Александр Генис: Сегодня в нашей нью-йоркской студии долгожданный гость - известный театральный режиссер Лев Шехтман. Я давно ждал возможности побеседовать с ним в эфире и рад, что это мне удалось сделать сейчас, когда появился его спектакль, поставленный по его же инсценировке довлатовской прозы. За этим проектом я следил не один год, читал черновик пьесы и горячо болел за успех всего мероприятия. И вот мы со Львом сидим за микрофоном, чтобы обстоятельно поговорить о Довлатове, о театре вообще и о театре в русской Америке, в частности.



Лев, поводом для нашей встречи - причин для нее куда больше — стала постановка вашей пьесы по текстам Сергея Довлатова. Она называется АБАНАМАТ, и мы не будем расшифровывать это слово, так как и сам Довлатов оставил это читателям. Как и почему вы взялись за инсценировку Довлатова?

Лев Шехтман: Это случилось спонтанно. У меня болела жена (к сожалению, позже она умерла), я хотел ее как-то развлечь. И мне попались на глаза «Наши», довлатовские рассказы, и я его прочитал ей вслух. Она смеялась, ей стало легче. И я тогда ей сказал: «Ты знаешь, у меня такое ощущение, что из этого может получиться спектакль, можно сделать инсценировку». Она сказала: «Да, да, сделай».

Александр Генис: Я думаю, что Сергей был бы страшно рад услышать эту историю, потому что сама мысль о том, что его проза могла кому-то помочь в такой критической ситуации, была ему очень важна.
Когда Довлатова привезли в больницу, (он тогда тяжело болел), врач спросил: «Какая книга у вас на груди лежит? Библия?». Довлатов говорит: «Нет». «А что?». «Достоевский». «А русские так умирают?». «Ага».

Лев Шехтман: Вот что-то подобное. Это для меня стало своеобразным ее завещанием. Стал работать над этой инсценировкой, должен сказать, давалась она мне очень тяжело. Я понял, насколько Довлатов литератор, а не драматург. Бывает такая проза, которая напрашивается на драматургический эквивалент. В данном случае этого не было. И в то же время я чувствовал, что в этом есть какая-то драматургическая пружина, какое-то внутреннее чутье мне подсказывало.

Александр Генис: Опять-таки, это очень понятно. Потому что Довлатов словно просится в театр. Он и сам обожал читать свои рассказы вслух, и все, кто слушал его со сцены, не читали, а именно слушали, всегда говорили: а что тебе в театр это не превратить? Однако есть одна проблема, довлатовские рассказы статичны: галерея эксцентриков, вдоль которой идет рассказчик. Как вы с этим справились?

Лев Шехтман: Я как раз руководствовался формулой, которую в вывел Андрей Арьев, назвав его «театром одного рассказчика». Меня это противоречие очень заинтересовало. Театр и рассказчик — это, казалось бы, две вещи несовместные. Но с Довлатовым это было совместно и уместно, потому что, я помню, Довлатова в нечастых наших встречах, и вспоминаю, каким он был фантастическим рассказчиком. Неважно, нужно было подать какую-то тему, и тут же возникает целый рассказ с замечательной русской речью. Это можно было слушать, заслушиваться и смотреть на него как на артиста.

Александр Генис: В этом же вся сложность, потому что Довлатов не терпел коллектива. В сущности Довлатов был солистом, рассказчиком среди слушателей, но театр требует взаимоотношений, конфликтов.

Лев Шехтман: Мне это особенно странно слышать, потому что Довлатов был во главе редакции, общался, с вами в том числе, со многими из моих друзей, которых я знаю из его окружения. Мне казалось наоборот, что он должен был быть человеком общительным. Он общался прекрасно с аудиторией, с большой аудиторией он взаимодействовал. Я помню его первые выступления в Колумбийском университете, я тогда тоже присутствовал, я тогда тоже должен был говорить, но после него.

Александр Генис: Это большое испытание.

Лев Шехтман: Да, это был просто провал полный, потому что все ушли вместе с ним. Он первый говорил, все ушли, я остался один с президиумом и два человека в зале остались, из них один мой родственник был. Так что я как-то так смутился.

Александр Генис: Я помню, как Довлатов выступал, я тогда первый раз с ним выступал, и очень хорошо поминаю Вас, потому что сам бывал в такой ситуации не раз. А было это так: Довлатов начал выступать перед аудиторией, мнется, все получается нелепо. И он говорит: «Вы знаете, с русским языком в Америке тяжело. Но моя мать от беспомощности на грузинский переходит, а соседка ее по-английски говорит так хорошо. И мать ее спрашивает: «Как же ты так хорошо научилась по-английски?». А та отвечает: «С волками жить...». Зал как грохнул, и после этого он уже не останавливался. Вот это был типичный довлатовский ход, когда он заманивал слушателя, а потом заовоевывал его концовкой, но такая тактика не предусматривает диалога.

Лев Шехтман: Да, монолог. Но главное, что интересно для меня, спросите — о чем он тогда говорил? Я не помню точно. Но я помню, я был совершенно заворожен его манерой, качеством его речи.

Александр Генис: Как же вы устроили пьесу?

Лев Шехтман: Я долго пытался перевести прозу в диалог. И наконец понял: автор так цементирует предложения, и даже дело не в том, что он начинает, не повторяются слова на одну и ту же букву, что тоже очень интересно, а он так их цементирует, что их невозможно расчленить. Я пытался, у меня было два или три варианта, они получались пошлыми, не смешными и какими-то примитивными, плоскими. Исчезало главное обаяние его языка и исчезал внутренний конфликт, который держал все произведение. Я понял, что нужно идти от этой формулы: театр одного рассказчика.
Так я придумал такую форму, когда я просто сказал артистам: “мы никого не играем в отдельности, у нас нет персонажей, у нас есть Довлатов, и мы через Довлатова рассказываем о его персонажах, взаимодействуя друг с другом одновременно”. Должен сказать, что в театре очень испугались, когда прочитали пьесу, несколько человек подходили: «Это невозможно поставить, это же проза». «Нет, не проза. У меня говорят». «Да, говорят по ролям, но это все равно проза». Я приехал в прошлом году летом, стал пробовать, и понял — получается! И артисты загорелись, которые тоже сначала как-то испуганно на это посмотрели. А потом потихонечку стали втягиваться и вдруг загорелось, вдруг оно пошло. И я понял, что оказался, к счастью, прав. Спектакль пользуется невероятным успехом, билеты продаются за месяцы вперед.

Александр Генис: Это замечательно, конечно. Еще и потому, что «Наши» - очень своеобразная книга. С одной стороны она необычна, а с другой стороны похожа на другие довлатовские книги. Герой рассказывает о себе через других. Он ведь всегда так поступал. Например, в сборнике «Чемодан» автор как человек-невидимка: его вещи одевают. В «Наших» — это функцию выполняют его родственники. Так, кто же резонер в вашем спектакле, кто сам Довлатов, как вы решили его образ?

Лев Шехтман: Есть такой персонаж, которого зовут Сергей, который не только появляется в образе Сергея, но еще в образе одного его деда.

Александр Генис: Тот, что “выпил всю лавку и съел весь магазин”.

Лев Шехтман: У которого мать “нидерлан”. А тот, который говорит «Абанамат», тоже присутствует, но присутствует в виде голоса, его не видят, а слышат вот это знаменитое и грозное «Абанамат».

Александр Генис: А актер, играющий Довлатова слышал самого Довлатова? Вы ему давали послушать замечательный баритон Сергея?

Лев Шехтман: Он слышал.

Александр Генис: Похоже?

Лев Шехтман: Наш актер не пытается ему подражать. Да и я даже не старался подбирать артистов похожих. Но очень многие, вклбчая тех, кто лично знал Довлатова (для меня был самый трогательный комплимент) говорили: «Он очень похож на молодого Довлатова». Хотя я такого сходства не нахожу, разве что высокий, красивый брюнет. На спекткале побывал тот же Арьев на спектаклях, правда, меня уже не было тогда в Петербурге.

Александр Генис: И что сказал? Андрей Арьев знает Довлатова лучше всех в мире.

Лев Шехтман: Он сказал очень важную вещь: в этом спектакле проявилась суть Довлатова. Это для меня было важно до слез почти что. Потому что он действительно знал Довлатова, он специалист по Довлатову.

Александр Генис: И он прекрасно понимает, что Довлатов хотел сделать с прозой. Он знает ее тайну. Ведь почему нельзя расчленить фразу? Почему так происходит? Потому что Довлатов писал практически стихами, он, конечно, их прятал, но рассказы его писались как стихи. Однажды он сказал: “Когда сокращает одно слово, редакторы думают, что я не замечу, но я каждый рассказ знаю наизусть”. Вот почему нельзя выкинуть даже одно слово, потому что рухнет все остальное, потому что ритмическое построение фразы таково, что оно не выдерживает никаких перестановок или лакун.

Лев Шехтман: Бывает, что артисты пытаются импровизировать, повторить какую-то фразу — это сразу становится лишним, мой слух это режет. Я до сих пор слежу за спектаклем, мне присылают черновые записи спектакля, я отсматриваю их, потом пишу замечания. Главное, слежу (никогда еще такого не было) за правильностью произношения текста.

Александр Генис: Довлатов был мастер короткой реплики, в сущности его знаменитый диалог — это вритуозный обмен двумя-тремя репликами. «Жил, жил человек и умер». «А ты чего б хотел?». Вот уже и сценка. Но как быть с драматическими монологами, на которых стоит театр?

Лев Шехтман: У нас особых монологов нет. Хотя есть небольшие, особенно последний монолог, когда понимаешь, что он уходит, этот персонаж, отходит Довлатов, и все это понимают, все в этом участвуют. Но нет пафоса, нет псевдотеатральности, которая очень мешала ему, которую я, признаться, не очень люблю.

Александр Генис: Ему мешала неестественность в любых проявлениях. Сергей однажды сказал: «Я могу смотреть любое американское кино, потому что американский актер не может играть неестественно. Он может играть кого угодно, но я всегда знаю, может ли его персонаж переплыть реку или не может переплыть реку. Физические движения американского актера правильные, а в русском актере, в русском театре они всегда связаны с сверхзадачей, поэтому и кажется неестественным». Тогда я над ним смеялся издевался - подумаешь, переплыть реку - а теперь я сам, когда смотрю советское, русское кино, советское не так, особенно новое русское кино, мне всегда кажется, что они из МХАТа вышли - и зря.

Лев Шехтман: Это немножечко несправедливо.

Александр Генис: Я знаю, знаю, и утрирую.

Лев Шехтман: В Америке записывают звук синхронно, а там озвучивают. До сих пор, кстати, еще озвучивают.

Александр Генис: Скажите несколько слов о театре, в котором идет спектакль.

Лев Шехтман: Театр мой любимый, это, с моей точки зрения, лучший театр Петербурга — Молодежный театр на Фонтанке. Я уехал в 1978 году, а он возник в 1979-м году. В истории этого театра было всего три главных режиссера, что говорит об интересной стабильности и росте театра. Первый главный режиссер и основатель театра — это Владимир Афанасьевич Малыщицкий. Многие артисты, работавшие с ним в этом театре, до сих пор работают. К сожалению, он умер. И он, кстати, был один из первых, поставивший Довлатова. Я разговаривал с Еленой Довлатовой, вдовой Сергея, она помнит этот спектакль и очень хорошо о нем отзывается.
Второй был Ефим Падве, тоже, к сожалению, покойный. Очень известный режиссер был в Советском Союзе, когда я еще там жил и работал. И третий режиссер Семен Спивак, который руководит этим театром более 30 лет и воспитал уже несколько поколений артистов, он еще и преподает. Я с удовольствием всегда с ними работаю. Это уже третий спектакль, который я поставил в этом театре, надеюсь, еще какие-то будут.

Александр Генис: Каково отношение молодых актеров к Довлатову? Ведь Довлатов принадлежит к нашему, последнему советскому поколению, а молодежь уже первое постсоветское поколение. Как конфликт «отцы и дети» решается в театре?

Лев Шехтман: Иногда попадались молодые артисты, которые не были знакомы с его творчеством, честно признаюсь. Я очень рад, что мне удалось познакомить их с его книгами. Но в целом он ведь очень популярен в Петербурге. И я успех спектакля, конечно, приписываю тому, что это - Довлатов.

Александр Генис: То есть ничего непонятного они не видят в нем?

Лев Шехтман: Конечно, есть непонятное. Коммунальная квартира уже становится не совсем понятной, хотя актеры старшего поколения помнят, многие сами жили в коммунальных квартирах. Еще было приятно, что молодые не умеют осторожничать. Мы разговаривали на коммунальных кухнях, все-таки осторожничая. И мы очень хорошо знаем, что-то это такое по пластике, по голосу, по манере разговаривать. Молодое поколение уже от этого как-то отвыкло. С чем я, кстати, столкнулся и с американскими артистами, работая тут, в Нью-Йорке, что они не умеют опасливо оглядываться. А теперь многие уже молодые российские артисты не умеют оглядываться, что приятно.

Александр Генис: Прочтите нам фрамент из пьесы, чтобы мы могли оценить ткань вашего произведения.

Лев Шехтман: Я попытаюсь. Сразу предупреждаю: артисты это делают гораздо лучше. Вот, скажем, во втором акте у нас идет сцена знаменитого суда над братом Борисом и потом три года. Интересно, как у нас решена сцена. Итак: Сергей в армии, Борис в тюрьме.

– Товарищ Киселев, не делайте из подсудимого борца за мировую революцию!.. Давайте придерживаться фактов, которыми располагает следствие.

Сергей: Моему брату дали...

Судья стучит молотком: ... три года.

Сергей: Мы с ним переписывались. Все его письма начинались словами:

В это время Бориса уводят, его начинают переодевать, снимать с него цивильное, а Сергей наоборот одеваться в военное, как бы он начинает служить. Пока идет такой диалог у этого раздевания и этого одевания.

Борис: У меня все нормально. Неуклонно следую всем предписаниям лагерного режима… Пользуюсь авторитетом среди заключенных… Систематически перевыполняю трудовые задания… Принимаю активное участие в работе художественной самодеятельности…

Сергей: Две пары шерстяных носков…

Борис: Самоучитель английского языка…

Сергей: Рейтузы… Общие тетради…

Борис: Самоучитель немецкого языка…

Сергей: Чеснок… Лимоны… Авторучки…

Борис: Самоучитель французского языка… А также – самоучитель игры на гитаре…". Назначили дневальным.

Сергей: А меня выгнали из университета.

Борис: Бригадиром.

Сергей: Затем – призвали в армию.

Борис: Председателем совета бригадиров.

Сергей: Я попал в охрану. Превратился в лагерного надзирателя.

Борис: Заведующим баней.

И мы видим Бориса, раздетого до подштанников, в шапке зимней, с веничком в руках. Выкатывается в это время на фуре, выезжает баня, подставочка такая, он садится туда, моется, пар такой. А Сергей стоит под снегом рядышком почти, на него падает снег, он укутан, стоит в карауле, ему холодно. Пар, который идет из бани, переходит к нему как пар, который на улице, под фонарем он стоит. И дальше происходит следующий диалог.

Сергей: Так что я был охранником. А Боря – заключенным. Вышло так, что я даже охранял своего брата. У него была головокружительная карьера. И сделать ее в лагере чрезвычайно трудно. Такие же усилия на воле приводят к синекурам бюрократического руководства. К распределителям, дачам и заграничным посадкам… Правда, охранял я его очень недолго. Рассказывать об этом мне не хочется. Иначе все будет слишком уж литературно.

Борис: Как в "Донских рассказах" Шолохова.

Сергей: Достаточно того, что я был охранником. А мой брат – заключенным…

Борис: Мне кажется, мне повезло, иначе я бы неминуемо стал крупным партийным функционером. К этому имелось множество разнообразных предпосылок.

Сергей: Ты же был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Ты вел дневник, куда записывал мудрые изречения. Посадил в своем дворе березку. В драматическом кружке ему поручали роли молодогвардейцев… Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример. Ты был правдив, застенчив и начитан. Мне говорили – Боря хорошо учится, помогает родителям, занимается спортом… Боря стал победителем районной олимпиады… Боря вылечил раненого птенца… Боря собрал детекторный приемник. (Я до сих пор не знаю, что это такое…) И вдруг произошло нечто фантастическое… Не поддающееся описанию… У меня буквально не хватает слов… Короче, мой брат...

Борис: ... помочился на директора школы.

Сергей: Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню физкультурника. Рядом толпились одноклассники.

Борис: Кто-то сказал, глядя в окно:
– Легавый пошел…

Сергей: (Легавым звали директора школы – Чеботарева.) Далее – мой брат залез на подоконник. Попросил...

Борис: ... девчонок отвернуться. Умело вычислил траекторию. И окатил Чеботарева с ног до головы…

Сергей: Это было невероятно и дико. В это невозможно было поверить. Через месяц некоторые из присутствующих сомневались, было ли это в действительности. Настолько чудовищно выглядела подобная сцена.

Борис: Реакция директора Чеботарева тоже была весьма неожиданной. Он совершенно потерял лицо. И внезапно заголосил приблатненной лагерной скороговоркой:
– Да я таких бушлатом по зоне гонял!.. Ты у меня дерьмо будешь хавать!.. Сучара ты бацильная!..
В директоре Чеботареве пробудился старый лагерный нарядчик. А ведь кто бы мог подумать?.. Зеленая фетровая шляпа, китайский мантель, туго набитый портфель…

Сергей: Мой брат совершил этот поступок за неделю до окончания школы. Лишив себя таким образом золотой медали. Родители с трудом уговорили директора выдать Боре аттестат зрелости…
(Подходит к Борису)
– Зачем ты это сделал?

Борис: Я сделал то, о чем мечтает втайне каждый школьник. Увидев Легавого, я понял – сейчас или никогда! Я сделаю это!.. Или перестану себя уважать…

Сергей: На фасаде вашей школы через сто лет повесят мемориальную доску: "Здесь учился Борис Довлатов…

Борис: ...с вытекающими отсюда неожиданными последствиями…".

Александр Генис: Антракт.
Как по-вашему, каков театральный и кинематографический потенциал у прозы Довлатова?

Лев Шехтман: Я пока не представляю себе, что бы я еще хотел поставить на сцене довлатовского. Мне показалось, что в «Наших» была драматургическая жилка бьющаяся, мне очень нравилось, что это соединено с его личной биографией, с личной жизнью.

Александр Генис: У него все соединено. Он говорил «я не могу представить себе персонажа, которого не зовут Довлатов».

Лев Шехтман: Но еще и окружение его, «наши» - имеется в виду родные, близкие, даже собака Глаша...

Александр Генис: Даже! Она из главных персонажей.

Лев Шехтман: Поэтому у нас она тоже есть, присутствует в спектакле. Но это - чистая проза, самый не драматургический материал, мне показался самым драматургическим. Другие произведения, которые кажутся богаты драматургией...

Александр Генис: ... например, «Заповедник».

Лев Шехтман: Да, «Заповедник» очень популярный, все ставят «Заповедник».

Александр Генис: На мой взгляд, лучшая книга Довлатова.

Лев Шехтман: Но я считаю, что там как раз опасность. Несмотря на диалоги, можно погрузиться в трясину литературщины, литературного театра, а не драмы. Я не видел, правда, спектакли.

Александр Генис: А кино?

Лев Шехтман: Опять же, я не кинорежиссер, мне сложно судить.

Александр Генис: Смежная профессия.

Лев Шехтман: Смежная, да. Но должен быть режиссер, который это увидит и найдет. Например, «Чемодан», я считаю, мог бы стать замечательным кукольным спектаклем. Я бы это представил и сделал именно таким образом. Что касается кино, то здесь сложнее. Можно, конечно. Опять-таки, кино более авторское, чем театр, кино — это линза-режиссер и режиссер решает все. Но в этом и сложность. Здесь нужен такой подъем до уровня довлатовского юмора, довлатовского вкуса. Потому что Довлатов всегда балансирует на острие ножа в этом смысле, и вкус ему никогда не изменяет. Найдется ли такой режиссер, который сумеет найти эквивалент этому и сумеет балансировать таким образом, - вот в чем вопрос.

Александр Генис: Будем на это надеяться. Потому что сам Довлатов мечтал оказаться в кино.
Теперь о другом. Как вы считаете, есть ли перспективы русского театра в Америке? Ну, скажем, тот же “АБАНАМАТ” мог бы иметь успех в русских городах, в Нью-Йорке, в Чикаго, в Сан-Франциско, там, где есть большие русские общины?

Лев Шехтман: Я думаю, в русскоязычной общине — да, это бы нашло отзвук. А как с американским зрителем, знаете, это интересный вопрос. Не знаю.

Александр Генис: Довлатов был популярен и у американских читателей, в «Ньюйоркере» он много раз печатался. Имел успех в Америке.

Лев Шехтман: Я надеюсь, что да. Но как перевести «Абанамат»?