Карамзин беседовал с Кантом в Кёнигсберге. Герцен тесно общался с Лайошем Кошутом. Тургенев дружил с Флобером. Толстой переписывался с Махатмой Ганди. Достоевский был человеком не очень светским, но и на его долю выпала знаменательная встреча: во время поездки в Лондон в 1862 году ему довелось пообщаться с Диккенсом. Во время беседы великий английский романист признался, что всех своих трогательных персонажей наделяет чертами, которыми сам хотел бы обладать, а злодеев пишет с себя реального: в нем странным образом уживаются два совершенно разных человека – один, живущий и чувствующий как дóлжно жить и чувствовать, и другой, обуреваемый противоположными страстями. Достоевский выслушал и спросил: "Что, только два?"
Интереснее всего было бы узнать, какой процент из дочитавших до этого места не усомнился в том, что два Д. действительно поговорили по душам в Лондоне в 1862 году. Это помогло бы понять, насколько эффективно преподается русская литература в средней школе. Школьниками все без исключения писали сочинение по "Преступлению и наказанию", но кто помнит, в каком году был напечатан этот роман? (В 1866-м). Многие читали "Зимние заметки о летних впечатлениях" и знают отношение классика к загранице, но кто помнит, какими иностранными языками он владел? (Французским и немецким – в основном читал). И вот теперь вопрос: зачем прославленному Диккенсу, написавшему к 1862 году все свои романы, кроме "Нашего общего друга" и незаконченной "Тайны Эдвина Друда", встречаться с автором неизвестных ему "Белых ночей", "Униженных и оскорбленных" и "Записок из мертвого дома"? С которым у него, к тому же, только один возможный язык для общения – французский? Какая доля читателей этого текста сформулировала для себя эти вопросы, мне не известно, но зато точно известен процент британских диккенсоведов, их не задавших: 100%.
Трехстраничная статья "Злодеи Диккенса: одно признание и одно предположение", в которой упоминается встреча двух классиков, вышла в 2002 году в журнале Dickensian за авторством Стефани Харви. В ней – со ссылкой на “Ведомости Академии наук Казахской СССР” – цитируется письмо Достоевского 1878 года с впечатлениями о встрече. Всего за несколько лет сведения о беседе Диккенса и Достоевского проникли в монографии двух ведущих исследователей Диккенса, а также в популярные биографии классика: за авторством Майкла Слейтера (2009) и Клэр Томалин (2011). Мистификацию решительно разоблачили только в декабре 2011 года, когда поддельную цитату из Достоевского процитировал в The New York Times автор рецензии на последнюю книгу. В Америке много славистов. Мистификатор на это не рассчитывал.
Эта захватывающая история – лишь красивая затравка к детективному расследованию, которое провел, заинтересовавшись происхождением цитаты, американский славист Эрик Найман. Его обширная статья (при желании из нее можно было бы сделать отличный детектив), вышла в апреле этого года в The Times Literary Supplement. Найман не смог найти реальную Стефани Харви, автора трехстраничной статьи в Dickensian, но зато нашел другую ее статью, посвященную творчеству британской писательницы Дорис Лессинг. Там произведения нобелевского лауреата сравнивались с романом Лео Беллингэма (действительно существующим), о котором, в свою очередь, писали другие критики. Потянув за одно имя, Найман вытянул целую вереницу: Грэхэм Хидли, Тревор Макговерн, Джон Шелленбергер, Майкл Линдсей, Людовико Парра. Все они в итоге оказались псевдонимами одного и того же человека – А.Д. Харви, британского историка, регулярно публиковавшегося под собственным именем в разных научных изданиях на протяжении 35 лет.
Тем не менее, параллельно с "нормальной" научной деятельностью, он создал сеть несуществующих авторов, активно комментировавших статьи друг друга. Встреча Диккенса с Достоевским – даже не самый яркий эпизод в деятельности этой эфемерной научно-литературной группировки. В 1988 году журнал History напечатал статью Тревора Макговерна, представлявшую собой главу из книги А.Д. Харви. Случился скандал, редактор журнала был готов уйти в отставку, отставку не приняли, но подписчикам разослали дополнительную статью, напечатанную на клейкой бумаге, с просьбой заклеить ею позорный плагиат Макговерна. Разумеется, в реальности это был самоплагиат А.Д. Харви.
Эрик Найман отслеживает в своей детективной статье публикаторские подвиги почти всех двойников А.Д. Харви, но владеет им не азарт сыщика, а гнев ученого: в науке, занимающейся установлением истины, мистификациям не место. Для Наймана разоблачить А.Д. Харви – значит доказать, что тот не ученый. Но А.Д. Харви с этим выводом американского слависта не согласен. В интервью, которое он дал корреспонденту The Guardian Стивену Моссу, Харви характеризует мистификаторскую деятельность как утверждение своей научной состоятельности.
Арнольд Харви, сын английского лесоруба и венгерской еврейки, бежавшей в Британию от Холокоста, родился сразу после войны. Бакалавра он получил в Оксфорде, докторскую писал в Кембридже. Изначально он собирался стать романистом (его первый роман "опубликует" впоследствии один из его альтер-эго, Лео Беллингэм), но увлекся наукой, очень быстро написал диссертацию и напечатал монографию. Собственно, в этой быстроте он и видит причины провала своей академической карьеры: университеты, в которых он пытался найти преподавательскую работу, его молодость сравнивали со списком публикаций и находили последний подозрительно длинным. Отчаявшись найти работу дома, Харви на несколько лет уехал преподавать в Италию (оттуда родом один из его персонажных авторов, Людовико Парра), а когда вернулся – искать стабильную академическую позицию было уже поздно. Харви был обречен на жизнь свободного интеллектуала. Но и она оказалась небезоблачной. Его неуемная энергия и несколько скандальный характер привели к тому, что многие журналы просто не желали с ним связываться, чем и объясняется постепенное размножение авторских личин.
На неизбежный вопрос журналиста The Guardian о внутреннем побудительном мотиве мистификаторской деятельности Харви отвечает, что действовал не из мести. Изначально им руководило стремление преодолеть редакционные барьеры, а позже – желание доказать, насколько условной и неэффективной является действующая система социальной верификации научного знания. Плагиат проходит незамеченным, а очевидную ложь легко принимают за истину просто потому, что она соответствует устоявшимся представлениям (в самом деле, какой еще вопрос мог задать Диккенсу Достоевский, о полифонизме которого Бахтин уже написал свою книгу?).
Но, помимо указания на несовершенство процедур производства научного консенсуса, Харви разоблачил как минимум еще один миф – миф о счастливой жизни независимого интеллектуала, свободного от административной рутины и необходимости ходить в присутствие. На деле существование свободного интеллектуала – жизнь на грани нищеты: в молодости Харви жил в сквотах, а в зрелые годы нередко полагался на социальные пособия и получал от государства доплаты на съем жилья (это притом, что он регулярно получал гонорары за "нормальные" книги). "Не бывает независимых ученых, – говорит он в интервью Моссу. – Есть только ученые отвергнутые". За сорок лет научной деятельности он написал около семисот безуспешных заявок на разные академические вакансии.
Тем не менее социальный или академический урок из биографии Арнольда Харви я извлекать не буду. Куда больше меня задела близость его деятельности концептуальному искусству. Осуществленные Харви мистификации, если вдуматься, представляют собой многолетнюю практику письма от лица придуманных московскими концептуалистами персонажных авторов. Как и московские художники, Харви заставлял придуманных членов своего авторского коллектива работать в разных жанрах – от научной статьи до романа и даже стихов; как и в любом концептуальном искусстве, эти опыты ставили вопросы о границах реальности и шаткости общественных, лингвистических и прочих конвенций. Разве что Харви радикализировал эти опыты, перенеся их из пространства галереи в более обширное, но не менее оторванное от жизни пространство академии.
Я знаю, что главная британская премия в области современного искусства Turner Prize дается художникам, не достигшим пятидесяти лет. Но для А.Д. Харви я бы сделала исключение. Все-таки сорок лет беззаветного служения искусству должны вознаграждаться не только смертью.
Интереснее всего было бы узнать, какой процент из дочитавших до этого места не усомнился в том, что два Д. действительно поговорили по душам в Лондоне в 1862 году. Это помогло бы понять, насколько эффективно преподается русская литература в средней школе. Школьниками все без исключения писали сочинение по "Преступлению и наказанию", но кто помнит, в каком году был напечатан этот роман? (В 1866-м). Многие читали "Зимние заметки о летних впечатлениях" и знают отношение классика к загранице, но кто помнит, какими иностранными языками он владел? (Французским и немецким – в основном читал). И вот теперь вопрос: зачем прославленному Диккенсу, написавшему к 1862 году все свои романы, кроме "Нашего общего друга" и незаконченной "Тайны Эдвина Друда", встречаться с автором неизвестных ему "Белых ночей", "Униженных и оскорбленных" и "Записок из мертвого дома"? С которым у него, к тому же, только один возможный язык для общения – французский? Какая доля читателей этого текста сформулировала для себя эти вопросы, мне не известно, но зато точно известен процент британских диккенсоведов, их не задавших: 100%.
Трехстраничная статья "Злодеи Диккенса: одно признание и одно предположение", в которой упоминается встреча двух классиков, вышла в 2002 году в журнале Dickensian за авторством Стефани Харви. В ней – со ссылкой на “Ведомости Академии наук Казахской СССР” – цитируется письмо Достоевского 1878 года с впечатлениями о встрече. Всего за несколько лет сведения о беседе Диккенса и Достоевского проникли в монографии двух ведущих исследователей Диккенса, а также в популярные биографии классика: за авторством Майкла Слейтера (2009) и Клэр Томалин (2011). Мистификацию решительно разоблачили только в декабре 2011 года, когда поддельную цитату из Достоевского процитировал в The New York Times автор рецензии на последнюю книгу. В Америке много славистов. Мистификатор на это не рассчитывал.
Эта захватывающая история – лишь красивая затравка к детективному расследованию, которое провел, заинтересовавшись происхождением цитаты, американский славист Эрик Найман. Его обширная статья (при желании из нее можно было бы сделать отличный детектив), вышла в апреле этого года в The Times Literary Supplement. Найман не смог найти реальную Стефани Харви, автора трехстраничной статьи в Dickensian, но зато нашел другую ее статью, посвященную творчеству британской писательницы Дорис Лессинг. Там произведения нобелевского лауреата сравнивались с романом Лео Беллингэма (действительно существующим), о котором, в свою очередь, писали другие критики. Потянув за одно имя, Найман вытянул целую вереницу: Грэхэм Хидли, Тревор Макговерн, Джон Шелленбергер, Майкл Линдсей, Людовико Парра. Все они в итоге оказались псевдонимами одного и того же человека – А.Д. Харви, британского историка, регулярно публиковавшегося под собственным именем в разных научных изданиях на протяжении 35 лет.
Тем не менее, параллельно с "нормальной" научной деятельностью, он создал сеть несуществующих авторов, активно комментировавших статьи друг друга. Встреча Диккенса с Достоевским – даже не самый яркий эпизод в деятельности этой эфемерной научно-литературной группировки. В 1988 году журнал History напечатал статью Тревора Макговерна, представлявшую собой главу из книги А.Д. Харви. Случился скандал, редактор журнала был готов уйти в отставку, отставку не приняли, но подписчикам разослали дополнительную статью, напечатанную на клейкой бумаге, с просьбой заклеить ею позорный плагиат Макговерна. Разумеется, в реальности это был самоплагиат А.Д. Харви.
Эрик Найман отслеживает в своей детективной статье публикаторские подвиги почти всех двойников А.Д. Харви, но владеет им не азарт сыщика, а гнев ученого: в науке, занимающейся установлением истины, мистификациям не место. Для Наймана разоблачить А.Д. Харви – значит доказать, что тот не ученый. Но А.Д. Харви с этим выводом американского слависта не согласен. В интервью, которое он дал корреспонденту The Guardian Стивену Моссу, Харви характеризует мистификаторскую деятельность как утверждение своей научной состоятельности.
Арнольд Харви, сын английского лесоруба и венгерской еврейки, бежавшей в Британию от Холокоста, родился сразу после войны. Бакалавра он получил в Оксфорде, докторскую писал в Кембридже. Изначально он собирался стать романистом (его первый роман "опубликует" впоследствии один из его альтер-эго, Лео Беллингэм), но увлекся наукой, очень быстро написал диссертацию и напечатал монографию. Собственно, в этой быстроте он и видит причины провала своей академической карьеры: университеты, в которых он пытался найти преподавательскую работу, его молодость сравнивали со списком публикаций и находили последний подозрительно длинным. Отчаявшись найти работу дома, Харви на несколько лет уехал преподавать в Италию (оттуда родом один из его персонажных авторов, Людовико Парра), а когда вернулся – искать стабильную академическую позицию было уже поздно. Харви был обречен на жизнь свободного интеллектуала. Но и она оказалась небезоблачной. Его неуемная энергия и несколько скандальный характер привели к тому, что многие журналы просто не желали с ним связываться, чем и объясняется постепенное размножение авторских личин.
На неизбежный вопрос журналиста The Guardian о внутреннем побудительном мотиве мистификаторской деятельности Харви отвечает, что действовал не из мести. Изначально им руководило стремление преодолеть редакционные барьеры, а позже – желание доказать, насколько условной и неэффективной является действующая система социальной верификации научного знания. Плагиат проходит незамеченным, а очевидную ложь легко принимают за истину просто потому, что она соответствует устоявшимся представлениям (в самом деле, какой еще вопрос мог задать Диккенсу Достоевский, о полифонизме которого Бахтин уже написал свою книгу?).
Но, помимо указания на несовершенство процедур производства научного консенсуса, Харви разоблачил как минимум еще один миф – миф о счастливой жизни независимого интеллектуала, свободного от административной рутины и необходимости ходить в присутствие. На деле существование свободного интеллектуала – жизнь на грани нищеты: в молодости Харви жил в сквотах, а в зрелые годы нередко полагался на социальные пособия и получал от государства доплаты на съем жилья (это притом, что он регулярно получал гонорары за "нормальные" книги). "Не бывает независимых ученых, – говорит он в интервью Моссу. – Есть только ученые отвергнутые". За сорок лет научной деятельности он написал около семисот безуспешных заявок на разные академические вакансии.
Тем не менее социальный или академический урок из биографии Арнольда Харви я извлекать не буду. Куда больше меня задела близость его деятельности концептуальному искусству. Осуществленные Харви мистификации, если вдуматься, представляют собой многолетнюю практику письма от лица придуманных московскими концептуалистами персонажных авторов. Как и московские художники, Харви заставлял придуманных членов своего авторского коллектива работать в разных жанрах – от научной статьи до романа и даже стихов; как и в любом концептуальном искусстве, эти опыты ставили вопросы о границах реальности и шаткости общественных, лингвистических и прочих конвенций. Разве что Харви радикализировал эти опыты, перенеся их из пространства галереи в более обширное, но не менее оторванное от жизни пространство академии.
Я знаю, что главная британская премия в области современного искусства Turner Prize дается художникам, не достигшим пятидесяти лет. Но для А.Д. Харви я бы сделала исключение. Все-таки сорок лет беззаветного служения искусству должны вознаграждаться не только смертью.
