В только что отпечатанный 16-й том книжной серии «Уроки русского» вошли все сохранившиеся рассказы Ольги Комаровой (1963–1995). Рукописи Ольга вынесла в чемодане во двор (она жила в Москве, на Парковой улице) и сожгла, уцелело только то, что печаталось в самиздатовских журналах. 15 лет назад я собрал тексты Комаровой и выпустил крошечным тиражом сборник «Херцбрудер», а теперь Олег Зоберн переиздал эту книгу, добавив рассказ «Виолетта», сохранившийся у Олиной мамы.
Рукописи Оля уничтожила, посчитав свое литературное прошлое бесовским наваждением. Жертвой ее религиозности стала и наша дружба, продолжавшаяся пять лет (1984–1989). Здесь надо сказать о том смятении чувств, которое порождала религия в нашей исступленно антисоветской и непомерно богемной компании. Материализм был идеологией ненавистной власти, но и всерьез относиться к старушечьей РПЦ никак не удавалось. Веру заменяли романы Майринка, «Роза Мира», «Тайная доктрина» и машинописные переводы сочинений Кастанеды. Благодаря французскому консульству регулярно появлялись номера парижского «Вестника РСХД», смиренно пылились на столе и внушали адскую скуку. «Столп и утверждение истины» я подарил Сергею Курехину, увлекавшемуся Густавом Шпетом; я решил, что он и Флоренского выдержит, но, кажется, ошибся.
Зато с увлечением я читал Розанова о хлыстовстве и скопчестве и искал в советском мире следы апокалиптических культов. В журнале начала 30-х годов (кажется, это был «Огонек») обнаружилась статья «Гнездо развратников и шпионов» о секте, организованной в Подмосковье учителем английского языка, который заставлял адептов носить под одеждой колючую проволоку и свально совокупляться, а в разгар радения явился им в женском платье, объявив, что его зовут Меточка и он послан Богородицей свидетельствовать о Втором пришествии. Вместо Христа ворвались вурдалаки из ОГПУ и всех повязали. Такая эрото-коматозная вера, расцветавшая в подмосковных избах наперекор энтузиазму комсомольцев ленинского призыва (одним из которых был мой родной дед), казалась вполне понятной и приемлемой в 1984 году, когда я познакомился с двадцатилетней Ольгой Комаровой. Оля писала о крещении в унитазе, сравнивала церковную службу с балетом. «А вчера в церкви старуха какая-то вытирала полотенцем стекло, которое все целовали, потому что этим стеклом была прикрыта икона Владимирской. Тряпка у нее была сухая, ничего не вытиралось, только размазывалось, вся икона стала мутной, потому что эта бабка натирала стекло жирными слюнями прихожан». Православие в ее рассказах представало нечистым мороком, похожим на убежденность простодушного барбоса в том, что в центре мироздания пребывает собаковод.
Мы были уверены тогда, что являемся наследниками русских символистов, однако их modus vivendi понимали лишь отчасти, как «миги» и прожигание жизни в недоступных нам вариантах («А Петька в «Медведе» нализался и пустил омара в миску»). В дневниках Зинаиды Гиппиус я прочитал словно мне адресованную реплику о каком-то светском визитере, изумленном, что Гиппиус и ее муж всерьез веруют в Воскресение. Моим героем был Юлиан-отступник, и я не сомневался, что его биограф Мережковский всецело на стороне императора, за Аполлона и против Христа.
У Анны Каван есть рассказ о девушке с родимым пятном в виде розы. Это пятно обрекает ее на неудачи, и в конце концов за неведомые преступления героиню заключают в тюрьму. Таким знаком была отмечена и жизнь Оли Комаровой. Она была мученицей, облако несчастья окружало ее, точно рой зловредных демонов.
Оля страдала нервным расстройством – мизофобией. Одержимая манией
чистоплотности, она вынуждена была раз, а то и два в день стирать всю свою одежду. Из-за этого даже в лютые морозы ходила в тонкой ветровке. Помню, как приезжала она из Москвы на ночном поезде и появлялась в моей ленинградской квартире утром, измученная мерзостью плацкартного вагона, дрожащая от холода, и тут же бросалась в ванную мыться и стирать. Следы мизофобии видны в ее рассказах: намокшая от грязного дождя одежда, кровь, наполнившая ботинок, нечистая шелушащаяся кожа. Навязчивое ощущение нечистоты преследовало ее и истязало.
Православие тогда не громыхало государственными литаврами, вера была зазорная, скрюченная, замусоленная. Ольга – человек подполья, лишенная места в постсоветской жизни, – обрела полузаконный приют в церкви, где привечают уродов. «Я люблю церкви. Они все повернуты к востоку – и я не ошибаюсь, я стою лицом куда надо, а Страшный Суд за спиной – как спинка кресла, как теплый плед, накинутый на плечи, как вредная, но сладкая привычка...»
Идеологи христианского возрождения, с которыми я познакомился в те годы, производили странное впечатление. Помню почтенного Никиту Алексеевича Струве, увлеченного выявлением авторства «Романа с кокаином»: он решил, что книгу написал Владимир Набоков, и упрямо игнорировал очевидные свидетельства вздорности этой версии. Со Струве я познакомился в 1989-м в Париже, где по-прежнему думали, что «воскреснет твердый знак, вернутся ять с фитою», и редактор «Вестника РСХД» поддержал идею издания в СССР машинописного журнала для православных детей. Выпускать его взялась Оля Комарова, вышло два или три номера, и журнал погиб из-за отсутствия материалов и смысла. До ритуального сожжения чемодана с рукописями оставалось еще пять лет, но думаю, что Ольга перестала писать уже в конце 80-х. Вот последнее из уцелевших стихотворений:
Такая рогатая, такая корова,
Ты куда?
Да на волю.
Чего ты делаешь, блудница,
На заре под елкой?
Да приклеилась.
Смола она такая.
Бежала мимо я с рогами
И с тонкими ногами,
Потому что мне бы
Куда-нибудь бы.
Бежим вместе!
Давай отклеиваться!
И – раз...
Кусочек блудницы остался под елкой,
А мы дальше убегаем.
Мы такие хорошие!
А чего бежать?
Смотри, сколько снега!
А каждая снежинка
Не снежинка, а крестик маленький.
Давай-ка выроем норку
И будем там жить.
Монастырь в сугробе!
Чур я буду настоятельницей!
А весной куда?
Не беда! – Будем вгрызаться в снег
И проедим себе к весне
Дорогу на север.
Представляешь, если кушать только снег,
Какие мы святые станем!
А так слишком жирные.
Последний раз я видел Олю зимой 1992 года. Не помню, по какой надобности я
оказался на семинаре, посвященном тоталитарным сектам. В одном из последних рядов в заполненном едва ли на треть огромном зале одиноко сидела, как мне сперва показалось, старушка в черном. Черным был и по-крестьянски повязанный платок, почти скрывавший бледное безжизненное лицо. Я кивнул ей. Она не ответила, не знаю – намеренно или просто не заметив.
Доходили слухи, что дома она не живет, а время проводит в церкви с подругами-богомолками. Потом я узнал, что Ольга погибла в автокатастрофе. В январе 1995 года она поехала в село Федоровское на освящение храма, в реставрации которого принимала участие. На обратном пути в ее «москвич» врезался грузовик.
Редактор «Уроков русского» Олег Зоберн нашел воспоминания Олиных подруг, и теперь я знаю, что на следующий день после ее гибели протоиерею Аркадию Шатову, духовнику Ольги (сейчас он епископ Пантелеимон), звонил патриарх Алексий II и «словами из Нового Завета сказал о том, что не нужно скорбеть…» А «отец Иоанн Крестьянкин сказал, что раз Оля всегда слушалась, значит, все делала правильно, значит, блаженна ее посмертная участь».
Белокаменный барочный храм в Федоровском, разоренный в 1937 году и восстановленный по инициативе Ольги, имеет статус Патриаршего подворья. Рядом с ним она и похоронена.
В начале 90-х я жил в Москве на Нагатинской набережной. Жизнь была веселая, и в доме было полно невероятных людей. Появлялись и особы духовного звания. Однажды зашел диакон Андрей Кураев, недавно ставший референтом патриарха Алексия. Подробности нашего душеполезного разговора не помню, кроме того что диакон увлекательно рассказывал о своей жизни в Румынии до и после свержения Чаушеску. Была зима, быстро стемнело. Район был опасный, здесь хозяйничал бандит по кличке Пушкин, и я всерьез испугался за своего гостя: он собирался возвращаться домой на метро и легко мог стать добычей Пушкина и его дьяволят. Среди нагатинских сугробов и хрущоб толстенький молодой человек с бородкой, в очках, в черной рясе выглядел идеальной жертвой, и я стоял у окна и долго провожал его взглядом. Тогда невозможно было поверить, как окрепнет его церковь. Слава Богу, что Ольга Комарова, отдавшая этой церкви свою жизнь, не увидела ее торжества.
