Новый роман Максима Кантора "Красный свет" по всем соображениям обсуждать еще рано, потому что он не закончен, нам предложена только первая часть предстоящей трилогии. Но и в этой первой части уже 600 страниц большого формата: автор писать не ленится, раскидывается широко. Максим Кантор явился в литературу и не долго думая оседлал жанр эпопеи – чрезвычайно требовательный к любому автору, будь это хоть Лев Толстой. А если вспомнить, что Кантор уже выдал несколько лет назад двухтомник на 100 печатных листов под названием "Учебник рисования", его тяготение к эпическим заданиям нашло еще одно убедительное подтверждение. Писать он не боится, и смелость автора впечатляет. У Кантора есть вроде бы все, что надо для эпоса: интерес к широким историческим, можно сказать – всемирно-историческим – сюжетам, серьезное знание культуры той эпохи, которую он взялся живописать, наконец, умение вести сразу несколько параллельных сюжетных линий, подчас прямо детективного характера, умело их скрещивая и переплетая. Правда, в обсуждаемой книге такого сведения не произошло, что и напоминает о ее неоконченности; но в обещанном третьем томе Кантор несомненно свяжет концы с концами. Но главное, что помогает вести разговор уже об этом первом томе, можно сказать, требует такого разговора – это уже продемонстрированная автором весьма своеобразная философия истории, в которой все сюжетные узлы романа выступают некими абстрактными моментами ее, этой философии, конкретной целостности. Персонажи Кантора – жертвы истории: им кажется, что они решают свои сугубо приватные или даже "исторические" проблемы, а на деле это под них подкапывается крот истории. Они ничего не решают. История – главный персонаж в романе Кантора, это она переставляет деревянные фигурки шахматной партии и безжалостно жертвует или "ест" эти фигуры, что пешек, что ферзей. "Ведь шахматные же пешки, и кто-то играет в нас" (Цветаева).
Кантор хочет убедить читателя, что происходящее сейчас в России на новом витке ее постсоветской истории решается совсем не теми силами, которые мы, современники этого часа, привыкли считать определяюще важными. Наступила эпоха глобализации, напоминает автор, да мы и сами это помним, разве что в отличие от автора не совсем еще утратили сознание своей хотя бы какой-то автономности. Ничего подобного, это иллюзия, утверждает Кантор, – пешки передвигаются мировым финансовым капиталом и портфельными фондами где-то, скорее всего, на Уолл-стрит. Именно поэтому с Максима Кантора надо первым делом снять обвинения, которые по его адресу высказывают многочисленные уже противники его романа, считающие, что он клевещет на нынешнюю российскую оппозицию, представляя ее подставными фигурами неких заморских стратегических центров. Такие линии или ниточки в романе действительно есть, но они теряют патогенный смысл в атмосфере всеобщего отчуждения мировой истории, когда уже и главные гроссмейстеры не знают, что творят и куда кривая их вывезет. Не надо приписывать Кантору греха Лескова, который писал-писал вполне приличный роман "Некуда", создавал яркие сатирические картины, да вдруг ни с того ни с сего – не иначе как Катков попутал – ввел какого-то злокачественного ксендза, управляющего русскими заговорщиками. Кстати сказать, что-то вроде этого ксендза появляется и у Кантора – известный Бжезинский, фамилию которого автор связывает с концлагерем Бжезинка. Поэтов, как известно, ведут слова. Поэта далеко заводит речь (та же Цветаева). Но это поистине мелочь, Кантор оперирует предельно обобщенными историософскими категориями, которые, увы, не новы и вообще сомнительного происхождения. Слово в слово он переписывает известные советским десятиклассникам тезисы работы "Империализм как высшая стадия капитализма", не упоминания, правда, ни фальшивого (Ленин), ни настоящего (австро-марксист Гильфердинг) ее автора.
Вообще книга Кантора не исторична, а надысторична, она пытается строить метафизику истории и обнаружить в ней, в истории, сквозной сюжет. Этот сюжет – всеобщая война как нить европейской истории, и не только две мировые двадцатого века, и не только Тридцатилетняя 17-го, а веди хоть от Трои. Автор и ведет – в основном устами некоего метарассказчика Ханфштангеля, который в новейшее время вроде бы личный секретарь Гитлера, а вообще-то дух истории. Вспоминается старинный романс: "Седой пастух, зовомый время". И любимую его женщину звать Елена – чем не Троя! И одна из глав "Красного света" называется "Список кораблей" – только вместо гомеровско-мандельштамовских трирем фигурируют списки немецкого, а также советского генералитета и многочисленная хроника айзанцкоманд, уничтожавших евреев, – что наводит на мысль, что Кантор внимательно прочитал роман Литтелла.
Итак, Европа – это война, перемежающаяся революциями.
Взаимообращаемость войн и революций дает динамику европейской истории. Максим Кантор, тщательно сберегающий унаследованный марксизм, конечно, за революцию, а не за войну, но тут решается без него. Немецкий фашизм ничего специфического в этом смысле не представляет, и автор подверстывает его к войне гвельфов и гиббелинов. Причем фюрер представляет имперскую идею, он, так сказать, гвельф, хотя вне папистской идеологии, а заговорщики-генералы, пытавшиеся избавиться от фюрера в июле 1944-го, – само собой разумеется, гвельфы, бароны, не идущие дальше национальной монархии. Стороной наезжает Сталин, явный гвельф, коли он руководствуется сверхнациональной идеологией, правда, в конце концов, ее извращая, превращая коммунистический интернационал в новую сверхнациональную империю. У Сталина, по Кантору, если я правильно понял, интернационал заменен не национализмом, а чем-то большим, он создал некую сверхнацию – новую историческую общность советских людей. И Кантор в этом серьезно убежден, принимая эти идеологические фантомы за историческую реальность.
Самое, так сказать, пикантное в историософских выкладках Кантора – его полная убежденность в том, что западная демократия – это не более чем театральный псевдоним фашизма. Глупые русские, клюнув на демократию, ничего кроме фашизма не построят – вот тезис Кантора, который, надо думать, вызывает наибольшее негодование у нынешних русских либералов. Но Кантора не стоит ловить на мелочах, у него не либералы плохи, а сама Европа, сама демократия, постоянно генерирующая фашизм и войны. После 1945 года демократические страны уничтожили не меньше людей, чем в двух мировых войнах, подсчитывает Кантор. Я все ждал, когда начитанный автор сошлется на источник этой парадоксальной мысли, да так и не дождался в этом первом томе. А это книга Адорно и Хоркхаймера "Диалектика Просвещения", сочинение 1944 года, трактующая либеральную буржуазную демократию как прародительницу фашизма – по родовому признаку насильнического активизма, "логики доминации", в терминологии ученых авторов.
Буржуазия для Кантора – это Карфаген, который должно разрушить.
Между тем никаких сквозных мотивов или больше того – единого сквозного мотива в истории нет, это метафора, наследие поэтизирующего мировоззрения. Вы еще скажите про судьбу и рок, коли ходите в древних греках. История – это свобода, процесс, развернутый в непредсказуемое будущее. История не закономерна, потому что в ней мы имеем дело с единичными событиями, а не с закономерно располагаемыми рядами. Конечно, у Маркса об этом не написано, но написано об этом, скажем, у Риккерта, которого не мешало бы прочитать, коли берешься за исторические медитации.
Почему произошла вторая мировая война? Потому что Европа – поле войн? Нет, а потому что зарвавшийся реваншист Клемансо навязал союзникам (а не только Германии) кошмарный Версальский мир, эту крупнейшую в истории дипломатии катастрофическую ошибку. Даже тут, на коротком протяжении двадцати пяти лет, не было никакого железного следования, а только человеческие ошибки и глупости. Попробуй вывести закономерность поведения дурака!
Дураки, увы, свободны. И в этом не только предсказание суровой судьбы, но, может быть, и шанс на спасение.
Или уж совсем детский, наивный ляп. Кантор негодует, что сравнивают нацизм с коммунизмом по количеству жертв, то есть по результатам. Судить надо по намерениям, а намерением коммунизма было равноправие народов, а не господство избранной расы. Как сказал поэт, не знаешь, плакать или раздеваться. А что мне толку от ваших добрых намерений, когда в итоге – все те же трупы, мало их или много, больше у Гитлера или у Сталина.
Максим Кантор напоминает мне один сюжет 20-го века. Когда Сталин запустил московские процессы, Троцкий, еще живший в Мексике, организовал контрпроцесс, сумев привлечь к нему видных деятелей Запада, например философа Дьюи. После Дьюи сказал о Троцком: это человек обширного ума, но невыносимо зашоренного сознания.
Ни в коем случае нельзя лишать роман Кантора многих достоинств. Конечно, он писатель, подчас и стилист (не говоря уже о большом даре стилизаторства). Он умеет создавать сильные сюжетные ситуации, превращаемые в символы (например, прифронтовые мародеры, ненавязчиво, но тем более ядовито встающие в параллель новым русским, "зачищающим" национальные богатства). Иногда его слог приобретает поистине эпическое звучание (некоторые страницы, описывающие московские демонстрации декабря 2011 года). Нет сомнения, что, сведя воедино сюжетные узлы намеченной трилогии, он таки найдет убийцу шофера Мухаммеда.
И как мне кажется, эта детективная история будет много интереснее историософии автора.
