Существует множество распространенных заблуждений, находящихся на границе с пошлостью и даже ее перешедших. Прежде всего, это представления о философе, истинном мудреце, который ведет аскетическое существование, думает только о духовном, будучи рассеянным, непрактичным, невнимательным к окружающей жизни. Что же до чувственных… нет, не радостей, а хотя бы скромных удовольствий, то он им чужд. Нет ничего более далекого от правды. Философы (обычно) вовсе не сибариты, но и назвать их аскетами довольно сложно – если, конечно, речь не идет о религиозных или иных принципиальных предписаниях и правилах, обычно устанавливаемых мудрецом самому себе. Как мне уже приходилось писать в этом цикле, умеренность вовсе не означает аскетизм. Соответственно, то, что Пятигорский говорит о "каморке" во второй беседе о даосизме, имеет, прежде всего, символическое значение. Такой каморкой может быть и роскошный дворец; речь ведь о том, что в сравнении с стоящими перед мудрецом духовными и мистическими вопросами любое самое роскошное строение есть каморка. Иными словами, "каморка" – это я и мое сознание, ничего больше.
Я не намерен предаваться здесь воспоминаниям (оставлю сие занятие людям, лучше и дольше знавшим Александра Моисеевича), однако могу сказать точно: Пятигорский в своей повседневной, материальной жизни полностью соответствовал буддийской идее Срединного пути, умеренности, которая противостоит как излишествам, так и аскетизму. Порой он был рассеян, но эта рассеянность не выглядела чрезмерной, нарочитой; просто обычно у этого человека мысли были заняты чем-то другим, более для него важным. Его любезность в отношении окружающих доходила до изысканности; за ней – помимо естественных для любого джентльмена причин быть любезным – скрывалась желание, чтобы его поскорее оставили в покое со своими занятиями, мыслями, разговорами об интересном. Он мог взорваться; отлично срежиссированные вспышки гнева (довольно страшные – это может сказать любой, кто их наблюдал) были обратной стороной знаменитой любезности Пятигорского. Наконец, Александр Моисеевич, в детстве переживший войну, эвакуацию, вечно испытывавший нехватку денег, очень ценил самые простые чувственные удовольствия – еду (самую грубую, как он много раз говорил), умеренную выпивку (только водка с конца шестидесятых годов!), теплую комнату и покойное кресло. Такова была телесная конура его сознания.
Но вернемся ко второй беседе Пятигорского о даосизме, которую мы сейчас предлагаем вашему вниманию. Ее важнейшие, ключевые пункты – помимо сюжета о "каморке" – мистика, отказ мудреца от излишней активности и вопрос о подлинной реальности. Все они не только исключительно интересны, они актуальны (Пятигорский отругал бы меня за этот термин применительно к философско-религиозной системе). Рассуждения Александра Моисеевича о подлинном значении понятия "мистика" позволяет очистить его от расхожего идиотского употребления, сформировавшегося под влиянием грошовых книжек и голливудского кино. Мистика – вещь очень серьезная, в мире существовали десятки интереснейших мистических концепций; каждая из них не имела никакого отношения к обычной параферналии площадных представлений – ни тебе ароматных курений, расширяющих сознание субстанций, голоторсных жрецов и жриц в развевающихся нарядах. Мистика – духовная практика, требующая глубоких познаний и строжайшей самодисциплины; более того, говорит Пятигорский о даоском мистицизме, у этого феномена две стороны – сам мистик и духовная материя, которую он пытается изменить/постичь. Вторая должна быть готова участвовать в совместном мистическом акте. Все это напоминает некоторые современные естественнонаучные подходы. Объект исследования должен быть "подготовлен" к процессу исследования; если он не будет подготовлен (определен, сформулирован, ограничен, предсказан в определенном научном дискурсе), никакой современной науки нет и не может быть. Так что, в развитие темы "каморки человеческого сознания", я бы предположил, что такой каморкой может быть и естественнонаучная лаборатория. Не объект описания диктует язык описания, как говорил поздний Витгенштейн, а сознание дает и язык, и (посредством языка) постулирует объект. Думаю, даоские мистики узнали бы здесь отголоски своей системы.
Обращу также внимание слушателя/читателя на слова Пятигорского о вредоносности для даоса излишней активности. Дело не в принципе "не мельтеши!" (хотя сам принцип и прекрасен, надо сказать; тупость людей, бессознательно загоняющих себя и окружающих с помощью "срочной", "быстрой", "конвейерной" работы, не знает границ), а в том, что любое действие, с точки зрения даосизма, может нарушить гармонию мира духовного и материального, а ведь любой человек (даже тот, кто привык, не приходя в сознание, азартно заворачивать гайки на вселенском конвейере) – часть этой гармонии. Под гармонией, естественно, понимается равномерность и своего рода высший баланс, а не то, о чем можно прочесть в текстах, рекламирующих крем для лица.
Говоря о "подлинной реальности", Пятигорский вспоминает известную притчу о Чжуан-цзы и бабочке (мотыльке). Вывод его – применительно к древней даоской философии и к современному ему маоистскому Китаю – лично мне очень нравится. Горячо рекомендую его к употреблению в нынешнем российском общественно-политическом контексте.
Вторая беседа Александра Пятигорского (по-прежнему, под псевдонимом "Андрей Моисеев") о даосизме прозвучала в эфире Радио Свобода 28 декабря 1974 года.
Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество.
P.S. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.
