Очарованные Ельциным

Как оценивали события октября 1993 года в России американские политики, разведсообщество, эксперты, обычные граждане? За кого они "болели" – за Ельцина или оппозицию? Предсказывал ли кто-нибудь из них, что политическое противоборство в Москве дойдет до стрельбы? Не претерпели ли изменения их взгляды на развитие демократии в России после кровавой расправы президента с парламентом? РС продолжает серию публикаций, посвященных урокам октября-1993.

"Соединенные Штаты по-прежнему твердо поддерживают Бориса Ельцина, демократически избранного президента России", – заявил Билл Клинтон на съезде крупнейшего в стране профобъединения АФТ-КПП. "Мы испытываем искреннее сожаление по поводу погибших и раненых в Москве. Тем не менее нам ясно, что конфликт развязала оппозиция и что у Ельцина не было иного выбора, кроме как попытаться восстановить порядок", – сообщала в октябре 1993 года газета "Сан-Франциско Кроникл".

Американский политический истеблишмент не сразу полюбил Ельцина. Администрация Буша-старшего хранила верность Горбачеву до самого конца, и никто из ее представителей не встретился с признанным лидером российской оппозиции до его приезда в США в июле 1991 года, через месяц после избрания президентом Российской Федерации. Наибольшие сомнения в отношении Ельцина питал в ту пору помощник Буша по национальной безопасности Брент Скоукрофт. Пентагон и ЦРУ, в принципе, против контактов не возражали. Государственный секретарь Джеймс Бейкер подходил к Ельцину сугубо прагматически: его интересовало, пойдет ли Москва на сокращения ядерных арсеналов и вернет ли домой полумиллионную армию, которая еще оставалась в странах Восточной Европы?

Отношение Вашингтона к новой России вообще и к Ельцину в частности начало сдвигаться в положительную сторону еще до подписания в январе 1993 года договора о ракетно-ядерном оружии, предусматривавшего упразднение целых категорий стратегических вооружений. В ходе президентской кампании 1992 года кандидат Демократической партии Билл Клинтон, следуя за бывшим президентом Ричардом Никсоном, скорбевшим о том, что Россия, дескать, уже потеряна для Запада, энергично критиковал своего соперника-республиканца за пассивность перед лицом сползания российского общества в пучину хаоса. Придя к власти, Клинтон, первый полновесный президент США в эпоху после окончания "холодной войны", без промедления двинулся на сближение с Ельциным.

Как писали тогда комментаторы, "политика распростертых объятий" диктовалась отчасти личными качествами нового президента, который был намного теплее Буша-отца и эмоционально сопереживал россиянам, испытывавшим тяжелые лишения, а отчасти идеологией, которая играла большую роль в мировоззрении идеалистических демократов, чем прагматиков-республиканцев. Клинтон и его старый друг Строб Талбот, которого президент сделал своим главным советником по России, были уверены, что могут помочь РФ стать демократической страной с рыночной экономикой. Сторонники модной теории "миролюбивой демократии", оба они верили в то, что демократии не воюют между собой. Как якобы и не воюют друг с другом страны, имеющие "Макдоналдсы", символ рыночной экономики.

Клинтон и Ельцин впервые встретились в апреле 1993 года на саммите в Ванкувере и сразу же прониклись взаимной симпатией. Таких встреч в общей сложности у них оказалось восемнадцать. Как писал впоследствии Талбот, американский и российский президенты были договороспособными политиками: за какую бы проблему они ни брались, ей рано или поздно находилось решение. Это касалось сокращения ракетных арсеналов; передачи России ядерных боеприпасов, хранившихся в бывших советских республиках; вывода российских войск из государств Балтии и деликатнейшей задачи согласования с Россией графика расширения НАТО. Не говоря уже о таких сравнительно "простых вопросах, как экспорт российской военной техники в Индию и Иран, чреватый дестабилизацией стратегической обстановки в регионе; или, спустя несколько лет, договоренность о развертывании российских миротворческих сил на Балканах.

Клинтон, понятно, был готов платить России за уступки. Он неизменно ратовал за увеличение финансовой помощи Москве – как двусторонней, так и многосторонней, через посредство Международного валютного фонда, на чью политику США оказывали сильное влияние. О том, должна ли эта помощь увязываться с либеральными экономическими реформами в России, Белый дом, Госдепартамент и Министерство финансов спорили на протяжении всего восьмилетнего срока правления Клинтона и к консенсусу так и не пришли.

СЛОВА НА БУКВУ "Б"

Ведущий сотрудник Гудзоновского института Ричард Вайтц в октябре 93 года заканчивал свою кандидатскую диссертацию в Гарвардском университете и только-только приступил к преподавательской деятельности.

– Российские исследования в Гарварде всегда находились на очень высоком уровне. У нас на кафедре работали такие звезды, как Ричард Пайпс и Адам Улам. С ними тогда тесно сотрудничал блестящий политолог Самюэль Хантингтон, занимавшийся проблемой так называемой демократизации третьей волны; посткоммунистическая Россия была ему интересна как лаборатория, в которой проходили проверку его гипотезы, касающиеся устойчивости демократических преобразований, охвативших многие страны после распада СССР. События октября 1993 года необыкновенно обострили наши споры о том, правильным ли путем идет Россия к демократии, может ли Запад что-то сделать, чтобы привязать Россию к себе, не дать сползти на прежний авторитарный путь, и если да, то что именно. И как Соединенным Штатам следует реагировать на происходящее в Москве.

Пайпс и Улам прекрасно говорили по-русски, и Вайтц вспоминает, что в их комментариях о происходящем то и дело звучали слова на букву "б": "беспорядки", "бред", "безумие", "бардак". Оба они были напуганы тем, что крутые меры Ельцина отвратят от демократии массы россиян с их гипертрофированной привязанностью к идеалам спокойствия и порядка в государстве.

– То, что Ельцин прибегнет к помощи армии, никто из нас не предсказывал. Это казалось абсолютно невероятным – передать такие полномочия военным, ведь они могли легко устроить государственный переворот. Мы также были уверены, что и военные как институт не захотят вмешиваться во внутриполитические дрязги. Так что расстрел парламента явился для нас двойным шоком: Ельцин отдал этот приказ, армия его выполнила. Схожее интеллектуальное фиаско, только несравненно большего масштаба, мы потерпели, когда уверенно прогнозировали нерушимость Советского Союза. Мы точно знали, почему СССР никогда не распадется, а перестройку и гласность Горбачева воспринимали как камуфляж и передышку перед новыми сражениями. Промахи наши, естественно, расстраивают, но ведь не секрет, почему они случаются. Политические модели – не опытные модели, мы не в состоянии, как инженеры, ставить множество экспериментов, меняя в каждом по одной переменной, чтобы выяснить в итоге, как все эти переменные связаны между собой, и предсказать совокупный эффект их взаимодействия.

– Есть мнение, что расстрел парламента стал точкой невозврата во всем ельцинском предприятии по превращению России в нормальную демократическую страну. Вы согласны, что после этих событий Россия уже не могла стать демократической?

– Нет, не согласен. По той же причине, о которой уже говорил: категорические прогнозы в политике – затея абсолютно провальная. Не дано нам предугадать, какие события имеют только сиюминутный эффект, а какие – устойчивый. И как эти эффекты причудливо один с другим переплетаются. Совсем несложно нарисовать гипотетический сценарий, в котором подавление мятежа в октябре 93 года служит отправной точкой для быстрого и неуклонного продвижения России к демократии западного образца. Я до сих пор не исключаю именного такого развития событий. Только вот количество переменных, которые должны для этого совпасть, огромно. И управлять ими всеми неимоверно сложно одному правителю или даже целому правительству, – считает Ричард Вайтц.

ДОРОЖНЫЙ УХАБ

Политический эксперт Фритц Эрмарт был долгие годы кадровым аналитиком ЦРУ, в период с 1988 по конец весны 1993 года он возглавлял Национальный совет разведки, самое элитное исследовательское подразделение Центрального разведывательного управления, имеющее непосредственный выход на Белый дом. Я попросил Эрмарта прокомментировать весьма распространенное в России мнение о том, что администрация Клинтона подталкивала Ельцина на расправу с парламентской оппозицией.

– Я хочу четко разграничить два момента. В бытность свою в ЦРУ я ничего об этом не слышал. Ни когда возглавлял Национальный совет разведки, ни после этого, когда уже не был вхож в коридоры высшей власти в Вашингтоне. О том, что такие попытки имели место, я узнал позже, когда уволился с государственной службы, причем из источников самых что ни на есть авторитетных – самого Бориса Ельцина и бывшего президента США Ричарда Никсона. Весной 1993 года Никсон поехал в Россию, где встречался и с Русланом Хасбулатовым, и с Александром Руцким, и с Ельциным. На встрече с Ельциным советовал ему употребить весь свой недюжинный талант политика и свой авторитет, чтобы изыскать компромисс с Верховным Советом. На что Ельцин ответил, что не намерен дискутировать с этими "политическими пигмеями" и что Вашингтон вообще подбивает его на то, чтобы дать им решительный бой и смести со сцены.

– Может, это был плохой перевод? Почему Никсон не уточнил, что имеет в виду его собеседник под "решительным боем"?

– Не знаю, – ответил Эрмарт, – но интуиция и опыт подсказывают мне, что Ельцин говорил правду. То, что администрация Клинтона сделала ставку на Ельцина, я видел собственными глазами. Равно как и то, что Руцкой и Хасбулатов были для клинтоновской команды выразителями идеи коммунистического реванша, с которыми ни за что не удастся договориться по важнейшим стратегическим вопросам, стоявшим в повестке американо-российских отношений. И которые точно не будут продолжать либеральные реформы в России. Как писал впоследствии Строб Талбот, Клинтон любил повторять: "Даже пьяный Ельцин лучше огромного большинства трезвых альтернатив" или "У меня есть трудности, кто спорит, но что они в сравнении с его проблемами?".

Не знаю, были ли у администрации Клинтона разработаны сценарии того, что делать, если Ельцин ввяжется в схватку и проиграет. Маловероятно, что такие сценарии существовали. Белый дом, думаю, исходил из того, что Ельцин легко победит, и не доводя дело до рукопашной. То, что в итоге по Верховному Совету будут палить танки, а также большое число погибших в этих событиях, – этого, надо полагать, Клинтон и его команда не предвидели.

– В научном и журналистском мире Америки тогда уже звучали, пусть еще очень робко, критические отзывы о социально-экономических преобразованиях в России при Ельцине, хотя, конечно, скептики были в меньшинстве. А существовали ли, насколько вам помнится, разные взгляды на российского президента и его политику в администрации Клинтона?

– Что-то не припомню. Может быть, помощник по национальной безопасности Антони Лейк не был страстным фанатом Ельцина, или те советники Клинтона, которым просто не нравилось, что шеф уделяет чрезмерное, по их мнению, внимание внешней политике в ущерб внутренней. Наверное, в команде замминистра финансов Ларри Саммерса были люди, не верившие в то, что Ельцин – прирожденный рыночник. В остальном же администрация на тот момент не сомневалась, что Ельцин олицетворяет единственный исторически верный курс, которым может идти Россия. И те, кто хотели делать тогда карьеру в Вашингтоне, взглядов, отличных от этого, громко не высказывали. Окружение Клинтона недооценило силу и отчаянность оппозиции Ельцину и не ожидало, как я уже говорил, что конфронтация с парламентом закончится кровопролитием. Впрочем, они поначалу не придали важности этому событию, посчитав, что отрицательные последствия его будут недолгими. A bump in the road, как говорят американцы, "дорожный ухаб" на самобытном историческом пути России к светлому завтра. Ельцин строит демократию и рыночную экономику – вот что главное. Только под конец правления Клинтона в администрации пробудились подозрения, что российская элита занята не приватизацией, а "прихватизацией" и что на фоне обнищания народа в стране происходит незаконное перераспределение и присвоение госсобственности, – рассказывает Фритц Эрмарт.

Эрмарт был один из тех, кого никогда не покидали сомнения относительно чистоты ельцинской политики или преданности российского президента идеалам частного предпринимательства и демократии. Поэтому и расстрел парламента его не очень удивил:

– Мы в ЦРУ не ошиблись в оценке нравственных качеств людей, которые были так или иначе вовлечены в строительство новой жизни в России. Мы их достаточно хорошо изучили еще тогда, когда занимались в Лэнгли судьбой так называемого золота КПСС. Тайный вывод капиталов за границу, личное и клановое незаконное обогащение – эти схемы нам были досконально знакомы задолго до зарождения эпохи олигархов. Что касается догадок относительно демократических регалий ельцинской команды, то их спустя много лет подтвердил мне лично Анатолий Чубайс. Я ему сказал: "Вас обвиняют в большевистских методах приватизации. Признаете ли вы себя виновным?". "Признаю", – ответил он. "Так почему же вы это делали?" – "У нас было слишком много врагов", – сказал Чубайс. Ответ, достойный идейного ленинца, подумал я…

А в 1987 году, за шесть лет до событий, которые мы сейчас обсуждаем, сомнения в том, демократ ли Ельцин, во мне заронил высокий гость из России, сам, кстати, небольшой демократ. Это был Владимир Крючков, тогдашний начальник Первого главного управления КГБ СССР, отвечающий за внешнюю разведку. Он приехал в Вашингтон в составе передовой группы, которая занималась приготовлениями саммита Рейган – Горбачев. Группу тепло приняли в Белом доме, и я пригласил Крючкова в шикарный французский ресторан Maison Blanche, располагавшийся неподалеку от Белого дома. Ужин был на пять персон: к нам присоединились Колин Пауэлл, который входил в команду ближайших внешнеполитических помощников Рейгана, Боб Гейтс, второй человек в ЦРУ, и переводчик из посольства, которого привел Крючков. Тон вечеру задал главный советский разведчик – демонстрацией тонкого знания изысканного шотландского виски. Беседа протекала в непринужденной, дружеской атмосфере, хотя темы мы обсуждали острые – русская история и политика. Потом плавно перешли к современности, толковали о перестройке и гласности, и кто-то с американской стороны искренне посетовал на снятие прогрессиста Ельцина с должности первого секретаря МГК; мы это расценивали как поражение курса реформ. Крючков на нас испытующе посмотрел, укоризненно помахал указательным пальцем и сказал: "А вот тут вы не правы. Ельцин никакой не демократ".

О ПЁРЛ-ХАРБОРЕ НЕ ГОВОРИМ

Сет Кропси – видный военно-политический аналитик, а в прошлом высокопоставленный сотрудник главного штаба ВМФ США и замминистра обороны. Его впечатлили проявленные Ельциным в октябре 1993 г. качества волевого и смелого руководителя. "В сегодняшнем мире это большая редкость", – констатирует он:

– Было ясно, что ставки в этой игре огромные, и на мгновение нам показалось, что, сокрушив непримиримую оппозицию, Ельцин сможет построить более демократическую Россию. Примерно за год до прихода к власти Горбачева у меня была неофициальная доверительная беседа с высокопоставленным представителем Государственного департамента, который сделал точный, как мы теперь знаем, прогноз о том, что дни СССР сочтены. Помогло ли ему это подняться по карьерной лестнице? Не знаю, наверное, нет. А может быть, даже помешало, поскольку столь категорическая оценка не вписывалась в мейнстрим. Это ответ на ваш вопрос, почему никто в Вашингтоне не спрогнозировал силовой развязки конфликта Ельцина и парламента. От прогнозов зачастую воздерживаются потому, что прогнозируемое событие априори мало кому кажется важным, его значимость становится повсеместно очевидной только постфактум. Допустим, администрация хотела, чтобы Ельцин разобрался с непримиримой оппозицией, но это не значит, что ее очень тревожило, какими средствами это будет достигнуто. Была ли у помощников Клинтона потребность рассчитывать, какой вариант преодоления конституционного кризиса в России – силовой или несиловой – является наиболее вероятным? Что, их ответ повлиял бы как-то на практические действия президента? Не похоже. Ну и, наконец, чисто объективно: прогнозирование – вещь наисложнейшая. Американская разведка прозевала первые ядерные испытания Индии и Пакистана, мы пропустили теракты 11 сентября, о Пёрл-Харборе я уже не говорю. Такая уж у спецслужб незавидная участь: их успехи, по необходимости, зачастую замалчиваются, а о неудачах узнают все.

– В начале беседы вы сказали: "На мгновение нам показалось, что, сокрушив непримиримую оппозицию, Ельцин сможет построить более демократическую Россию". Альтернативная и более распространенная точка зрения заключается в том, что, прибегнув к неконституционным методам борьбы, Ельцин как раз поставил крест на демократическом развитии своей родины.

– Нет, с этим я решительно не согласен. Хотя бы потому, что я до сих пор не исключаю возможность демократического будущего России, сколь бы призрачной она ни казалась ныне. При Ельцине просто шансов на такую эволюцию было больше. Он как политическая личность был способен к совершенствованию. При этом я отнюдь не считаю Ельцина образца 1993 года эталоном демократического правителя. То, что он тогда сделал, не сделал бы ни за что ни один демократ классического образца. Может быть, потому, что и оппонируют ему такие же демократы, как он сам. А если бы попытался, то получил бы от коллег-политиков и от общественности такой отпор, какой получил Линкольн в 1861 году, когда приостановил действие конституции в части, оберегающей неприкосновенность личности. Причем только в одном штате, а не в масштабах всей страны. И ситуация, с которой столкнулся Линкольн, была ничуть не проще вызова, стоявшего перед Ельциным. Я бы пошел еще дальше и сказал, что не только методы преодоления кризиса, но и сам кризис 1993 года как таковой вряд ли мог бы случиться в стране с плюралистической традицией и укорененной способностью конфликтующих сторон искать компромисс и договариваться, – уверен военно-политический аналитик Сет Кропси.

ПОПУГАЙ РУЦКОГО

Сейчас Джонатан Сандерс работает профессором факультета журналистики университета Stony Brook в Нью-Йорке. Осенью 1993 года он был корреспондентом московского бюро ведущей американской телекомпании CBS. Профессор поделился с РС своими воспоминаниями о событиях двадцатилетней давности, об их героях, с которыми ему довелось встретиться. Что до антигероев, то их в той драме не было, убежден Сандерс:

– Да, это было время в равной степени волнующее, страшное и смутное. У меня было множество хороших, надежных контактов в Москве с людьми из враждующих кланов, и благодаря им, если можно так выразиться, я получил билет в первый ряд партера политического театра, в котором разыгрывалась баталия между Ельциным и Верховным Советом. Какое мое самое яркое воспоминание той поры? Понимаете, как тележурналист я должен был добывать хлесткие, пронзительные кадры, которые донесли бы до американской аудитории, не искушенной в российских делах, драматизм противостояния ветвей власти и в то же время самой своей красочностью не затушевали бы глубинный политический смысл происходящего. С этой точки зрения я бы выделил, наверное, штурм здания СЭВ, где располагался тогда аппарат мэрии. Автоматные очереди, грузовик, пробивающий застекленную стену. Я и моя съемочная бригада находились буквально в метре от штурмовиков, бросившихся в проделанную брешь, и мы устремились в здание вслед за ними. Я помню, поймал себя на мысли, будто передо мною разыгрывается сцена из революции 1905 или 1917 года, о которых я много читал.

Эти параллели только усиливали воздвигавшиеся повсюду баррикады на улицах, размежевание общества на антагонистические лагеря, макиавеллевские интриги мужицки-грубоватого Ельцина и нервически-злобного Хасбулатова, робкие попытки патриарха Алексия примирить государя и мятежных бояр, предательство Руцкого. Все пришло в движение, противоборствующие стороны отбросили привычные правила политической игры и разили друг друга стрелами ядовитых уничижительных поношений. Иногда, по просьбе редакторов, я вставлял в свои сюжеты – надеюсь, не очень греша против исторической истины, – параллели с французскими революциями 1789 и 1848 годов, с которыми мои американские зрители были, предположительно, лучше знакомы, чем с их российскими аналогами.

– Похоже, в том, что касается абсурдистских и сюрреалистических сцен, которые можно выигрышно показать на телеэкране, то их предостаточно и в революционных ситуациях, и в обыденной жизни, только вот в периоды катаклизмов люди больше и внимательнее смотрят телевизор?

– Да, это так. Многое, конечно, остается за кадром. Дома у Руцкого, а я неоднократно бывал у него в квартире, например, жил чудесный говорящий попугай, который постоянно требовал "Пива! Пива"! Лексикон птицы, ясное дело, компрометировал ее хозяина, стильного отставного генерала с женой-модницей в качестве личного имиджмейкера. Эта несуразица нас, американцев, страшно забавляла. Однако если бы не абсурд тогдашней московской жизни – а попугай Руцкого есть лишь одно из многочисленных его проявлений, – то кто знает, не был бы исход конфронтации еще более жутким и кровавым? Той осенью я увидел в Москве столько крови, что мне хватит на всю жизнь. В частности, бойня у Останкинской телебашни. За то, чтобы овладеть средствами связи, люди шли на смерть. Эта же история повторилась недавно во время так называемой "арабской весны" в Ливии, Тунисе, Египте. И не странно ли, что во время революционного мятежа в Москве двадцать лет назад телевидение было более свободным, чем в сегодняшней мирной России, в которой власти, казалось бы, нечего бояться?

– CNN и ABC, прекрасно встроенные в высшие московские сферы, были серьезными конкурентами CBS, на которую вы работали. Однако и вы имели выход на первых лиц, в том числе на Ельцина, которого проинтервьюировали раньше всех других американских журналистов, а также на членов семьи Ельцина и публику из его окружения, среди которых – такие колоритные персоны, как Александр Коржаков, Валентин Юмашев из "Огонька" или давний соратник Ельцина Виктор Илюшин…

– Я не всегда вставлял в свои сюжеты всю информацию, которой располагал. В частности, счел за благо не упоминать тогда о сомнениях, терзавших Ельцина
относительно законности его знаменитого указа №1400. Я это сделал позже, когда острота ситуации спала. Это вечная дилемма журналиста, который не просто репортерствует, а у которого имеются и политические симпатии, и дружеские связи, которыми нельзя разбрасываться. Возможность откровенно потолковать с Ельциным "под бутылочку" дорогого стоила в нашем сообществе. Каждая такая "раздавленная" поллитровка в обществе Ельцина – словно очередное повышение в воинском звании. И, разумеется, я не распространялся о том, что президент частенько бывает пьяным, поскольку, что греха таить, и сам был не тверёз. Кстати, с Горбачевым было трудно разговаривать, несмотря на его интеллект и эрудицию. А вот с Ельциным – одно удовольствие, хотя он был менее начитанным и изощренным человеком, чем его предшественник. Но не подумайте, будто я полностью пренебрегал профессиональным долгом, и когда мог или был уверен в своей правоте, бичевал Ельцина нещадно. Естественно, он знал об этом. И никогда меня не отчитывал. У него было совершенно фантастическое интуитивное понимание ценности института свободной прессы и идеальная для демократичного политика толстокожесть, которую не пробивала никакая критика. Контраст с теперешним Кремлем здесь столь разителен, что не нуждается в комментариях.

– Что бы вы назвали своим главным профессиональным успехом в освещении событий сентября – октября 1993 года и самой большой неудачей?

– Репортажи о антиельцинской демонстрации 3 октября, с которой я прошел весь путь от памятника Ленину мимо ЦПКиО до Краснопресненской набережной, где до того вполне мирная акция внезапно трансформировалась в форменный погром. Я сумел, тем не менее, проинтервьюировать с десяток протестующих, включая пенсионеров, чьи взгляды многие американские журналисты, будучи фанатами Ельцина, в своих материалах не акцентировали. Чего я не смог сделать для телевидения из-за отсутствия видеоряда, но сделал для радио CBS – это рассказ о том, как люди, ворвавшиеся в здание СЭВ, вытаскивали деньги из карманов пальто и курток, висевших в гардеробе. Не сумел я заснять и толпы москвичей, беспечно фланирующих в районе, так сказать, боевых действий вблизи парламента, откуда вели стрельбу снайперы. Поскольку у меня не было контактов в РПЦ, мы пропустили очень интересный сюжет про неудачную посредническую миссию патриарха. Впрочем, главной недоработкой – и своей лично, и всех американских медиа, находившихся в Москве, я считаю фаворитизм, проявленный в нашем освещении к Ельцину. Не то чтобы мы его только хвалили, нам просто было очень трудно разобраться в водовороте событий, и пробелы в понимании мы заполняли стереотипами. В наше частичное оправдание скажу только, что и россияне пребывали в то время в смятении, поскольку не переработали мысленно все те огромные перемены, которые с невероятной скоростью произошли с ними со всеми, – говорит Джонатан Сандерс.

ДВЕСТИ МЕТРОВ ДО ЦЕЛИ

Леон Арон – ведущий сотрудник Института American Enterprise, автор вышедшей в 2000 году монументальной биографии первого демократически избранного президента России "Ельцин: жизнь революционера".

– Вы писали свою книгу о Ельцине для американской аудитории. Если бы книга замышлялась для российского читателя, вы бы сосредоточились на тех же аспектах событий осени 1993 года, что и в англоязычном варианте, или на других?

– Думаю, на тех же. Знаете, это была для меня одна из самых интересных глав в книге. Было необычайно увлекательно снимать одно за другим напластования стереотипов, приставших к этим событиям. Начиная с самой фразы "расстрел парламента". Когда меня спрашивает аудитория: "Что вы можете сказать про расстрел парламента?", я отвечаю: "Позвольте задать вам три вопроса, которые для вас многое прояснят. Первый: "Как вы считаете, русские танкисты могут с двухсот метров поразить цель?" Ответ, обычно: "Да, видимо могут". Тогда второй вопрос: "Помните, сколько депутатов было в парламенте?" – "Тысяча двести". – "И сколько из них было убито или ранено?" – "Ни одного".

– Ни одного парламентария?

– Да, парламентария. Тогда, спрашивается, уместно ли вообще употреблять словосочетание "расстрел парламента"? Да, было в общей сложности десять выстрелов по восьмому этажу, на котором засели черносотенцы Баркашова. Которые постреливали по Калининскому проспекту тогда еще и оставляли надписи типа "Я сегодня убил восемь человек и очень этому рад". Так вот, из десяти выстрелов – восемь болванками и два фугасных. После обстрела сто депутатов из тысячи двухсот, которые находились на первом этаже и никакой опасности не подвергались, вышли на улицу. Главарей отвезли в тюрьму, откуда их через несколько месяцев освободили, а всех остальных отпустили незамедлительно. Некоторые из них избирались в Думу зимой того же года на выборах, предусмотренных тем же знаменитым ельцинским указом №1400; а сам Руцкой, если помните, стал губернатором Курской области. Никаких препятствий электоральным амбициям оппозиционеров Ельцин не чинил. И те выборы 1993 года и по честности подсчета бюллетеней, и по свободе участия в них разных партий и движений значительно опережают то, что испытала Россия в последних трех-четырех избирательных циклах.

– Леон, я думаю, вы согласитесь, что термин "расстрел парламента" люди употребляют скорее метафорически, нежели буквально?

– Да, это мы с вами знаем, что метафорически, но с тех пор прошло уже двадцать лет, и когда молодежь читает про расстрел парламента, у нее может сложиться совсем иное впечатление. Метафора воспринимается как метафора, только если вы знаете реальность… Конечно, эта была большая национальная трагедия, но если говорить о вине, то ложится она на обе стороны, не на одну.

– Какие еще стереотипы вы "отдирали" от исторической правды во время работы над этой главой книги?

– Ну, например, мифологему о том, что либеральная российская общественность уже тогда считала Ельцина виновным в кровопролитии. Я пошел в Библиотеку Конгресса, в которой, как известно, все есть, и нашел там видеозапись, сделанную на московской телестудии, ушедшей в те дни в подполье, поскольку на нее охотились баркашовцы. Вы не поверите: целый парад либералов, начиная с Григория Явлинского, все они молят Ельцина как-то обуздать этих бандитов и погромщиков, которые носятся по Москве с оружием в руках и стреляют. Люди действительно стали опасаться за свою жизнь. И эти воззвания либералов, обращенные к Ельцину – заступнику, а вовсе не могильщику демократии, запечатлены на пленке… Понимаете, есть какая-то полнота истории, которая то ли по политическим, то ли по идеологическим соображениям, то ли просто потому, что человек – не специалист и об исторических тонкостях не печется, каким-то образом вульгаризируется, и в сухом остатке мы получаем искаженную картину.

– В дискуссиях по книге, в которых вы участвовали, на что упирали ваши оппоненты, какие ваши тезисы оспаривали наиболее страстно?

– Стандартная критика: да, конечно, – были баркашовцы, были пресловутые защитники Белого дома, объединенные ненавистью к евреям, Ельцину и "дерьмократам", но главная вина все равно лежит на президенте, поскольку он издал указ №1400 и распустил парламент. Ну, с этим трудно не согласиться. Только надо помнить, что Россию в ту пору сковал исторический паралич. Это был кризис исполнительной власти. Одна сторона писала законы, другая их не выполняла, и наоборот. Страна катилась в пропасть…

Вы спрашиваете, за что меня еще критиковали? Я в послесловии к книге говорил о де Голле и Линкольне. Франция и США, страны, которые к моменту правления этих людей имели колоссальный опыт нормальной конституционной жизни и борьбы парламентских фракций, должны были принимать меры, которые с точки зрения абстрактного права и даже действовавшего законодательства были противоправными. Этого нельзя отрицать. Это риск, на который пошла одна ветвь власти в надежде предотвратить национальную катастрофу. Мне кажется, что именно это двигало Ельциным, ибо это согласуется с тем, что я про него знаю. Другие могут считать иначе, а именно: все это была дымовая завеса, Ельцин на самом деле просто стремился расширить свою власть, не желая быть стреноженным непокорным, а затем уже и радикально оппозиционным парламентом. Но факт остается фактом: такие вещи случаются в истории, и кто-то должен преступить закон, чтобы… ну, восстановить какую-то нормальную политическую жизнь.

– После выхода книги вы возвращались мысленно к тем событиям, пересматривали что-то, переосмысливали?

– Нет, кажется, не пересматривал. Сейчас вновь встал вопрос о переводе книги, и, думая о предисловии к русскому изданию, я задал себе тот же вопрос, который вы подняли. И ответил себе так: отдельные новые факты время от времени действительно появляются, но они не знаменуют собой качественный сдвиг. Ничего принципиально нового, что заставило бы меня усомниться в правомерности той картины, которую я нарисовал, я не вижу.

– Есть расхожее мнение, что в октябре 1993 года Россия прошла точку невозврата и что после этого страна должна была рано или поздно вновь скатиться на авторитарный путь. Если уж демократ Ельцин превысил пределы нормальной демократической борьбы, то что, дескать, было ждать от его менее толерантного преемника?

– На мой взгляд, это просто противоречит фактам. Да, был роспуск парламента, но через два месяца состоялись свободные выборы. Выход оппозиционных газет – и я имею в виду не мягко, а радикально оппозиционные издания, умеренно оппозиционные власть вообще не "прессовала", – был остановлен на несколько недель и затем возобновился. Цензуры на телевидении не было. По новоиспеченной конституции право амнистии принадлежало парламенту, и когда в январе 1994 года думцы амнистировали тех, кто собирался в октябре повесить Ельцина немедля или, до повешения, заковать в цепи, посадить в клетку и возить по России, президент негодовал, но решению подчинился. На выборы 1995 года приехало множество российских и иностранных наблюдателей, их никто не ограничивал; выборы по подсчету были честные, хотя и не абсолютно равные, поскольку симпатии телевидения концентрировались на одной стороне спектра.

Но по сравнению с тем, что происходит в России в последние десять лет, тогдашние события - детский лепет на лужайке! Что же касается парламентских выборов 1999 года, то, на мой взгляд, и не только мой, это было самое свободное волеизъявление народа за всю историю России и в смысле многообразия партий – участников, и в доступе конкурирующих сторон к средствам агитации, включая телевидение. И никаких вам чуровских приписок в количестве 146 процентов! Поэтому мне непонятны все эти разговоры об авторитарном переломе, который-де наступил в октябре 1993 года, после которого все покатилось по наклонной плоскости. Если кто-то мне с фактами в руках докажет этот тезис, то я соглашусь, но пока у меня выстраивается совсем другая цепочка, – говорит американский историк и публицист Леон Арон.

Другие материалы о политическом кризисе осени 1993 года читайте на странице "Штурм Белого дома. 20 лет спустя"