В Индонезии погиб петербургский художник Владислав Мамышев-Монро, мастер перевоплощений. Вспоминает писательница Маруся Климова:

Так получилось, что Владик Монро стал персонажем сразу нескольких моих книг. Каким-то чудом он попал даже в роман "Голубая кровь", который писался, когда я еще не была с ним толком знакома. Чуть позднее он же, в образе графа Дракулы, оказался на обложке первого издания этого романа. Были еще посвященный ему выпуск журнала "Дантес" и фестиваль декаданса, звездой которого он стал. И даже в "Моей истории русской литературы" он выступает в качестве главного претендента на роль идеального русского поэта… Но больше всего историй, связанных с Владиком, в романе "Белокурые бестии", где он является прообразом одного из героев. Поэтому я несколько теряюсь, когда думаю о том, каким он больше всего мне запомнился. А если еще учесть его тягу к бесконечным перевоплощениям и разнообразие постоянно меняемых им масок, подобный выбор нелегко сделать.

Как-то я подарила ему очень редкое золотое кольцо с сердечком, совершенно уникальное, авторской работы. А он потом всем рассказывал, что его ему дала Лив Тайлер. В другой раз он позаимствовал мои лучшие туфли, которые я только что привезла из Праги, и испортил их, ползая по болоту во время фотосессии в образе Любови Орловой. Туфли потом, правда, я у него все-таки забрала, вытащив их из шкафа, когда он на время вышел из комнаты. Владик это заметил, и с ним случилась настоящая истерика, но мы почти сразу же помирились. Да и туфли уже можно было смело выбрасывать на помойку. К чему я все это рассказываю? Подобные мелочи в свете его трагической гибели, вероятно, выглядят несколько нелепо. Да еще, когда речь идет чуть ли не о самом крупном современном российском художнике, как пишут теперь. Но мне кажется, что слово "великий" не очень подходит к Владику. И вовсе не потому, что я склонна считать, что все великое в искусстве существует исключительно в далеком прошлом или же где-то на экранах телевизоров и за границей, а как только ты сама к чему-либо приближаешься, то все сразу становится банальным и обыкновенным. Просто уж больно Владик не похож на Льва Толстого, например. Однако банальным и тем более обыкновенным он тоже точно не был. Более того, я почти не сомневаюсь, что для многих людей, которые никогда не видели его на сцене и в видеороликах, не посещали его выставок и перформансов, а просто где-то случайно с ним пересеклись, по какому-нибудь совершенно ничтожному бытовому поводу, наподобие тех, что я описала выше, именно эта случайная встреча, а не спектакль в Большом театре, например, или же гастроли известной рок-группы, окажется самым ярким, запоминающимся и праздничным событием в жизни. Хотя во время такой встречи они вполне могли лишиться золотого колечка или туфель. Именно такое чувство осталось у меня от общения с Владиком.

В свое время Жан Жене говорил, что окружающие его люди сами мечтают, чтобы он у них что-нибудь украл. Наверное, в этом отношении Владик был похож на него. Жак Деррида, в свою очередь, признавался, что в личности Жене есть нечто гипнотическое, и, когда он с ним общался, у него было такое чувство, что тот видит его насквозь. Когда Деррида приехал в Петербург, то на встрече с ним во Французском институте Владик поинтересовался, не является ли тот родственником певицы Далиды, поскольку не расслышал его фамилию и искренне решил, что видит перед собой очередную поп-звезду. Не знаю, какие чувства испытывал Деррида, когда видел перед собой Владика. Но на сделанной Владиком расцарапке фотографии, где он запечатлен рядом с популярным французским философом и которую мы потом разместили на первой странице "Дантеса", Деррида имеет вполне довольный и радостный вид. И я не исключаю, что это было самое счастливое мгновение в жизни Жака Деррида. Жаль, что он сам об этом, скорее всего, никогда не задумался.


Фрагменты автобиографических сочинений Владислава Мамышева-Монро, опубликованных в журнале "Дантес" (1999).

(…) Монро как олицетворение Америки и ее культуры завладела мною настолько, что моя мать обратилась за консультацией к психиатру. Я действительно стал меняться на глазах во всех отношениях. Перевоплощение в самую любимую из женщин – Мэрилин Монро – было зафиксировано фотопленкой, – так на мне сказался сигнал волшебника Мерлина, и я стал Мэрилин Монро.

Первым моим действием в качестве М. Монро было перенесение на М.С. Горбачева женского образа. В различных журналах мира на обложках и в репродукциях размножился мой Горбачев-женщина. Репродукция моей картины "Горбачев-женщина" висела над столом директора радиостанции "Свобода" в Мюнхене, что обеспечило действенность женского знака в окончательном растоплении льда холодной войны. Демократизация, перестройка, гласность, продолжая работу позитивного женского знака, окончательно переключились на рельсы позитивного обновления планеты, а новому носителю женского сигнала – М. Горбачеву принесли мировую известность и Нобелевскую премию.

Наиболее подготовленной средой для действия нового сигнала М.М. стала среда ленинградского андеграунда. С появлением в этой среде перевоплощенного в женщину настоящего мужчины она стала транслировать сигнал Мэрилин Монро. Если для американской поп-культуры основным образом в подобном процессе служил образ женщины М.М., то для поп-культуры противоположной территории в системе идеологического противостояния стал мужчина М.М.

(…) Мое перманентное мутирование во множестве различных образов – скорее, возможность пройти все пути, влиять на судьбу, изменять ее влияние на себя, а не актерское ремесло и тем более не перформанс. Почему же полем для своей деятельности я избрал культурную среду, область современного искусства?

Во-первых, в современном искусстве мы можем прочитать те процессы, которые в будущем окажутся и в повседневной человеческой жизни. Это своего рода авангард человечества, где явления сконцентрированы, четко обозначены и предвосхищены. Во-вторых, художник и зритель современного искусства, так называемая культурная среда, обладают более подвижным складом ума, склонным к восприятию новых, радикальных идей в большей степени, чем другие профессионалы, ограниченные в сознании своей специализацией. В современном искусстве никакая специализация ничего не ограничивает. В силу своей авангардности оно прежде всех остальных уже настолько потеряло всякие критерии приличности, нравственности, чувственности, красоты, стало настолько циничным в своем всепоглощающем безразличии к человеческим ценностям, как к объекту искусства, что по праву является той самой благодатной почвой, куда будет брошено семя "нового человека".