В лучшем фильме Иштвана Сабо (он вышел в семидесятом году) есть такой эпизод: главный герой, приехавший из Венгрии во Францию, чтобы увидеть после многих лет разлуки любовь своего детства, попадает на эмигрантскую вечеринку. Собравшиеся убеждают его вернуться домой, потому что хлеб в изгнании горек. Один из гостей, самый разговорчивый, в конце формулирует претензию к загранице: если вы завтра выйдете на улицу и начнете спрашивать прохожих, где находится Венгрия, все будут пожимать плечами. На следующий день герой выходит на прогулку, беспрестанно повторяя про себя этот вопрос, и по одному только виду спешащих по своим делам горожан понимает: они действительно не знают, где находится Венгрия, и их совершенно не интересует, какие беды с ней произошли в недавнем прошлом. В положенный день герой садится на поезд и уезжает в Будапешт. Судя по дискуссиям, охватившим в последние дни интеллигентную публику двух российских столиц, многие россияне проделывают сейчас похожие упражнения. Решение в каждом случае остается личным, но проблемы, всплывающие в предваряющих его рассуждениях, имеют общий этико-политический характер.
Начало дебатам положило лирическое эссе Катерины Гордеевой "Невозможность острова" – оно вышло на прошлой неделе на Colta.ru. Суть его – в признании тщетности надежд: сначала надежд на скорые перемены в стране, связанные с воодушевлением декабря 2011 года, потом – надежд на создание внутреннего острова, отделенного со всех сторон от мерзостей российской действительности. Такой остров невозможен, потому что, кем бы ты ни был, действительность вторгается в личное пространство, искажая его если не прямым воздействием, то косвенно: внося дурацкие опасения, заставляя дважды и трижды перепроверять верность самых простых действий, принуждая воздерживаться от высказываний, корректировать реакции, сдерживать гнев. Эссе получилось задумчивое: никакого личного решения сама автор не принимает – она лишь констатирует массовый интерес к эмиграции в среде своих друзей и знакомит нас с героем, который свое решение уже принял. Степа, мастер горячего цеха из Мурманска, продал квартиру, переехал в Болгарию и теперь катает туристов на боевой амфибии морской пехоты, сохранившейся там со времен СССР. Он и произносит ключевую фразу, в истинность которой пытается поверить на протяжении всего текста автор: "На самом деле я одинаково никому не нужен и там, и тут, но здесь лучше климат".
Эссе в своем роде превосходное – оно не дает ответов, но самой попыткой структурирования внутренних сомнений порождает дальнейшую дискуссию. Такой широкой дискуссии я, признаться, не видела уже давно. Разнообразие реакций заставило меня их классифицировать.
Первый принцип деления, очевидный сразу – поколенческий. Люди, принадлежащие к старшему активному поколению, ответили на сомнения Катерины Гордеевой твердым "нет". Тон, которым это "нет" было сказано, отличался по географическому признаку: Москва реагировала жестче Петербурга. Евгения Альбац отрезала: текст Гордеевой продиктован страхом, а деньги у преступного государства брать нельзя. Лев Лурье все-таки начал с того, что в самой эмиграции нет ничего зазорного, но. Эти его "но" с другой стороны границы кажутся какими-то даже ребяческими, однако суть не в них. Суть он выражает так: "При всех свинцовых мерзостях Россия никогда не жила так богато и относительно свободно, как сейчас. Над нами особо не каплет: можно лечить, учить, охранять. Торговать и ездить на пароме в Стокгольм".
Со своей поколенческой колокольни я вижу в высказываниях Льва Лурье и Евгении Альбац общую черту: они искренне убеждены, что в сложившейся российской ситуации можно делать нечто осмысленное, жить полноценной профессиональной жизнью, не впадая ни в нищету, ни в конфликты с совестью. Работать журналистом, не прикасаясь к деньгам преступного государства; учить и лечить, позволяя себе при этом поездки на пароме в Стокгольм. Я называю эту черту активного старшего поколения прекраснодушным нарциссизмом. Оба высказывания сделаны честно: Евгения Альбац и Лев Лурье действительно живут так, как они говорят. Она работает в неправительственном журнале (сколько их в России, мы знаем), он действительно учительствует за смешную зарплату, параллельно выступая со всех сколько-нибудь приличных медийных площадок. Нарциссизм состоит в том, что уникальность позиции, которую это активное старшее поколение занимает, никогда не рефлектируется: если мы так можем, то и вы, которые моложе, тоже можете так.
После требования Альбац не брать деньги у преступного режима никогда не следует предложения о работе в The New Times – точно так же, как говорить о путешествиях в Стокгольм во время школьного отпуска, как это делает Лев Лурье, можно, только если временно забыть, сколько платят в школе. Мотив "я забил свою поляну – а вы забивайте свою" может существовать только в оторванном от реальности сознании. Потому что поляна, которую они забили, была единственной в этом лесу. А вырубать вторую, кажется, уже поздно. Не брать деньги у преступного режима или спокойно учительствовать и лечить (что, кстати, предполагает получение денег от преступного режима) означает поставить себя в ситуацию нищеты. А требовать нищенствования от другого, в общем-то, никто не вправе.
Меж тем младших в эссе Катерины Гордеевой задело совсем другое. Вопрос о возможной эмиграции прочитывается в этом поколении как вопрос о гражданской ответственности. Хороший пример такого рассуждения можно найти в фейсбуке у бывшего главного редактора сайта "Большой город" Екатерины Кронгауз. Она спрашивает о границах должного: "Может ли человек осуждать все законы, все безумие, несправедливость, жестокость и кошмары и при этом не выражать это публично и открыто – но не из соображений трусости, страха, сделки с совестью или еще с кем-то, а просто потому, что этот человек умеет или любит или считает правильным заниматься чем-то другим? Готовить еду в ресторане, держать камеру, рубить лес, писать стихи?" То есть задает вопрос о праве ответственного гражданина не заниматься политикой.
Он кажется тривиальным: разумеется, быть гражданином не значит неустанно пикетировать суды и участвовать в голодовках – быть гражданином означает понимать себя как часть страны и способствовать ее благу, а это можно делать и сочиняя стихи. Но и эта вроде бы очевидная истина сейчас в России неочевидна: в комменты тут же пришел Роман Доброхотов и постулировал, что ходить на митинги – обязанность каждого ответственного россиянина.
Здесь происходит подмена понятий: гражданственность начинает обозначать профессиональное занятие политикой. Что демонстрирует слабость профессиональной политики: вина за бессодержательность и тщету последних митингов перекладывается с плеч организаторов на плечи граждан. Это удобная для политика позиция. Можно не утруждать себя вопросами стратегии и тактики, можно не мучиться изобретением новых методов борьбы, которые мобилизовали бы массы. Можно просто продолжать согласовывать митинги и сетовать на безответственность граждан, которые на них не ходят. Собственно, так и поступала маститая оппозиция с тех пор, как навсегда вылетела из парламента. Мы ведь давно уже знаем, что партия "Яблоко", например, в 2018 году выдвинет кандидатом в президенты Григория Явлинского. А в том, что он президентом не станет, виноваты будут преступный режим и политически несознательные граждане.
Но к рассуждениям Екатерины Кронгауз можно подойти и тоньше: ситуация в России эволюционирует в сторону невозможности неучастия в политике властей. Благородное нищенское учительство уже сейчас влечет за собой участие в избирательных комиссиях, прямой задачей которых является нарушение избирательного законодательства. Принцип коллективного членства в Народном фронте грозит тем, что сегодня ты член какого-нибудь чисто профессионального объединения, а завтра можешь стать, сам того не ведая, частью сплотившегося вокруг вождя народа. Такой поворот ставит проблему эмиграции гораздо острее. Выбор действительно сужается до альтернативы между активным сопротивлением и отъездом.
Как его решать, дело сугубо личное и чисто практическое, однако в обсуждениях этого вопроса ярко проявляется еще одна черта современной России: удивительная узость горизонта – исторического, географического, идейного – при обсуждении чего бы то ни было. Вопрос об эмиграции, с которым столкнулась сейчас часть российского общества, возникал в разные исторические моменты и в разных местах бессчетное количество раз. О нем чего только не написано и не снято – как с точки зрения оставшихся, так и с точки зрения уехавших. Но тем не менее отъезд по-прежнему обсуждается в эмоционально-понятийном круге, созданном первой волной русской эмиграции, – как роковое решение, навсегда отрывающее человека от живительной атмосферы родины. Но ведь это чистой воды культурный миф столетней давности, место которому – в культурной памяти, а не в актуальных дискуссиях. Эмиграция в современных терминах называется географической мобильностью, и через десять лет после того, как вся активная провинция и пол-Петербурга переехали в Москву, наделять ее роковыми чертами как-то слишком уж мелодраматично.
"Фильм о любви" Иштвана Сабо, со сцены из которого я начала, заканчивается параллельным жизнеописанием героев. Она встречает во Франции будущего мужа, англичанина Джорджа, и уезжает с ним в Англию. Работает модельером, как и хотела. Ее совершенно не заботит, знают ли окружающие, где находится Венгрия. Он женится и строит обычную профессиональную карьеру. Решение об эмиграции, как и решение отказаться от нее, оборачивается в перспективе нескольких лет рядовым событием. Каковым оно на самом деле и является. Оно определяет дальнейшую жизнь, это правда. Но дальнейшую жизнь определяет любое наше решение.
Начало дебатам положило лирическое эссе Катерины Гордеевой "Невозможность острова" – оно вышло на прошлой неделе на Colta.ru. Суть его – в признании тщетности надежд: сначала надежд на скорые перемены в стране, связанные с воодушевлением декабря 2011 года, потом – надежд на создание внутреннего острова, отделенного со всех сторон от мерзостей российской действительности. Такой остров невозможен, потому что, кем бы ты ни был, действительность вторгается в личное пространство, искажая его если не прямым воздействием, то косвенно: внося дурацкие опасения, заставляя дважды и трижды перепроверять верность самых простых действий, принуждая воздерживаться от высказываний, корректировать реакции, сдерживать гнев. Эссе получилось задумчивое: никакого личного решения сама автор не принимает – она лишь констатирует массовый интерес к эмиграции в среде своих друзей и знакомит нас с героем, который свое решение уже принял. Степа, мастер горячего цеха из Мурманска, продал квартиру, переехал в Болгарию и теперь катает туристов на боевой амфибии морской пехоты, сохранившейся там со времен СССР. Он и произносит ключевую фразу, в истинность которой пытается поверить на протяжении всего текста автор: "На самом деле я одинаково никому не нужен и там, и тут, но здесь лучше климат".
Эссе в своем роде превосходное – оно не дает ответов, но самой попыткой структурирования внутренних сомнений порождает дальнейшую дискуссию. Такой широкой дискуссии я, признаться, не видела уже давно. Разнообразие реакций заставило меня их классифицировать.
Первый принцип деления, очевидный сразу – поколенческий. Люди, принадлежащие к старшему активному поколению, ответили на сомнения Катерины Гордеевой твердым "нет". Тон, которым это "нет" было сказано, отличался по географическому признаку: Москва реагировала жестче Петербурга. Евгения Альбац отрезала: текст Гордеевой продиктован страхом, а деньги у преступного государства брать нельзя. Лев Лурье все-таки начал с того, что в самой эмиграции нет ничего зазорного, но. Эти его "но" с другой стороны границы кажутся какими-то даже ребяческими, однако суть не в них. Суть он выражает так: "При всех свинцовых мерзостях Россия никогда не жила так богато и относительно свободно, как сейчас. Над нами особо не каплет: можно лечить, учить, охранять. Торговать и ездить на пароме в Стокгольм".
Со своей поколенческой колокольни я вижу в высказываниях Льва Лурье и Евгении Альбац общую черту: они искренне убеждены, что в сложившейся российской ситуации можно делать нечто осмысленное, жить полноценной профессиональной жизнью, не впадая ни в нищету, ни в конфликты с совестью. Работать журналистом, не прикасаясь к деньгам преступного государства; учить и лечить, позволяя себе при этом поездки на пароме в Стокгольм. Я называю эту черту активного старшего поколения прекраснодушным нарциссизмом. Оба высказывания сделаны честно: Евгения Альбац и Лев Лурье действительно живут так, как они говорят. Она работает в неправительственном журнале (сколько их в России, мы знаем), он действительно учительствует за смешную зарплату, параллельно выступая со всех сколько-нибудь приличных медийных площадок. Нарциссизм состоит в том, что уникальность позиции, которую это активное старшее поколение занимает, никогда не рефлектируется: если мы так можем, то и вы, которые моложе, тоже можете так.
После требования Альбац не брать деньги у преступного режима никогда не следует предложения о работе в The New Times – точно так же, как говорить о путешествиях в Стокгольм во время школьного отпуска, как это делает Лев Лурье, можно, только если временно забыть, сколько платят в школе. Мотив "я забил свою поляну – а вы забивайте свою" может существовать только в оторванном от реальности сознании. Потому что поляна, которую они забили, была единственной в этом лесу. А вырубать вторую, кажется, уже поздно. Не брать деньги у преступного режима или спокойно учительствовать и лечить (что, кстати, предполагает получение денег от преступного режима) означает поставить себя в ситуацию нищеты. А требовать нищенствования от другого, в общем-то, никто не вправе.
Меж тем младших в эссе Катерины Гордеевой задело совсем другое. Вопрос о возможной эмиграции прочитывается в этом поколении как вопрос о гражданской ответственности. Хороший пример такого рассуждения можно найти в фейсбуке у бывшего главного редактора сайта "Большой город" Екатерины Кронгауз. Она спрашивает о границах должного: "Может ли человек осуждать все законы, все безумие, несправедливость, жестокость и кошмары и при этом не выражать это публично и открыто – но не из соображений трусости, страха, сделки с совестью или еще с кем-то, а просто потому, что этот человек умеет или любит или считает правильным заниматься чем-то другим? Готовить еду в ресторане, держать камеру, рубить лес, писать стихи?" То есть задает вопрос о праве ответственного гражданина не заниматься политикой.
Он кажется тривиальным: разумеется, быть гражданином не значит неустанно пикетировать суды и участвовать в голодовках – быть гражданином означает понимать себя как часть страны и способствовать ее благу, а это можно делать и сочиняя стихи. Но и эта вроде бы очевидная истина сейчас в России неочевидна: в комменты тут же пришел Роман Доброхотов и постулировал, что ходить на митинги – обязанность каждого ответственного россиянина.
Здесь происходит подмена понятий: гражданственность начинает обозначать профессиональное занятие политикой. Что демонстрирует слабость профессиональной политики: вина за бессодержательность и тщету последних митингов перекладывается с плеч организаторов на плечи граждан. Это удобная для политика позиция. Можно не утруждать себя вопросами стратегии и тактики, можно не мучиться изобретением новых методов борьбы, которые мобилизовали бы массы. Можно просто продолжать согласовывать митинги и сетовать на безответственность граждан, которые на них не ходят. Собственно, так и поступала маститая оппозиция с тех пор, как навсегда вылетела из парламента. Мы ведь давно уже знаем, что партия "Яблоко", например, в 2018 году выдвинет кандидатом в президенты Григория Явлинского. А в том, что он президентом не станет, виноваты будут преступный режим и политически несознательные граждане.
Но к рассуждениям Екатерины Кронгауз можно подойти и тоньше: ситуация в России эволюционирует в сторону невозможности неучастия в политике властей. Благородное нищенское учительство уже сейчас влечет за собой участие в избирательных комиссиях, прямой задачей которых является нарушение избирательного законодательства. Принцип коллективного членства в Народном фронте грозит тем, что сегодня ты член какого-нибудь чисто профессионального объединения, а завтра можешь стать, сам того не ведая, частью сплотившегося вокруг вождя народа. Такой поворот ставит проблему эмиграции гораздо острее. Выбор действительно сужается до альтернативы между активным сопротивлением и отъездом.
Как его решать, дело сугубо личное и чисто практическое, однако в обсуждениях этого вопроса ярко проявляется еще одна черта современной России: удивительная узость горизонта – исторического, географического, идейного – при обсуждении чего бы то ни было. Вопрос об эмиграции, с которым столкнулась сейчас часть российского общества, возникал в разные исторические моменты и в разных местах бессчетное количество раз. О нем чего только не написано и не снято – как с точки зрения оставшихся, так и с точки зрения уехавших. Но тем не менее отъезд по-прежнему обсуждается в эмоционально-понятийном круге, созданном первой волной русской эмиграции, – как роковое решение, навсегда отрывающее человека от живительной атмосферы родины. Но ведь это чистой воды культурный миф столетней давности, место которому – в культурной памяти, а не в актуальных дискуссиях. Эмиграция в современных терминах называется географической мобильностью, и через десять лет после того, как вся активная провинция и пол-Петербурга переехали в Москву, наделять ее роковыми чертами как-то слишком уж мелодраматично.
"Фильм о любви" Иштвана Сабо, со сцены из которого я начала, заканчивается параллельным жизнеописанием героев. Она встречает во Франции будущего мужа, англичанина Джорджа, и уезжает с ним в Англию. Работает модельером, как и хотела. Ее совершенно не заботит, знают ли окружающие, где находится Венгрия. Он женится и строит обычную профессиональную карьеру. Решение об эмиграции, как и решение отказаться от нее, оборачивается в перспективе нескольких лет рядовым событием. Каковым оно на самом деле и является. Оно определяет дальнейшую жизнь, это правда. Но дальнейшую жизнь определяет любое наше решение.
