Александр Генис: Сегодня наша рубрика “Картинки с выставки” отправится в Еврейский музей Нью-Йорка, где в очередной раз проходит выставка работ Марка Шагала.

(Музыка)

Александр Генис: Михаил Эпштейн, философ, эссеист, моя товарищ и частый гость АЧ, однажды, когда мы вместе посещали Еврейский музей назвал его оксюмороном. - Такого, в сущности, не может быть, - сказал он, - ибо музей нарушает вторую заповедь “Не сотвори себе кумира”. Поэтому среди мастеров авангарда столько еврейских художников. Борясь с ортодоксальным подсознанием, они не решались изображать мир таким, каким он создан, чтобы не вступать в конкуренцию с Богом. Отсюда деформации видимых образов, которые, собственно, и отличают авангард от реализма.
По-моему, это глубокая и верная мысль. Искажая реальность, художник словно просит у нее прощения за свое кощунственное ремесло. Вот так благочестивые евреи пропускают из благоговения “о” букву в слове “Б-г”.
Шагал, однако, благоговел громко, не стесняясь своего богоборческого ремесла. Он был шумным художником. Его картины живут озвученными: они кричат и поют. Не зря работы художника украшают оперы - и нью-йоркскую, и парижскую. Побывав в последней, Владимир Солоухин брезгливо пожаловался на то, что французы смешали высокое искусство с местечковым. По-своему, он был прав. Шагал хотел вместить мир в родной штетл и научил всех говорить на его языке.
Насколько он преуспел в этом я убедился, когда накануне ХХ1 века лучше всех приспособленный к ретроспективам музей Гуггенхайма устроил смотр искусству уходящего века. Обойдя внутри гениальной спирали все школы и направления - от раннего Пикассо до позднего, не говоря уже о минимализме, я восхищался всеми, но жить бы хотел только с картинами Шагала. В них тепло, уютно, до земли недалеко, но и к небу ближе.
Не удивительно, что каждый раз, когда в Нью-Йорке устраивают его выставки, приходят толпы. На этот раз экспозиция переносит нас в Америку и покрывает самые трудные годы - военные. Сперва Шагал надеялся отсидеться в Провансе, но вскоре пришлось бежать и оттуда. Из Нью-Йорка он перебрался в Катскильские горы. Жил в маленьком городке Крэнбери-Лэйк (и правда - озеро, я в нем ловил рыбу). Там художника никто не знал. Как-то Шагал хотел расплатиться за визит к местному доктору своим рисунком. Сельский врач предпочел два доллара, чего ему так и не простили наследники.
Все бы ничего, но в Америке внезапно умерла его жена и муза - возлюбленная Бела. Горюя, Шагал перестал работать. Беспокоясь об отце, дочь нашла ему компаньонку (племянницу, не могу не сказать, того самого Хаггарда, что написал любимую книгу всех, у кого было детство - “Копи царя Соломона”). Шагал на ней женился и снова стал писать свадьбы, цветы и ангелов. После войны вернулся во Францию и умер в лифте, поднимаясь в мастерскую. Ему было 97.

(Музыка)

Александр Генис: Все главное, в долгой, растянувшейся почти на век жизни художника произошло в самом начале. В сущности, Шагал всю жизнь писал свое детство, когда он, как Адам, открыл мир и назвал его по-своему. В Париже, считая мастерскую Эдемом, он писал картины голым.
- “Я бродил по улицам, - вспоминал Шагал в мемуарах, - и молился: "Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, яви мне мой путь, я хочу видеть мир по-своему". И в ответ город лопался, как скрипичная струна, а люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей”.
- Почему у Шагала все летают? - спросил я у знавшей художника Бел Кауфман, внучки Шолом-Алейхема.
- Кто бы его знал, если бы не летали, - не без ехидства ответила она.
- Почему у Шагала все летают? - спросил я у знакомого книжника.
- Евреи жили так скученно, что от тесноты можно было сбежать только в небо.
- Почему у Шагала все летают? - спросил я у одноклассника, ставшего хасидом.
- Искра божественности тянется к своему Создателю, и у святых цадиков приподнимается бахрома на одежде.
- А почему мы этого не видим?
- Глухой, ничего не знавший о музыке, увидел пляшущих на свадьбе и решил, что они сошли с ума, - ответил он мне хасидской притчей, и, вооружившись ею, я отправился на выставку.
Больше всего на ней была Христа. Таким был ответ Шагала на Холокост. Для него распятый был прежде всего бедным евреем. У шагаловского Христа - глаза коровы, невинной жертвы, которая все терпит и никогда не ропщет, хотя и не знает за собой вины. Таких коров резал дед художника, а внук им этого не забыл. Животные - самые красивые существа на его полотнах. Они прекрасны и невинны, как дети и ангелы. Последними кишат его картины.
- Естественно, - сказал все тот же хасид, - каждое доброе дело порождает ангела.
На картинах ангелов больше, но в шагаловской “Гернике”, (“Падение ангела”, которое он под давлением истории переписывал раз в десять лет) они сыплются с неба, как бомбы, словно само небо не выдержало ужаса происходящего.
Обычно, однако, на холстах Шагала все взлетает, а не падает. Он - художник радости, а не горя. Мир у него пребывает в том регистре восторженной экзальтации, которую я встречал, вопреки названию, у Стены плача. Радость на его картинах прячется, как магма, под окостеневшим слоем обыденного. Выпуская ее на волю, Шагал восстанавливал противоестественное положение вещей.
- “Все мы, - писал он, - робко ползаем по поверхности мира, не решаясь взрезать и перевернуть этот верхний пласт и окунуться в первозданный хаос”.
Чтобы увидеть его глазами художника, надо подойти к холстам вплотную. Абрам Эфрос, первым открывший гений Шагала, считал его мазок самым красивым во всей отечественной живописи. И действительно, если смотреть долго и вблизи, то начинаешь понимать художественную логику мастера. Собираясь с окраин полотна, мазки исподволь сгущаются в образ. Становясь все гуще, краска топорщится ближе к центру. Тактильная живопись словно рвется к более трехмерным видам искусства - мозаике и, конечно, витражам, которыми Шагал заполнил Иерусалим, Нью-Йорк и осиротевшие в войну соборы Франции.
Но если мы подойдем еще ближе, так, чтобы совсем забыть о расплывшемся сюжете, то сможем следить за поэтической эволюцией мазков. Вот так Бродский советовал читать стихи, ставя себя в положение поэта. Каждая строка требует продолжения и конкретного решения. Один мазок тянет за собой другой, как рифма - строчку. Вызов палитры рождает композицию. Люди и вещи вызываются из небытия потребностью художника в динамичном равновесии, в красочном балансе и цветовой гармонии.
- После Матисса, - говорил Пикассо, - никто не понимал цвета лучше Шагала.
Шагал сам лучше всех писал о своем искусстве. В его поэтических мемурах он говорит о нем так:
“Лично я не уверен, что теория -- такое уж благо для искусства. Импрессионизм, кубизм -- мне равно чужды. По-моему, искусство -- это прежде всего состояние души. А душа свята у всех нас, ходящих по грешной земле. Душа свободна, у нее свой разум, своя логика. И только там нет фальши, где душа сама, стихийно, достигает той ступени, которую принято называть литературой, иррациональностью. Мое искусство не рассуждает, оно - расплавленный свинец, лазурь души, изливающаяся на холст”.
Важно, что не доверяя ни одной школе, презирая манифесты и теории, Шагал не создал своей мифологии, которая так часто помогала художникам в их отношениях со зрителями. Вместо богов и героев, символов и аллегорий, сознательных и подсознательных намеков, Шагал обращался к персональному алфавиту вещей, обставивших его ментальную вселенную. Часто это была парящая в небе рыба. Она напоминала о селедке, манне небесной русских местечек. Еще чаще - скрипка, сопровождающая и создающая праздник. Иногда часы - старинные, монументальные, с бронзовым маятником и громким ходом. Не обязательная, но престижная - “буржуазная” - роскошь, такие часы были не символом бренности или пластичности, как у Дали, времени, а знаком домашнего уюта, вроде абажура у Булгакова. И всё это взлетело в воздух от тихого взрыва, который произвела кисть художника.
Шагал пишет мир лопнувшим от переполнившего его восторга. Конечно, на его полотнах военного времени, которые так ярко представлены на этой выставке, есть страх и кровь, распятый еврей и горящие крыши. Но это - кошмар заблудившейся истории. Благодаря Шагалу ей есть, куда вернуться.

(Музыка)

Александр Генис: Соломон, теперь еврейская тема в ваших руках.

Соломон Волков: Размышляя о том, как можно было бы музыкой проиллюстрировать ваше эссе о Шагале, я решил показать, как еврейская тема воплощалась в опере, в оперном жанре. Причем оказалось, когда я стал прослеживать эту линию, что, во-первых, еврейская тема в опере - это вещь очень давняя, и понятно почему - опера довольно рано занялась библейскими сюжетами, а библейские сюжеты как раз и вводят еврейскую тему. И дальше довольно любопытно эта тема развивалась, можно было найти много примеров того, как евреи так или иначе изображались в музыке. Я остановился на трех операх, которые, мне кажется, выстраиваясь в некоторой хронологической последовательности, показывают, как эта тема на протяжении веков представала перед слушателями.
Начну я с оперы Камиля Сен-Санса “Самсон и Далила”, произведение 1877-го года. Сан-Санс любопытный композитор с довольно странной репутацией на сегодняшний день. За ним закрепился ярлык умеренно интересного, может быть даже и посредственного композитора, о Сен-Сансе принято говорить с снисходительной усмешкой в академических кругах и среди эстетов. На самом деле я считаю - особенно если мы посмотрим на то, какое количество произведений Сан-Санса постоянно звучит в концертных залах и является очень популярным - то мы увидим, что нужно очень и очень постараться, чтобы такое количество твоей музыки сохранялось в реальном звучании спустя сто и более лет после создания. А в случае с операми, то одной из самых популярных опер Сан-Санса до сих пор является опера “Самсон и Далила”. Сан-Санс как автор характерен тем, что его привлекала с молодых лет ориентальная тематика и ориентальная мелодика.

Александр Генис: Не будем забывать, что во Франции середины 19 века ториентальная тема была очень популярна во всех сферах жизни.

Соломон Волков: В связи с колониальными завоеваниями. Все связано с политикой и экономикой.

Александр Генис: Северная Африка, куда ездили поэты, живописцы, писатели, (например - Флобер)стала частью колониального мифа того времени. Поэтому восточная тема была так популярна среди художников, архитекторов и, конечно, музыкантов середины века во Франции.

Соломон Волков: И для Сен-Санса ориентальная мелодика сливалась с еврейской, и как таковая она проступает в “Самсоне и Далиле” и, в частности, в чрезвычайно популярной до наших дней арии Далилы, которую мы сейчас и послушаем.

(Музыка)

Соломон Волков: Напомню, что опера “Самсон и Далила” - это 1877 год . А вот как еврейскую тематику преломил в оперном жанре в своем творчестве композитор в гораздо более позднее время - это незаконченная опера Арнольда Шенберга “Моисей и Аарон”, он писал ее в 1930-32-м годах, так, как я сказали, и не закончил. Опера была впервые поставлена после его смерти и сейчас время от времени появляется в репертуаре.

Александр Генис: Недавно она была поставлена в Метрополитен с большим, надо сказать, шумом, вызвав много споров. Объясняетеся это тем, что там много, как теперь говорят, “обнаженки”.

Соломон Волков: Как раз об обнаженке мы сейчас с вами будем говорить в связи с Шенбергом. Во-первых, разница между Сен-Сансом и Шенбергом именно в еврейском аспекте. Шенберг был евреем, хотя он уходил из иудаизма, возвращался в него, у него были очень сложные отношения с иудейской религией, со своими соплеменниками. Может быть, эти проблемы как-то помешали окончить оперу “Моисей и Аарон”. Центральным эпизодом этой оперы является то, что самим Шенбергом обозначено как “эротическая оргия”. Это - танец вокруг золотого тельца, всем, кто знает Библию, эпизод памятный. Вот как этот эпизод воплотил Шенберг в своей опере. Должен сказать, что ничего еврейского и даже ориентального, как у Сен-Санса, в этой музыке нет. Это типично экспрессионистская музыка. Мы с вами не так давно осуждали оперу Шостаковича “Нос”, я считаю, что этот эпизод из оперы Шенберга “Моисей и Аарон” можно спокойно перенести в “Нос”, и никто бы не заметил, что это музыка совершенно другого автора.

Александр Генис: Они были современниками и во многом единомышленниками.

Соломон Волков: Перекликались. Это любопытная параллель, хотя друг друга они, сказать мягко, недолюбливали. Шенберг не упускал случая иронически отозваться о Шостаковиче, а Шостакович никогда не афишировал своей большой любви к Шенбергу, хотя, я знаю, слушал его музыку с интересом, но не с таким энтузиазмом, как музыку ученика Шенберга Альбана Берга. Итак, эротическая оргия из оперы Шенберга Моисей и Аарон, дирижирует Пьер Булез.

(Музыка)

Соломон Волков: И наконец мы делаем еще один временной скачок, опера “Моисей и Аарон” - это 1932 год, а произведение, о котором сейчас пойдет речь - это 1982 год, то есть полвека спустя, опера опять же на еврейский, если можно так сказать, сюжет, называется она “Михоэлс мудрый”, речь идет ни о ком ином, как о Соломоне Михоэлсе, великом еврейском актере, знаменитом очень в России, человеке с трагической судьбой. Как мы знаем, он был убит по личному приказанию Сталина - это факт, на сегодняшний день доказанный документально, никаких сомнений на этот счет быть не может. Сталин специально приказал уничтожить Михоэлса и обставить это дело как автомобильную катастрофу, что было выполнено. Причем иезуитский подход к этому ко всему: сначала Сталин решил, что Михоэлса нужно убить, там были свои очень сложные соображения, о которых сейчас говорить не место, почему и зачем ему это нужно было в его политической игре сталинской. Было сказано, что убийство нужно обставить как несчастный случай, и похоронили Михоэлса со всеми возможными почестями, как великого советского артиста, у гроба его говорили проникновенные речи все тогдашние знаменитости. А потом вдруг, когда началось пресловутое “дело врачей” в 1953-м году, о Михоэлсе вспомнили и в газетах его начали поносить как буржуазного националиста, агента американского империализма и так далее. И тогда возникли первые подозрения, что Михоэлса уничтожил Сталин, а затем уже было, как я сказал, подтверждено это документально.
Автор оперы - мой добрый нью-йоркский знакомый, американский композитор Брюс Адольф. Он очень популярен в кругах меломанов Нью-Йорка, потому что является штатным пропагандистом музыки при очень известном нью-йоркском обществе камерной музыки. Это место, где собираются все нью-йоркские меломаны на концерты, там прекрасно исполняются произведения камерной музыки. Брюс очень часто выступает с пояснительными словами, в том числе и в концертах, которые адресованы детской аудитории, он большой мастер разговаривать с детьми о музыке, а это - редкое мастерство. Брюс действительно очень увлекательно детишек вовлекает внутрь музыкального произведения, показывает им отрывки, объясняет, что каждый отрывок означает.
Но прежде всего он - очень хороший композитор. Родился Брюс в 1955 году. Опера повествует о жизни и трагической судьбе Соломона Михоэлса. Я покажу отрывок из этой оперы, это сцена в 1935 году, Биробиджан место действия.

Александр Генис: Куда занесло американского композитора!, Биробижжан, теперь это не все знают, - Еврейская автономная область. Недавно мой товарищ американский дипломат и ленинградский филолог посетил Биробиджан и сказал, что на весь Биробиджан не осталось ни одного еврея, кроме, по-моему, начальника этой области. Остался только еврейский ресторан, где подают фаршированную рыбу, привезенную из Америки, и водку, которая называется, по-моему, “Пейцеховка”, по каким-то старым еврейским рецептам она делается в Биробиджане. Но это все, что осталось от некогда еврейского поселения.

Соломон Волков: У Брюса Адольфа как раз обыгрывается эта ситуация, при которой в Биробиджане уже евреев не так много. Как он намекает, и во времена Михоэлса может быть было не так уж много. Потому что сцена заключается в том, что на биробиджанской железнодорожной станции Михоэлс встречается со станционным смотрителем. А станционный смотритель - это девушка-кореянка из Владивостока, привезли ее оттуда. Между ними происходит трогательный разговор. Брюс мне объяснял, что его чисто музыкальной задачей в данном случае было смешение ориентального мелодического материала, вспомним сейчас Сен-Санса и его оперу, и канторские мотивы, которыми охарактеризован Михоэлс. Итак, диалог Михоэлса и корейской девушки в Биробиджане на железнодорожной станции, композитор Брюс Адольф.

(Музыка)