Реформа высшего образования и академических учреждений, начавшаяся в прошлом году, может с большой долей вероятности привести к гибели фундаментальной науки в России. Тем не менее, у этого процесса есть как минимум один положительный эффект, на который организаторы реформы не рассчитывали: он породил широкую общественную дискуссию. Она касается места академической науки в обществе, способов разумного обустройства научной жизни и состояния самого академического сообщества.
Случай петербургского Института истории искусств (или Зубовского института) оказался в этом смысле универсальным: его настоящим и будущим распоряжается Министерство культуры (проводящее крупномасштабную реформу всего – от институтов и музеев до Большого театра), а путем его спасения в какой-то момент считалось вхождение в структуру Российской академии наук – пока реформы не накрыли и это почтенное учреждение. Оказавшись между двух невозможностей, коллектив института обнаружил себя как самостоятельную общность, способную сорвать планировавшийся министерством блицкриг, выступить с публичными заявлениями, провести внутреннюю дифференциацию, поставить собственные проблемы в общемировой контекст.
Обо всем этом я говорила с двумя сотрудниками Зубовского – филологом и теоретиком литературы Аркадием Блюмбаумом и сотрудником сектора актуальных проблем художественной культуры РИИИ Дмитрием Голынко. Аркадий подробно излагает генезис проблемы и описывает отдельные моменты противостояния между коллективом Зубовского института и новой администрацией: тайный визит министра Мединского в институт, сопровождавшийся потасовкой в приемной директора (о которой я писала здесь и обстоятельства которой Аркадий уточняет), бюрократическую путаницу с назначением Ольги Кох исполняющей обязанности директора института, что обернулось невыплатой зарплат сотрудникам, попытки нового руководства контролировать присутствие сотрудников на работе (что может стать, но пока не стало удобным инструментом увольнения). Разговор, который у нас получился, имеет смысл слушать полностью – ниже я подхвачу лишь один его сюжет об уроках конфликта, важный для будущего гуманитарной науки в России, каким бы оно ни оказалось.
Активное неприятие проводимых министерством культуры реформ со стороны ученых может (и должно) казаться странным любому, кто хотя бы поверхностно знаком с состоянием академических учреждений до начала реформ. Сторонний человек, зашедший в Зубовский институт несколько лет назад, обнаруживал там сонное царство. В гардеробе – оповещение о сборе средств в пользу заболевшего кота Мурзика, на доске объявлений – отпечатанную чуть ли не на машинке афишу кинопоказов (главный хит – "Восемь с половиной"), в коридорах – пожилых дам, встречающих сотрудников вопросами об очередном не сданном вовремя отчете. Зарплата научного сотрудника с кандидатской степенью составляла, как подтвердил мне Аркадий Блюмбаум, 11 тысяч рублей. Кажется, сама обстановка говорила о том, что наука делается где-то в другом месте. В чем смысл существования Института? Он есть, и очень простой. Цитирую фрагмент нашего разговора с Блюмбаумом:
"Современная наука институциализирована вся и целиком, ученых вне институций сейчас просто не существует или это какие-то редкие исключения; для меня работа в Институте – это прежде всего институциональная аффилиация, которая позволяет мне добывать внебюджетные средства для работы. Поскольку современная научная система – это система институциональная, гранты выдают тоже какие-то институции. Они хотят иметь дело только с людьми, которые аффилированы с той или иной институцией. Не могу сказать, что это вызывает мой живой восторг, потому что количество научной бюрократии во всем мире оказывается устрашающим. Кроме того, оно и многих ученых приучает к бюрократическому типу мышления. Но такова ситуация".
Собственно, это обстоятельство объясняет ставшие типичными в последний год конфликты в научных и музейных учреждениях: все согласны, что все плохо, но в штыки воспринимают попытки реформ – потому что предложенные реформы уничтожают сам статус научной институции, превращая ее в центр организации развлечений (один из частных случаев, попытки реформирования музея "Кижи", подробно описан здесь). Но то же самое обстоятельство ставит российскую проблему в международный контекст: свертывание гуманитарных исследовательских проектов, закрытие традиционных гуманитарных факультетов идет и на Западе. То, что раньше называлось гуманитарными науками, становится частью креативной экономики. Слегка утрируя, можно сказать, что преподаватели философии в Британии теперь занимаются тем, что развлекают молодых людей, купивших себе образовательную услугу. Мединский, предлагающий сотрудникам РИИИ заняться мониторингом российского рынка культурных услуг, в этом смысле находится в тренде. Можно заметить, что в России проводить такого рода реформы бессмысленно за отсутствием сложившейся структуры креативной экономики (и об этом будет говорить в беседе со мной Дмитрий Голынко), но можно, напротив, поставить под вопрос сам принцип реформ и завести разговор и о состоянии общества в целом. Снова цитирую Аркадия Блюмбаума:
"Общество – как в России, так и на Западе – перестало понимать, зачем ему нужны гуманитарные и даже социальные науки. Дело в том, что мы работаем по большей части с прошлым, с материалом прошлого, а нынешнее общество в Европе, Америке, России живет в ситуации, которую французский историк Франсуа Артог назвал "презентизмом", т.е. их интересует только то, что происходит здесь и сейчас. Прошлое оказалось музеефицированным. Его способ существования оказывается настолько отчужденным, что общество не понимает, зачем ему нужно прошлое и, соответственно, зачем ему нужны люди, которые это прошлое исследуют. Мне кажется, у современного культурного сознания нет ни прошлого, ни будущего. У него есть только здесь и теперь.
Если мы вспомним “Ситуацию человека” (The Human Condition) Ханны Арендт и вспомним ее разграничение между work и labour, между работой и трудом, то обнаружим, что оно остро актуально. Современное общество интересует потребление какого-то сиюминутного продукта, от которого не остается никаких следов. Его совершенно не интересует измерение работы, work, его не интересуют какие-то продукты, созданные человеческой креативностью, которые связывают разные поколения, которые говорят современному человеку о том, что мир начался не с момента его рождения. Мне кажется, что нынешние попытки российского министра культуры говорят о том, что у него точно такое же тривиальное обывательское сознание.
Безусловно, гуманитарные и социальные науки, нравится нам это или не нравится, должны все время объяснять и доказывать обществу, что они необходимы, и объяснять, почему они необходимы. Видимо, мы делаем это недостаточно".
Митинг в защиту науки, прошедший во вторник в Петербурге на Марсовом поле, стал одной из попыток публичного разговора на эту тему. Впечатлениями о нем со мной поделился Дмитрий Голынко и в дальнейшем разговоре описал еще один важный сдвиг, случившийся в научном сообществе в связи с массированным наступлением правительства на академические учреждения: преодолен "консенсус безразличия", сковывавший научное сообщество в последние двадцать лет. Внутри академических коллективов возникла дифференциация, появилось осознание общих интересов, обозначилась борьба, которую можно назвать политической, и встала проблема этического выбора – сотрудничать или не сотрудничать с новым руководством. Это почти волшебное пробуждение следует считать большим шагом вперед. Еще несколько лет назад оно казалось абсолютно недостижимым.
Фразу Илоны Светликовой "закончилась графская прихоть", которой закончил свой разговор со мной Аркадий Блюмбаум, можно понимать буквально – как признание конца искусствознания, делавшегося в стенах особняка, завещанного для этих целей графом Зубовым. Но фраза эта приложима и к российской гуманитарной науке в целом: существовать на правах прихоти – графской или государственной – она больше не может.
Случай петербургского Института истории искусств (или Зубовского института) оказался в этом смысле универсальным: его настоящим и будущим распоряжается Министерство культуры (проводящее крупномасштабную реформу всего – от институтов и музеев до Большого театра), а путем его спасения в какой-то момент считалось вхождение в структуру Российской академии наук – пока реформы не накрыли и это почтенное учреждение. Оказавшись между двух невозможностей, коллектив института обнаружил себя как самостоятельную общность, способную сорвать планировавшийся министерством блицкриг, выступить с публичными заявлениями, провести внутреннюю дифференциацию, поставить собственные проблемы в общемировой контекст.
Обо всем этом я говорила с двумя сотрудниками Зубовского – филологом и теоретиком литературы Аркадием Блюмбаумом и сотрудником сектора актуальных проблем художественной культуры РИИИ Дмитрием Голынко. Аркадий подробно излагает генезис проблемы и описывает отдельные моменты противостояния между коллективом Зубовского института и новой администрацией: тайный визит министра Мединского в институт, сопровождавшийся потасовкой в приемной директора (о которой я писала здесь и обстоятельства которой Аркадий уточняет), бюрократическую путаницу с назначением Ольги Кох исполняющей обязанности директора института, что обернулось невыплатой зарплат сотрудникам, попытки нового руководства контролировать присутствие сотрудников на работе (что может стать, но пока не стало удобным инструментом увольнения). Разговор, который у нас получился, имеет смысл слушать полностью – ниже я подхвачу лишь один его сюжет об уроках конфликта, важный для будущего гуманитарной науки в России, каким бы оно ни оказалось.
Активное неприятие проводимых министерством культуры реформ со стороны ученых может (и должно) казаться странным любому, кто хотя бы поверхностно знаком с состоянием академических учреждений до начала реформ. Сторонний человек, зашедший в Зубовский институт несколько лет назад, обнаруживал там сонное царство. В гардеробе – оповещение о сборе средств в пользу заболевшего кота Мурзика, на доске объявлений – отпечатанную чуть ли не на машинке афишу кинопоказов (главный хит – "Восемь с половиной"), в коридорах – пожилых дам, встречающих сотрудников вопросами об очередном не сданном вовремя отчете. Зарплата научного сотрудника с кандидатской степенью составляла, как подтвердил мне Аркадий Блюмбаум, 11 тысяч рублей. Кажется, сама обстановка говорила о том, что наука делается где-то в другом месте. В чем смысл существования Института? Он есть, и очень простой. Цитирую фрагмент нашего разговора с Блюмбаумом:
"Современная наука институциализирована вся и целиком, ученых вне институций сейчас просто не существует или это какие-то редкие исключения; для меня работа в Институте – это прежде всего институциональная аффилиация, которая позволяет мне добывать внебюджетные средства для работы. Поскольку современная научная система – это система институциональная, гранты выдают тоже какие-то институции. Они хотят иметь дело только с людьми, которые аффилированы с той или иной институцией. Не могу сказать, что это вызывает мой живой восторг, потому что количество научной бюрократии во всем мире оказывается устрашающим. Кроме того, оно и многих ученых приучает к бюрократическому типу мышления. Но такова ситуация".
Собственно, это обстоятельство объясняет ставшие типичными в последний год конфликты в научных и музейных учреждениях: все согласны, что все плохо, но в штыки воспринимают попытки реформ – потому что предложенные реформы уничтожают сам статус научной институции, превращая ее в центр организации развлечений (один из частных случаев, попытки реформирования музея "Кижи", подробно описан здесь). Но то же самое обстоятельство ставит российскую проблему в международный контекст: свертывание гуманитарных исследовательских проектов, закрытие традиционных гуманитарных факультетов идет и на Западе. То, что раньше называлось гуманитарными науками, становится частью креативной экономики. Слегка утрируя, можно сказать, что преподаватели философии в Британии теперь занимаются тем, что развлекают молодых людей, купивших себе образовательную услугу. Мединский, предлагающий сотрудникам РИИИ заняться мониторингом российского рынка культурных услуг, в этом смысле находится в тренде. Можно заметить, что в России проводить такого рода реформы бессмысленно за отсутствием сложившейся структуры креативной экономики (и об этом будет говорить в беседе со мной Дмитрий Голынко), но можно, напротив, поставить под вопрос сам принцип реформ и завести разговор и о состоянии общества в целом. Снова цитирую Аркадия Блюмбаума:
"Общество – как в России, так и на Западе – перестало понимать, зачем ему нужны гуманитарные и даже социальные науки. Дело в том, что мы работаем по большей части с прошлым, с материалом прошлого, а нынешнее общество в Европе, Америке, России живет в ситуации, которую французский историк Франсуа Артог назвал "презентизмом", т.е. их интересует только то, что происходит здесь и сейчас. Прошлое оказалось музеефицированным. Его способ существования оказывается настолько отчужденным, что общество не понимает, зачем ему нужно прошлое и, соответственно, зачем ему нужны люди, которые это прошлое исследуют. Мне кажется, у современного культурного сознания нет ни прошлого, ни будущего. У него есть только здесь и теперь.
Если мы вспомним “Ситуацию человека” (The Human Condition) Ханны Арендт и вспомним ее разграничение между work и labour, между работой и трудом, то обнаружим, что оно остро актуально. Современное общество интересует потребление какого-то сиюминутного продукта, от которого не остается никаких следов. Его совершенно не интересует измерение работы, work, его не интересуют какие-то продукты, созданные человеческой креативностью, которые связывают разные поколения, которые говорят современному человеку о том, что мир начался не с момента его рождения. Мне кажется, что нынешние попытки российского министра культуры говорят о том, что у него точно такое же тривиальное обывательское сознание.
Безусловно, гуманитарные и социальные науки, нравится нам это или не нравится, должны все время объяснять и доказывать обществу, что они необходимы, и объяснять, почему они необходимы. Видимо, мы делаем это недостаточно".
Митинг в защиту науки, прошедший во вторник в Петербурге на Марсовом поле, стал одной из попыток публичного разговора на эту тему. Впечатлениями о нем со мной поделился Дмитрий Голынко и в дальнейшем разговоре описал еще один важный сдвиг, случившийся в научном сообществе в связи с массированным наступлением правительства на академические учреждения: преодолен "консенсус безразличия", сковывавший научное сообщество в последние двадцать лет. Внутри академических коллективов возникла дифференциация, появилось осознание общих интересов, обозначилась борьба, которую можно назвать политической, и встала проблема этического выбора – сотрудничать или не сотрудничать с новым руководством. Это почти волшебное пробуждение следует считать большим шагом вперед. Еще несколько лет назад оно казалось абсолютно недостижимым.
Фразу Илоны Светликовой "закончилась графская прихоть", которой закончил свой разговор со мной Аркадий Блюмбаум, можно понимать буквально – как признание конца искусствознания, делавшегося в стенах особняка, завещанного для этих целей графом Зубовым. Но фраза эта приложима и к российской гуманитарной науке в целом: существовать на правах прихоти – графской или государственной – она больше не может.
