. Я определяю "любитву" как любовь-битву, как "поединок роковой", в тютчевском смысле. Думаю, что задача проективного подхода к языку ни Хлебниковым, ни Далем не была поставлена в том разрезе, в каком она сейчас становится насущной. Даль, как человек эпохи реализма, "косил" под собирателя, стеснялся обнаружить придуманность своих слов, поэтому не выставлял их в качестве заглавных и не толковал, а загонял в гнезда, как бы контрабандой проносил в свой словарь. А Хлебников был человек авангардной эпохи, он, напротив, сознательно создавал эпатирующий, заумный язык, бросающий вызов обыденности. Он не стеснялся словотворчества, в отличие от Даля, а наоборот, бесстыдно ему предавался, но при этом не заботился о том, чтобы его слова находили понимание и входили в повседневный или, по крайней мере, в литературный, интеллигентный язык. Мне кажется, это привилегия и долг наших современников и "соязычников" - показать, что корни продолжают расти, ветвиться, что язык не мертв, что он способен не только воровать, но и творить.
Александр Генис: У вас есть любимое слово?
Михаил Эпштейн: Есть.
Александр Генис: Давайте им и закончим нашу беседу.
Михаил Эпштейн: Несколько любимых слов. Одно из них - “солночь”. Это образ библейский, апокалиптический: "солнце превратится во тьму". У Гюго: "ужасное черное солнце, излучающее ночь". Мандельштам: "черным солнцем осиян". Все эти смыслы стянуты в слове "солночь". И второе слово “люболь” - любовь как боль. Башлачев пел: "Объясни - я люблю оттого, что болит, или это болит оттого, что люблю?" Боль всегда присутствует в настоящей любви, а порою и вся любовь превращается в сплошную боль.
