Берлин и Москва читают волшебную поэтическую книгу Александра Дельфинова "Воробьиный атом". Всероссийская презентация прошла в московском баре "Бородач", всегерманская готовится в берлинском Панда-театре. Живущий в столицах двух поверженных империй поэт-анархист Дельфинов носит пиратский китель, усыпанный серебряными черепами, и считает, что жизнь по-прежнему способна победить смерть неизвестным науке образом.

Александр Дельфинов рассказал Радио Свобода о судьбе сантехника Петрова, печальной джентрификации Берлина, поэтических слэмах, сайте "Наркофобия" и стихах в фейсбуке.



– Многие тексты, которые вошли в эту книгу, я читал в вашем фейсбуке, то есть публикация намного предшествует бумажному изданию. Все мгновенно появляется в сети, а книга – это дань прошлым, доинтернетным векам? Какие отношения между двумя типами публикации?

– Конечно, с того момента, когда появилась возможность публиковать тексты, необязательно поэтические, а любого рода тексты в сети, делая такой одиночный самиздат, а я всегда был склонен к тому, чтобы производить самостоятельно какие-то объекты типа книжек или журналов, и был вовлечен в разные самиздатовские проекты, то, конечно, я переключился на сеть. Но мне потребовалось определенное количество времени, чтобы понять, как я могу это использовать. Я придумал такой вариант, при котором я веду поэтический проект в открытом режиме, когда люди могут читать, вносить свои поправки, ругаться на меня и так далее. Это было связано с двумя моментами. Во-первых, в какой-то момент у меня украли компьютер, и я потерял определенное количество текстов, сохраненных на этом компьютере, и я решил, что я буду теперь хранить все тексты в сети на нескольких ресурсах таким образом, что, если у меня украдут или я потеряю компьютер, у меня все бы оставалось, я всегда могу к этому вернуться. Второе, что я пытался издать книжку как-то по старинке, как наши деды делали, у меня это не получалось. Я, наверное, не самый удачный с точки зрения коммерческой стихии автор, а во-вторых, если мне предлагали сделать за свой счет, то такие цены невероятные заламывали, что я не мог на это пойти. Поэтому я пошел по пути открытой поэтической лаборатории, для этого очень хорошо подошел фейсбук. Блог-сервис типа ЖЖ или другие варианты были для этого меньше приспособлены, а на фейсбуке, благодаря системе социального графа, когда тексты видят разные люди, автоматически машина им показывает, получилась для меня очень удобная технология, которая привлекла внимание, возникла такая интересная игра. Эта игра продлилась в районе трех лет или чуть побольше. А потом получилось так, что мне удалось вместе с группой людей из Москвы сделать книжку, которая сделана нами по моей любимой технологии “сделай сам”. Мы сделали эту книгу сами в буквальном смысле слова, я тоже резал на станке бумагу. Тем не менее это издание, 500 экземпляров мы напечатали сейчас, имеет свой номер, имеет все необходимые маркировки и является настоящей книгой.


– А перенос текста из ЖЖ или фейсбука на бумагу и фиксация типографской машиной меняет сам текст? Где стихотворение выглядит более подлинным для вас?

– Я должен сказать, что это немножко разные носители и это такая же разница, как между песенной поэзией и, например, текстами, которые предназначены для медленного чтения с листа. То есть если вы написали удачный текст для песни, то это не означает, что этот текст будет хорошо читаться с бумаги. Возможно, при переносе на бумагу он будет выглядеть просто по-идиотски. Притом что в качестве песни он может быть прекрасен, передавать невероятные чувства, эмоции, а на бумаге полная чепуха. Так бывает, не всегда, но бывает. Это разные форматы или, я не знаю, как назвать, слово “формат”, может быть, не самое точное. В том, что касается интернета, за это время, пока я играл в эту лабораторию, я продолжаю это делать, наверное, 90% из написанного мной – это полная чепуха, чепуха в плохом смысле. Оставшиеся 10 – это чепуха в хорошем смысле. Что-то переносится, что-то нет. Некоторые тексты были подвержены серьезной обработке, в том числе благодаря читателям, которые были моими редакторами, ошибки исправлялись, которые я не замечал поначалу. Я выбрал 150 текстов из примерно двух тысяч, которые написаны за последние 10 лет.

– Помните, была такая дискуссия в начале века: существует ли сетевая литература? Потом она утихла из-за бессмысленности самого вопроса.

– Я с этим сталкивался несколько раз. Я стихотворение в фейсбуке опубликовал, и появляется комментарий от незнакомой читательницы: “Ой, какое хорошее стихотворение. Это вы сами написали?” Я говорю: “Да, сам”. Следующий комментарий через некоторое время, она говорит: “А, я посмотрела ваш фейсбук. Вы просто сетевик”. И все, она исчезла, поставив на мне крест. То есть сетевик как ругательство. Есть такой момент, я представил себе такого паука-сетевика, страшного монстра, который дергает за ниточки. Мне это даже понравилось. Мне кажется, что проблема сетевой литературы надуманная, потому что существует некий феномен, с которым мы сталкиваемся за последние более чем 100 лет, на протяжении всего 20 века это развивалось. Вальтер Беньямин писал об этом в отношении фотографии – это феномен возможности легкого копирования продукции, с одной стороны, а с другой стороны, повышение грамотности. Мне кажется, сейчас гораздо больше людей пишет разного рода тексты, чем это было сто лет назад. И соответственно, благодаря технической возможности, такой как интернет, они все эти тексты могут тут же выкладывать. Это просто меняет некую ситуацию культурную, меняет ее в отношении бытования текста, изменяет связку "читатель – автор", потому что уже непонятно, кто автор, кто читатель, все смешались. Но это есть не хуже, не лучше, это просто меняет ситуацию. В этой ситуации кто-то будет чувствовать себя неуютно, кто привык к более традиционным простым отношениям, когда текст опубликовали в журнале, а пока его не опубликовали, его как бы нет. Кому-то, наоборот, станет легче, кто-то сможет в этой ситуации себя с большей легкостью реализовать, найти свою аудиторию. Дальше все решает, как и раньше, вопрос качества текста, таланта, вкуса данного конкретного автора. Если у человека нет мозгов, дурной вкус, то ему не поможет ни интернет, ни толстый журнал, ничто его не спасет.


– На бумаге ваши тексты выглядят по-другому, еще и потому, что в книге их дополняют иллюстрации. Вы говорили о книге как о коллективном проекте, и у вас есть полноправный соавтор – художник, он даже написал специальное предисловие к этой книге.

– У меня даже два соавтора в этой книге. Алек Петук, художник, который живет в Москве, и москвичи, возможно, могли его замечать на различных вернисажах и еще каких-то публичных мероприятиях, он всегда ходит в маске зайца. Он предложил мне издать эту книгу, фактически выступил в роли художника-оформителя и, скажем, такого продюсера. А также Виолетта Постнова, которая сделала дизайн и верстку, фактически тоже приложила свой труд творческий. Мы в каком-то смысле работали группой. В какой-то момент мы осознали, что это переросло издательский проектик, а превратилось в некую групповую работу. Сейчас мы запланировали еще один расширяющий эту книгу проект, мы хотим напечатать несколько открыток, которые будут дополнением к этой книге, на них будут опубликованы по одному тексту на открытке, которые в книгу не вошли, и будут использованы картинки разных художников, которых мы пригласим. И планируем что-то еще, потому что нам понравилось вместе работать, мы сделали, как нам кажется, неплохую книгу, она нам самим нравится. Хотя, конечно, самая интересная реакция на эту книгу последовала от моей бабушки. Моей бабушке 90 лет, она взяла в руки книгу, прочитала и потом сказала мне: “Я все поняла – вы обошли цензуру. Но я боюсь, что найдется нехороший человек, который передаст эту книгу куда не надо”. Тут меня немножко холодком пробило. Я подумал: да, действительно, вдруг найдется такой человек.



– Что такое воробьиный атом, как он выглядит?

– Воробьиный атом – это загадка, непонятно, как он выглядит. Мне представляется вроде некоторого сердца в свободном полете, прорезает космос. Я сомневался, как назвать книгу, мне пришло в голову это название по разным причинам. Но так или иначе оно пришло мне в голову. Я оказался в Вильнюсе, в республике Ужупис в гостях у Томаса Чепайтиса, который помог мне организовать поэтическое чтение, я его так и назвал “Воробьиный атом”. Томасу очень понравилось название, он в некотором смысле крестный отец этого названия, потому что он это поддержал, и я понял, что нормально, сработает. И как я понял из объяснений Томаса, который интересное культурологическое развил обоснование этого названия, применяя аллюзии с литовским фольклором, к сожалению, не смогу воспроизвести литовские поговорки, которые он вспоминал, но так или иначе я понял, что это название, его тайный смысл – это бессмертие. Я подумал: хорошо, бессмертие – это то, что нас интересует, нас интересует вечная жизнь, пусть будет так.



– В книге есть раздел “Боги и герои”. Опишите свой иконостас, какие там портреты?

– Мне трудно описать иконостас, потому что он бесконечно широкий, и спектр обожествляемых мною личностей как-то от панк-рока до античности распространяется. В книжке есть и Фрейд, и Юнг, и Карл Маркс, и Даниил Хармс, и Анна Каренина, и Пригов, и Дэвид Боуи, и многие другие персонажи. Но, конечно, надо быть аккуратным, потому что это не совсем те персонажи реальные из жизни, которых мы помним, – это немножко мои персонажи. Но тем не менее некоторые из них очень похожи на тех, которые были на самом деле на нашей планете.

– У вас есть герой по имени Петров…

– Петров как-то появлялся, навязчиво всплывал в качестве персонажа текстов моих в последние годы, все чаще и чаще он стал появляться. Я в какой-то момент это осознал. Безусловно, этот Петров не мною придуман, он имеет определенную традицию. Во-первых, можно вспомнить стихотворение Олега Григорьева: “Я спросил электрика Петрова: “Для чего ты натянул на шею провод?”. Ничего Петров не отвечает, лишь висит и ботами качает”. Это такой ленинградский Петров, видимо, конца 70-х. А есть еще Петров у Даниила Хармса, я не помню стихотворение, но заканчивается оно словами: “И в гроб закупорив Петрова, уходят с криками “Готово”. Какая-то страшная история происходит, и Петров в гробу покидает помещение. Это Петров, который все время погибает, но потом оживает, он есть, присутствует в нашем культурном коде. Уж не знаю, откуда он взялся, но у меня он тоже появился, ему посвящена целая глава, она так и называется “Жизнь Петрова”.



– Вы жизнерадостный человек, но книга начинается разделом о черном понедельнике, о депрессии.

– Я, конечно, веселый человек, но бодрящий идиотизм сочетается с депрессивным бесперспективнячком. И мне кажется, что это так часто бывает, по крайней мере, есть такая банальность насчет веселого клоуна: как только он уходит с арены, он очень грустный. А я с детства связан с клоунами, так уж получилось кармически, наверное, клоунская карма мне присуща. То есть депрессия как диагноз, депрессия как культурный образ и депрессия как великая экономическая депрессия – это все для меня важный материал, с которым приходится работать. Поэтому с этого началось все.

– Вы формулируете в своей книге пять принципов гуманной поэтики. Зачем поэтике понадобился гуманизм и не повредит ли он ей?

– Повредит, возможно. Здесь нет гарантий. Это, конечно, такой манифест, не стоит его принимать слишком всерьез, с другой стороны, не стоит его принимать слишком в шутку. Потому что я уже много лет, как минимум с 2000 года, немножко раньше даже, но осознанно с 2000 года работаю с поэтическим перфомансом. Меня очень интересует стихия прямого контакта с публикой, меня очень интересует стихия выступления со сцены или уличное выступление – это очень важная стихия для меня. В этом смысле, мне кажется, что поэзия имеет право разворачиваться к зрителю. Это не значит, что поэт или литератор, писатель не имеет права, скажем так, закрыться в башне из слоновой кости и творить лишь для себя, лишь для искусства, или для узкого круга, или для узкого круга высокообразованных славистов, или еще что-то в этом духе, или заниматься узкоцеховыми экспериментами, которые непонятны более-менее массовому читателю или более-менее широкой аудитории. Это все прекрасно, пусть это будет. Но почему должно быть только это? Мой опыт жизни в Европе показал, что в здесь происходит расцвет поэтического движения во всех странах, от Германии до Голландии и Британии, не говоря про Америку, идут публичные чтения самых разных направлений, авторы читают, все это собирает аудиторию большую. Например, в Берлине на финале всегерманского поэтического слэма несколько лет назад зал почти 4 тысячи человек собрал. Поэтический слэм – это лишь одно из направлений сценической поэзии современной, не единственное отнюдь и даже не магистральное. Поэтому я тоже себя воспринимаю как работающего в этом направлении. И вот я сформулировал такие принципы на русском языке, звучит слишком патетически, но тем не менее, скажем так, чтобы дать голос этому движению, которое разворачивается лицом к слушателю, лицом к зрителю. В этом смысле это гуманная поэтика.



– Вы упомянули опыт жизни в Европе. Сейчас вы живете между Москвой и Берлином и в детстве часто бывали в Германии, причем в восточной, верно?

– Действительно я бывал в детстве и в подростковом возрасте в ГДР, и это, конечно, сыграло определенную роль. Так получилось, что моя семья связана была дружбой с одной семьей в Восточном Берлине, моя мама ездила туда, эти люди приезжали к нам в гости в Москву. Я помню, в конце 80-х мы были на грани голода, буквально не было еды, магазины были пустые и денег не было, какая-то была обстановка тревожная, как минимум одна такая зима была. Я помню, наши друзья из Восточной Германии прислали нам огромную посылку с консервами, с шоколадом – это воспринималось как что-то чудесное на фоне загибающегося Советского Союза. Потом была другая ситуация, когда мы оказались в ГДР, кажется, это был новый год 87-88. Мы оказались на Рождество и на Новый год в Восточной Германии и вдруг обнаружили, что Советский Союз – это совершенно свободная страна, в которой гласность торжествует, обо всем можно говорить, а в ГДР какой-то странный сталинизм. Я помню, что мы были в компании, где предложили послушать запрещенную пластинку Вольфа Бирмана, Вольф Бирман – это такой гэдээровский Галич, если можно сравнить. Вытащили пластинку на моих глаза из тайника, поставили ее на проигрыватель. Мама специально мне объяснила, что здесь все свои сидят, то есть точно нет стукачей. Это на меня произвело большое впечатление, потому что в тот момент казалось, что в России, в Советском Союзе обстановка была такая, что мы никогда не можем вернуться во времена, когда можно слушать музыку или что-то такое, таясь от стукачей.

– Расскажите о своем Берлине.

– У меня и в книжке есть одна глава, которая называется “Берлин”. Здесь нужно сказать, что Берлин представляет на сегодняшний день уникальную урбанистическую аномалию. Потому что здесь объединилось две системы – социалистическая и капиталистическая. Но на самом деле все не так просто, и капиталистическая система Западного Берлина была не в чистом виде капиталистической, а Западный Берлин был в каком-то смысле выставкой достижений капиталистического хозяйства, это был город, который жил на дотации из Западной Германии. А когда город объединился, то дотации оказались не нужны, и они ушли из города. Когда-то в Западном Берлине было наибольшее количество миллионеров и миллиардеров на душу населения, потому что это был офшор в стародавние времена. А теперь, когда Берлин общий, нет никакого офшора, все миллиардеры и миллионеры отсюда поуезжали. Поэтому районы бывших шикарных вилл в далеком Западном Берлине, они ветшают. Если туда заехать, то странное чувство, в воздухе пахнет пенсией, но пенсионной реформы не будет уже никогда. С другой стороны, в Восточном Берлине какие-то клубы, клубится молодежь, но тоже экономически город очень в серьезном провисе, здесь 70 миллиардов евро долг федеральному бюджету. Но за счет того, что это столица, деньги все равно приходят, здесь есть такая жизнь, что-то происходит все равно. То есть по сути город, который экономически несостоятелен. Если бы не было накачки за счет того, что столица, он бы, наверное, был бы в очень печальном положении. А так он пребывает в очень странном статусе, когда здесь можно за очень небольшие деньги как-то жить. Поэтому сюда со всего мира съезжаются художники, музыканты, какие-то безумные люди, активисты самых разных сортов, и здесь варится и клубится удивительная жизнь. Я не знаю, мне кажется, она может закончиться в какой-то момент, потому что сейчас джентрификация захватывает Берлин все больше и, мне кажется, такая его культурная и урбанистическая аномальность будет постепенно стираться. Но пока она еще наличествует.



– Вы не только поэт, но и журналист, и даже гражданский активист, создатель сайта “Наркофобия”. В прошлом году мы с вами записывали передачу о московских событиях, об акциях “Оккупай Абай”. Эдуард Лимонов, которого вы не очень любите, отделяет свои занятия поэзией от политической борьбы: поэт Лимонов – это одно, политик Лимонов – это другое. А вы?

– Да, наверное, это разные вещи. Потому что, во-первых, я не политик – надо сказать прямо. Если уж неожиданно приходится сравнивать себя с Лимоновым, то я не политик ни в коей мере. Моя активность в области социальной и гражданской скорее находится в правозащитной сфере, правозащитная сфера по определению не политическая, здесь есть разница. Потому что права человека как концепция, она вне политики. В любой стране при любой политической системе могут быть нарушения этих прав, и правозащитник может быть кем угодно, коммунистом, либералом, но когда он занимается своей правозащитной деятельностью, то он не должен быть ни коммунистом, ни либералом, он должен базироваться на этих постулатах, если он их принимает. А иначе это не правозащитник, а непонятно что. В этом смысле я работаю уже много лет с моими коллегами в области наркополитики. Мы мониторим ситуацию в России с нарушениями прав человека в области наркополитики – это касается, допустим, недоступности определенных видов терапии для наркозависимых людей, или недоступности терапии в местах лишения свободы для ВИЧ-инфицированных, или тех людей, кто страдает гепатитом. Или это может быть связано с вопросами подброса запрещенных веществ каким-нибудь политическим активистам как раз таки, чтобы их скомпрометировать. Можно вспомнить прошумевшие дела Таисии Осиповой или дело ветеринара Александра Шпака из Петербурга. Таких дел, к сожалению, много в нашей стране, в России, и пока нет предпосылок для того, чтобы можно было сказать, что ситуация улучшится. В этом смысле, конечно, тут места для поэзии нет, потому что тут есть место для научных исследований, здесь есть место для мониторинга, здесь есть место для анализа и для попытки просветительской деятельности, чтобы объяснить позицию нашу людям. Потому что наша позиция в России для широкого населения остается просто непонятной, у нас нет возможности объяснить людям, люди просто не понимают, что мы хотим, многие думают, что мы хотим бесплатно раздавать героин детям в детских садах, дискуссия идет на таком уровне. Тем не менее, когда материал жизни становится материалом поэзии или, скажем, в моем случае мы говорим о поэтической книге, то пусть это будет поэзия, и в этой книжке тоже есть такая глава, она называется “Секс, драгс, рок-н-ролл”, и в ней тоже есть какие-то отражения моей деятельности.

– Мне кажется, что в России невозможно ничего добиться на этой стезе, потому что предрассудки слишком сильны, а Госнаркоконтроль – всевластная структура. Есть ли хоть какие-то успехи?

– Мои коллеги из разных областей, из социальной, психологической, медицинской, правозащитной, юридической и так далее, все-таки достаточно много таких людей. За последние несколько лет, в особенности за последние два-три года, что существует проект “Наркофобия”, я часто езжу в Россию, больше там времени провожу, за это время ситуация ухудшилась, а в отдельных случаях удалось решить какие-то вопросы. Стратегически пока концепция гуманной наркополитики проигрывает в нашей стране, а тактически были моменты, когда удавалось кого-то конкретно вытащить из тюрьмы. Например, был случай с Маргаритой Чарыковой, которую держали в тюрьме, и это было опасно для ее жизни. Удалось ее оттуда просто выдернуть за счет того, что большая кампания была медийная. Когда удается организовать мощную медийную кампанию, это срабатывает. Но, к сожалению, мощную медийную кампанию в каждом случае не организуешь, поэтому многие люди совершенно по надуманным поводам находятся в тюрьмах, и по-прежнему запрещенные вещества, внесенные в список наркотиков, являются очень удобным способом для компрометации активистов или для того, чтобы отнять бизнес, тоже очень удобный повод. Все это очень печально, и я пока не вижу предпосылок для того, чтобы ситуация глобально улучшилась в ближайшее время. Но мне кажется, что ситуация с наркополитикой неразрывно связана с общей политической ситуацией в России. Если мы рассчитываем, что здесь что-то улучшится, видимо, улучшится и в других областях. В этом смысле я оптимист, мне хочется надеяться и хочется верить, что Россия не исчерпала свой потенциал, свой хороший светлый потенциал, а как раз еще в ближайшие годы мы увидим, как ситуация меняется к лучшему. Я на это надеюсь, в это верю, и именно это мне дает силы для того, чтобы работать иногда в ситуации, когда действительно кажется, что безнадега полная.



– Помню, даже на "Оккупай Абае" были некоторые трения перед организацией вашей лекции. А ваш оптимизм, мне кажется, противоречит всеобщему унынию и апатии. Что его вдохновляет?

– Мой оптимизм, честно говоря, никаких корней не имеет. Это такой оптимизм, непонятно откуда берущийся. Это как у Хармса: “Жизнь побеждает смерть неизвестным науке способом”. Мне тоже кажется, что жизнь победит смерть неизвестным науке способом в нашей стране. А что касается “Оккупай Абая” и того времени, у меня как раз не было особых надежд и иллюзий тогда. Мне сами по себе были эти процессы интересны. И как раз наша уличная лекция о наркополитике на “Оккупай Абае” была очень удачной с той точки зрения, что оказалось, что люди очень заинтересованы в этой тематике и готовы открыто слушать и коммуницировать с нами, прошло все прекрасно. И вообще, кстати, когда ты начинаешь общаться с людьми в открытую, то обнаруживается, что люди гораздо более готовы к разговору серьезному, чем можно было бы подумать. Конечно, когда ты сталкиваешься с какими-то людьми, ангажированными системой, мракобесами или конкретно купленными людьми, тогда с ними дискуссии не получается, они не хотят никаких дискуссий, они хотят заткнуть тебе рот. У меня состоялась на днях заочная дискуссия с одним господином из Москвы из организации под названием “Россия молодая”, который так и сказал, что любой разговор о наркотиках должен быть табу. То есть буквально мы видим, как нас насильно за шкирку сталкивают в архаическое состояние коллективного сознания, когда какие-то табу существуют, если ты что-то не так сказал, тебя могут дисквалифицировать на символической основе. То есть мы видим, что существует опасность провала России, как культурного ее пространства, так и политического, в архаическую ситуацию. Это было бы печально, потому что я боюсь, что в нашем современном мире неоархаика может привести только к дезинтеграции и каким-то всплескам агрессии, но ни к чему хорошему, ни к какому развитию не приведет.



Стихотворения Александра Дельфинова из книги "Воробьиный атом":

Родной двор
Вот моя ментовка,
Вот мой двор родной.
Здесь гонялся Вовка
Пьяный за женой –
Топором махал он
С криком "Зарублю!",
А жена визжала:
"Я тебя люблю!".
2011

Абсент
Вы любите меня? А я почти растаял,
Нелепый снеговик, весенний декадент.
Я прямо на руке, нарушив своды правил,
Сжег сахар, и, как кровь, он капает в абсент.
Вас манит череда опасных дегустаций,
Борьба борьбы с борьбой, как шутит диссидент,
Но ящерка войдет в янтарь галлюцинаций,
Болотный изумруд, чернобыльский абсент.
И я не предложу вам ни любви, ни дружбы,
Ни на какой аспект не ставлю я акцент,
Изысканный агент распущенной спецслужбы
С бодлеровским цветком, я выпил свой абсент.
2012


*****
Петров ударился с разлету об асфальт
И вдруг запрыгал, словно крупный детский мячик.
Народ дивится! Люди говорят:
"Глядите, как надулся этот мальчик!"
Петрову, между тем, уже за пятьдесят,
Хотя и выглядит он чуточку моложе.
И вот он скачет, люди голосят,
Все больше собирается прохожих.
Петров подпрыгнул выше самых высших крыш
И сжался в точку, ускочив в небесный глянец.
Лишь публика расстраивалась: "Ишь,
Каков подлец, наверно, иностранец".
2013

Солнце трезвости
Стандартный день простого наркомана
В себя включает сотни разных дел,
Но я о них рассказывать не стану,
Мне главредактор это не велел.
Воздействие различных препаратов
По-разному корячит организм,
Но этих тем затрагивать не надо,
Не надо наркотических харизм.
Желая уберечься от болезней,
Не пользуйтесь общественным шприцом,
А впрочем, промолчу – оно полезней
Стоять с надутым важностью лицом.
Пусть кто-то снова жертвою подброса
Уходит в никуда на много лет,
Закроем обсуждение вопроса –
О чем молчим, того на свете нет.
Поднялся над Россией линчеватель,
Преследующий призрачных барыг,
Но я таких рассказов не писатель
И говорить открыто не привык.
Начальник врет, ворует подчиненный,
Хиреет замороченный народ,
А я простой российский заключенный,
А может, вертухай, наоборот.
Не надо нам ни споров, ни дискуссий,
Наркотикам – война, иначе – смерть,
Восходит солнце трезвости над Русью
И освещает выжженную твердь.
2013

Владимир Владимирович
Владимир Набоков был злой энтомолог,
Он бабочек в Ницце жестоко ловил,
Домой приносил штук по тридцать, по сорок,
И самых красивых "Лолитой" давил.
Бывало, в сачок угодит подалирий,
Набоков уж рад, предвкушая кошмар,
И впав в наркотический мрачный делирий,
Живым он сует подалирия в "Дар".
А то махаона заманит в ловушку,
Иглою приколет на белом листе
И на ночь положит к себе под подушку –
На казнь приглашает, смеясь в темноте.
[....]