Александр Генис: Сомерсет Моэм, который совсем неплохо знал русскую литературу, жаловался, тем не менее, на то, что список ее писателей чересчур краток и исчерпывается именами Тургенева, Достоевского, Толстого и Чехова (последний, как писал Моэм, испортил всю традицию англо-саксонской новеллистики, соблазнив писателей сочинять бессюжетные рассказы). Попытки расширить перечень русской классики для иностранцев - постоянная задача переводчиков, филологов и других подвижников. Именно так надо расценивать выход большого тома Лескова в Америке. Отзываясь на это событие, критик “Бук Ревью” Клэр Мессуд напоминает читателям, что Лесков, по мнению русских формалистов, решительно повлиял на столь разных писателей, как Андрей Белый, Бабель и Горький (последний прямо назвал его своим учителем). Лесковым восхищались и на Западе, причем, такие авторитеты, как влиятельный критик Ирвинг Хоу и мастер поэтической мысли Вальтер Беньямин. Надеясь, что верная параллель, привлечет соотечественников к Лескову, один из переводчиков, Ричар Пивер, замечает, что любимым писателем такого, казалось бы, сугубо русского писателя как Лесков, был англичанин Лоренс Стерн.
Поможет ли новый перевод, восторженно встреченный американскими критиками, включить Лескова в когорту признанных в англоязычном мире русских классиков? Об этой перспективе мы беседуем с Борисом Парамоновым.

Борис Парамонов: Издание на английском языке в Америке в престижном издательстве Кнопф обширного сборника Николая Лескова, 17 рассказов, 575 страниц, конечно, можно только приветствовать. Америка продолжает быть хранилищем мировой литературы. Но вот представим на минуту такую кошмарную картину: произошел какой-то катаклизм, и Лесков остался только в американских переводах. Что поймет в этой странной литературе гипотетический будущий археолог?

Александр Генис: Не будем забывать, что за перевод взялась “звездная пара” переводчиков, которые поставили своей целью познакомить Америку с настоящей русской классикой. И им действительно удалось заново открыть, например, “Анну Каренину”, которая стала бестселлером после того, как Опра сделал этот отнюдь не новый роман книгой года для своего клуба.

Борис Парамонов: Да, Ричард Пивер и Лариса Волохонская давно уже переводят русскую классику, делают новые переводные варианты многажды переведенного. Их переводы из Достоевского особых похвал удостаиваются. Но Лескова переводить, конечно, много труднее, чем Достоевского или, скажем, Толстого. Как ни суди об этих великих классиках, но их литература не чужда мировому потоку второй половины девятнадцатого века, викторианского века – как бы далеко ни выдвигались они из этого потока.

Александр Генис: Об этом интересно говорят сами переводчики. Так Ричард Пивер, объясняя их замысел в работе над новым переводом “Войны и мир”, говорит следующее: “Мы обратились к прозе Толстого как к специфическому художественному посреднику; мы пытались внимательнейшим образом отслеживать то, как он говорит; мы хотели, чтобы наш английский перевод был скорее толстовским, нежели современным. Толстой и без того достаточно современен. Мы хотим, насколько это возможно, воспроизвести по-английски то, что он делает по-русски». И дальше: “У слова есть цвет, светотень, тональность, текстура, ритм, походка, структура и настроение. Конечно, автор подбирал их инстинктивно, без расчета на эффект, Но переводчик, в свою очередь, должен сознательно делать то, что автор делал инстинктивно. И это самый главный экзамен».
Другими словами, их интересует не столько идеи, сколько языковая ткань. Но разве это не то, что привлекает нас в Лескове?


Борис Парамонов: Пусть так, но все же Достоевский и Толстой – литература идей, громадного экзистенциального и исторического опыта, - а Лесков нечто иное: Лесков – это язык, неповторимый и, прямо скажем, непереводимый русский сказ, стилизованная народная речь. Эстетику Лескова на чужом языке не передать.

Александр Генис: А что же делать? Ведь каждая литература обладает запасом таких непереводимых авторов, особенно, когда речь идет о стихах. Оден, например, в предисловии к английскому переводу Кавафиса написал, что чужих поэтов нужно переводить тогда, когда они нам говорят такое, чего нельзя найти на родном языке. Это значит не слова, а специфику мировоззрения, точку зрения на мир, своеобразие именного этого художественного гения, его уникальность.

Борис Парамонов: В том и вопрос: можно ли передать современному американскому читателю художественный и культурный тип Лескова и его персонажей?
Героев Лескова, носителей его языка, прямо скажем, нельзя поместить в викторианский литературный век – современником которого был сам писатель. Герои Лескова – архаические люди, можно сказать, некие ископаемые, вышедшие из другой, очень условно говоря, средневековой эпохи. В англоязычной литературе им могут соответствовать разве что персонажи Чосера – даже не Шекспира. Мастера и умельцы Лескова – не из фабричной эры, а из каких-то древних цехов. Это люди, которые целостно выявляются в продуктах своего труда, они не подверглись еще роковому процессу отделения мастерства от производства, не стали еще придатком бездушной машины. Это искусники, художники, «художные мужики», как называлось это раньше.

Александр Генис: Тут уместно процитировать Гаспарова , который объясняет Лескова в том же плане, что и Вы, Борис Михайлович. Вот этот фрагмент из его “Записок и выписок” , книги, которую мы оба высоко ценим и очень любим:
“Лесков умудрился совместить несовместимое: быть одновременно и моралистом и эстетом. Но моралистом он был не русского интеллигентского или православного образца, а протестантского или толстовского. И эстетом был не барского, леонтьевского образца, а трудового, и героем брал не молельщиков, а богомазов, и орудие свое, русский язык, любил так, что Лев Толстой ему говорил: «Слишком!» Таким сочетанием он и добился того, что ни для кого не приемлем. Интеллигенции положено было выяснять отношения с народом, а Лесков заявлял «я сам народ» и вместо проблемных романов писал случаи из жизни.

Борис Парамонов: Гаспаров замечательно верно описывает парадоксальную позицию Лескова. И Тут главный лесковский герой, конечно, - незабвенный косой Левша, который со товарищи подковал аглицкую блоху – на посрамление англичан и на радость государя Николая Павловича. Давно уже было замечено, что этот шедевр русского мастерства имел чисто эстетическое значение: всякая утилитарность пропала, польза исчезла, и подкованная русскими английская блоха перестала танцевать, что, собственно, и было пойнтом всего этого проекта. Вот вам и вопрос о России и Западе: никто не сомневается в высоких дарованиях и способностях русских людей, но всё их искусство как-то не ко времени и не к месту приходится.
Это ведь можно сказать не только о русских умельцах, но и о многочисленных российских государях, всех этих Николаях Павловичей и сколько там их, и как их величают. Русская история – включая, разумеется, советскую, - продолжает являть сюжеты лесковской блохи. Да возьмите хоть строительство социализма в одной - причем на 80 процентов крестьянской – стране. Ну ладно, сделали танки, побили Гитлера – да так и застряли в этой модели. Дальнейшие советские танки стали такими же игрушками, как подкованная блоха. Их раздарили арабским диктаторам, и сейчас они гниют и ржавеют среди тамошних обширных пустынь. Они сделались объектами концептуального искусства.
Русское мастерство и умение при волевом руководстве начальствующего состава сделалось потемкинскими деревнями – подлинный жанр российской власти, вне зависимости от идеологических ее мотивировок. Последняя из этих деревень, как кажется, - Сочинская Олимпиада: соревнования по зимнему спорту в субтропическом климате.
У Лескова был законный потомок и продолжатель в советской литературе – Андрей Платонов, конечно. Его «сокровенный человек» Андрей Пухов – прямой наследник лесковского косого Левши. К нему приставили комиссара – матроса, который убежден, что мотор внутреннего сгорания будет работать, если залить поменьше бензина и побольше воды. Понятно, что русский умелец советского извода стал изобретать деревянные блюминги на отходах коровьих желудков и деревянные телефоны – совсем как настоящие, только не звонят и не соединяют.
Вот эти культурно-исторические последействия лесковского творчества трудно, да просто невозможно передать ни в каком, даже самом искусном иностранном переводе. Бродский однажды сказал: счастлива страна, в которой невозможен Андрей Платонов. То же самое можно сказать и о Лескове. Это вопрос не чужого языка, а иной культуры.