Александр Генис: Сегодняшний АЧ откроет “Диалог на Бродвее”, который мы с Соломоном Волковым ведем в бродвейской студии Радио Свобода.
Соломон, о чем говорят на майском Бродвее?

Соломон Волков: На Бродвее ожидают скорого открытия музея, посвященного одному из центральных событий новейшей нью-йоркской истории - налету на башни-близнецы.

Александр Генис: Я думаю, что это не только в новейшей истории, но во всей нью-йоркской истории главное событие. Я всегда считал, что Нью-Йорку не хватает героической страницы.

Соломон Волков: Как сейчас помню, после налета я давал интервью и я сказал, что Нью-Йорк стал городом-героем после этого события. Так, как это происходило в Советском Союзе во время вторжения фашистов. То есть Нью-Йорк показал, на что он способен.

Александр Генис: Это совершенно верно. И мы с вами имеем право это говорить, потому что были там, мы видели, мы знаем. Мы нюхали тот угар, который несся с воронки на месте близнецов.

Соломон Волков: Да, я никогда этого не забуду.

Александр Генис: Это очень долгожданный музей, это музей, которого ждут уже больше 10 лет и те, кто пережил эту трагедию, и родственники погибших, их близкие, он нужен всем. И он откроется 25 мая. Его еще толком никто не видел, но уже о нем говорят - и спорят.

Соломон Волков: Спорят, по-моему, совершенно зря. По-моему, создают проблему из ничего, с одной стороны. С другой стороны это весьма типичная ситуация. Потому что речь идет о переизбытке политической корректности, того, что мы называем политической корректностью.

Александр Генис: Я всегда за политическую корректность, но умеренную.

Соломон Волков: Политическая корректность с человеческим лицом.

Александр Генис: Собственно, корректность предусматривает умеренность. Но давайте объясним, в чем дело.

Соломон Волков: Суть в том, что в музее будут показывать небольшой 7-минутный документальный фильм, в котором дается как бы предыстория террористических течений, которые привели к этому теракту в сентябре 2001. Естественно, это история того, что в этом фильме именуется “исламистским радикализмом”. И вот здесь возникла большая проблема, хотя все, и сценарий фильма, и сам фильм обсуждали на всякого рода панелях с привлечением ученых, специалистов по Ближнему Востоку, все все одобрили фильм. Тем не менее, когда фильм показали представителям религиозных общин Нью-Йорка, то имамы мусульманские выразили протест, один из них ушел из этой комиссии.

Александр Генис: Речь идет практически о двух словах - исламист и джихад. Критки говорят о том, что исламист - это неправильное выражение, оно как бы подталкивает нас…

Соломон Волков: Накладывает тень на весь ислам.

Александр Генис: Полтора миллиарда человек не могут быть террористами. И слово “джихад”, которое имеет достаточно позитивную коннотацию в исламской религии, может быть неправильно интерпретировано зрителями, которые придут в этот музей. Я прекрасно понимаю ситуацию, в которой находится музей. Дело в том, что с одной стороны Нью-Йорк, как мы все знаем - это многонациональный, многоконфессиональный город. Знаете, сколько в Нью-Йорке мечетей? Больше ста. Конечно, кураторы должны учитывать интересы посетителей-мусульман, которые не имеют никакого отношения к террору. Но с другой стороны, каждый террористический акт начинался в какой-нибудь, да мечети. И как это совместить, как это объяснить? Вот они и ищут эту грань.

Соломон Волков: Формулу, которая могла бы примирить всех. Вы знаете, в этом, наверное, суть этой самой пресловутой политической корректности. Потому что, почему вообще эта политическая корректность возникла и расцвела столь пышным цветом именно в таких городах, как Нью-Йорк? Именно потому, что Нью-Йорк - это место, где сошлись множества национальностей, и им нужно найти какой-то общий язык, как-то урегулировать эти отношения, которые без такой регулировки общественной и культурной могут привести и приводили в прошлом часто к кровавым столкновениям.

Александр Генис: Я бы сказал, что политическая корректность - это антитеза империи. Вот что происходит, когда много очень разных людей добовольно поселились вместе.

Соломон Волков: Это антитеза насилию.

Александр Генис: Можно и так сказать, но самое главное - это наука жить вместе. И она показывает, что это возможно. Я бы сказал, что не будь политической корректности, не был бы Обама президентом. Однако, сейчас я хотел с вами поговорить о другом. Вы нью-йоркец и я нью-йоркец, скажите, что бы поставили в этот музей? У каждого из нас ведь есть особое воспоминание об этом дне, у каждого из нас есть своя заветная деталь. Что бы вы туда принесли, если бы куратором этого музея?

Соломон Волков: Вы знаете, я ничего как куратор этого музея туда бы не принес и там бы не поставил, кроме огромных телевизионных экранов, именно даже не телевизионных, а размером с большой киноэкран, на которых беспрерывной бы лентой крутились эти незабываемые кадры - как самолеты врезаются в башни-близнецы со всеми последующими комментариями, так, как события развивались. Ничего другого вообще, по-моему, не надо, можно только это поставить, и это бы производило настоящее устрашающее впечатление. А вы, Саша?

Александр Генис: Вы знаете, у меня есть любимый эпизод, который мне кажется чрезвычайно трогательным. Я бы туда поставил фрагмент пожарной лестницы, которая была в Близнецах. Дело в том, что как только начинается пожар, как только случается что-то страшное, лифты перестают работать во всех небоскребах и нужно спускаться по очень крутой, очень узкой и очень неудобной лестнице, которая ведет, скажем, с 95 этажа на первый. Представляете себе, как трудно спуститься со ста этажей на ногах. А если при этом и огонь, и взрывы, и ужас, который охватил этих людей. Тем не менее, во время этого страшного дня подгоняемые дымом и страхом люди спускались честным строем, никто не кричал, никого не давили, тут все были равны, кроме одной парализованной. Оставшись без коляски, она, задерживая других, сползала на руках, пока ее не взвалил на плечи неизвестный юноша. Он так и не назвал своего имени, но Нью-Йорк его не должен забыть. По-моему, эта лестница была бы лучшим памятником трагедии. Есть в ней что-то от американской демократии, которая тихо равняет всех, наделяя каждого, как сказано в конституции, правом на жизнь и стремлением к счастью. Мне кажется, что этот мемориал говорил бы о том, что в этой стране, которая, казалось бы, вся построена на конкуренции, в страшные минуты у людей хватает мужества, какой-то нечеловеческой отваги для того, чтобы не поддаться панике. И Нью-Йорк никогда не паниковал. Вот в этот самый день 11 сентября, страшный день, Нью-Йорк не поддался панике, ни тогда, ни потом. И по-моему, это его делает, как вы сказали, городом-героем.

Соломон Волков: В качестве музыкальной иллюстрации к этому теме я бы предложил в этом музее играть сочинение Стива Райха 2010 года, которое так и называется “Башни-близнецы. 11 сентября”. Потому что сочинение, которое было отмечено Пулитцеровской премией, до сих пор, по-моему, является наилучшим музыкальным отображением этого трагического дня. И у меня есть такое предчувствие, что на долгое-долгое время. В этом опусе Стив Райх, известный минималист, можно его так назвать, хотя он уже давно не только минималист, соединил струнный квартет, в данном случае это “Кронос квартет”, о котором мы часто рассказываем нашим слушателям, и запись на заранее подготовленной магнитофонной пленке переговоров по радио, когда вся эта катастрофа началась, как эта катастрофа развивалась. Кажется, что это невозможно соединить и невозможно из этого сделать настоящее музыкально-драматическое повествование, но Райху это удалось. Вот отрывок из этого опуса.
(Музыка)

Александр Генис: В разгар украинского кризиса “Нью-Йорк Таймс” отправила своего балетного обозревателя в Москву, в Большой театр. По-моему, это многозначительное задание. Когда между двумя державами не остается мостов, их заново возводит русский балет и его столица - Большой театр.

Соломон Волков: Вообще в этом вояже Алистера Макколи, главного музыкального критика “Нью-Йорк Таймс”.

Александр Генис: К которому у меня свои претензии, потому что он совершенно безобразно разругал нашего Эйфмана.

Соломон Волков: Вы знаете, это такой весьма чудаковатый англичанин, он приехал из Лондона. Вид у него очень странный и эксцентричный, должен я вам сказать. Но пишет он красиво, легко и это, по-моему, для “Нью-Йорк Таймс” всегда главный критерий. Так они и отбирают своих корреспондентов, репортеров или редакторов в области культуры. Для них главное - это легкость стиля.
Но вот что интересно. Ведь Большой театр в последнее время был в новостях в основном в связи с какими-то скандальными происшествиями. Главным образом все это началось с того, что Сергею Филину, руководителю балетной труппы, плеснули серной кислотой в лицо. Дальше уже разворачивалась уголовная история. Потом был процесс Филина в Москве, в суде каждый день сидело от 50 до 100 иностранных корреспондентов. Это все широко освещалось по всему миру. Большой театр получил огромное количество негативной рекламы. Но я должен тут заметить в скобках, что негативной рекламы на самом деле не бывает.

Александр Генис: Это я от Евтушенко, между прочим, впервые услышал.

Соломон Волков: Совершенно точное наблюдение, я подписываюсь обеими руками. Конечно, неприятно бывает, когда пишут и обращают внимание прежде всего на плохое. Но в итоге самое смешное, что имя, скажем, человека или в данном случае институции, оно как бы входит в сознание и остается какой-то интерес. Но что интересно, Макколи поехал не для того, чтобы в очередной раз написать о каких-то сенсационно-уголовных аспектах деятельности Большого театра, а чтобы ознакомиться с тем, что там происходит в плане чисто балетном. И он начал серию своих очерков о Большом театре с описания ремонта, который произошел в Большом театре. И здесь любопытная вещь: когда этот ремонт был завершен в Москве и на него откликнулись российские средства массовой информации, прежде всего московские, то тон был почти поголовно негативным. Я помню, даже тогда поразился. То есть с каким-то злорадным удовольствием выискивали людей, которые бы поносили то, что сделали в Большом. А в Большом сделали маленькое чудо, я считаю. И репортаж Макколи, как человека в данном случае вполне не заинтересованном, это подтверждает. Он говорит, что на сегодняшний день более красивого и блистательного оперного и балетного театра нет во всем мире. Это номер один. Для меня такое было услышать удивительно и очень приятно.
При этом он, кстати, замечает, что Большой театр на самом деле не такой уж большой. Он почти вдвое меньше, чем Метрополитен-опера. В Метрополитен вмещается 3800 человек, а в Большой после реновации 1740. Он говорит, что блистательно все, фойе замечательное, зал замечательный. Занавес его восхитил с двуглавым орлом. От того, как выглядит Большой, он в восторге. Любопытное наблюдение, что публика, как он отмечает, одевается по-разному. Есть люди, которые приходят расфуфыренные до последнего предела, а есть те, кто приходит в джинсах. Но, отмечает Макколи, и те, и другие с удовольствием в фойе фотографируются. А я могу от себя добавить: небось фотографируются, и тут же посылают на свои Фейсбуки.

Александр Генис: Знаете, в 1967 году во время 50-летия Октябрьской революции я был во Дворце съедов и там мы с родителями смотрели “Лебединое озеро”. Что же еще?! Я помню, как все приходили в костюмах, мама была в белом вечернем платье. И даже на меня, школьника, надели пиджак и галстук. А в это время по эскалатору, там эскалатор между этажами шел, молодой американский парень с молодой американской девушкой, оба в джинсах, взасос целовались. И все на них смотрели осудительно. Надо вам сказать, что на меня это произвело впечатление гораздо большее, чем “Лебединое озеро”.

Соломон Волков: Да, это абсолютно должна была быть как бомба. Но они, я думаю, не демонстрировали, не было демонстрацией.

Александр Генис: Не знаю. Это были первые американцы, которых я видел в жизни, и они целовались. Во всяком случае бомбы у них не было в руках.
Скажите, Соломон, гастроли Большой театр - это большое событие в культурной жизни Америки. В самые тяжелые времена Большой театр все равно существовал в созании США. И как вы совершенно справедливо недавно сказали, культура во времена “холодной войны” - последнее, что остается, и она совершенно необязательно должна быть исключена из отношений двух держав.

Соломон Волков: В том-то и дело, что американцы сейчас чрезвычайно беспокоятся, сможет ли Большой театр в этой напряженной ситуации приехать, состоятся ли вообще уже объявленные гастроли Большого театра. А гастроли заманчиво построены. Во-первых, привозят оперу, правда, в концертном исполнении, “Царская невеста” это будет. Ожидают, что дирижировать ею будет Геннадий Рождественский - это метр современного российского дирижирования, он может это сделать замечательно. И три балета, всего 15 представлений планируется, три балета - “Лебединое озеро”, разумеется, затем “Дон Кихот” и визитная карточка Юрия Григоровича, патриарха современного российского балета, “Спартак”. Американцы волнуются, которые этим интересуются, а интерес огромный к этому, появится ли Большой. Мое глубокое убеждение, что последнее, что должно пострадать в такого рода напряженной ситуации политической, которая имеет место, это культурный обмен. Опасения мои заключаются в том, что обрезается именно то, что попадается первым под руку и что обрезать легче всего. Потому что нанести удар по экономическим связям, по связям в военной области или что-то в таком роде, чиновники, которые принимают такого рода решения, они задумываются: как это может отразиться на том или ином секторе, связанном с национальной безопасностью Соединенных Штатов. А культурный обмен, как им представляется, это то, что можно выкинуть легко за борт и ничего от этого не произойдет. От того, что Большой театр не приедет, ущерба Соединенным Штатам не будет. Нет! Я считаю, что это глубоко ошибочная позиция.

Александр Генис: Соломон, мы помним во времена “холодной войны”, наверное, пора ее уже называть первой “холодной войной”, не раз были демонстрации против гастролей советских артистов. Считалось, что тем, что они приезжают сюда, они поддерживают тоталитарный режим Советского Союза. Особенно это часто случалось во времена войны в Афганистане. Как вы относитесь к подобного рода демонстрациям?

Соломон Волков: Вполне отрицательно. Никогда не поддерживал фанатиков, которые требуют наказать именно артистов, музыкантов, танцоров. Потому что музыканты менее всего ответственны за политику своих государств.

Александр Генис: Даже если они поддерживают публично Путина, как это произошло с крупнейшими российскими музыкантами сегодня?

Соломон Волков: Не забывайте, что речь в конкретных случаях идет о людях, которые возглавляют огромные коллективы, находящиеся полностью на государственном обеспечении. И отвечают эти люди, мы даже не будем называть их имена, потому, что я хочу сказать, что эти люди отвечают далеко не только за свое собственное благополучие и даже пекутся в первую очередь не о своем личном благосостоянии. Они думают о тех сотнях людей, которые работают в коллективах, которыми руководят эти музыканты, и которые пострадают.

Александр Генис: Вы знаете, я недавно разговаривал со своим старинным товарищем в Москве, говорил о том, что я люди, которых я уважаю, подписали письмо в защиту путинской агрессии, как меня это огорчает и так далее. Он говорит: “Не смей никого осуждать, потому что они - заложники системы”.
Хорошо это или плохо, я не знаю, но это так. А вот приезд Большого театра в Америку я приветствую в любом случае, потому что до тех пор, пока поют скрипки, молчат пушки, хотя бы на той территории, где говорят скрипки.

Соломон Волков: Музыка, которую я хотел бы в данном случае показать, будет из балета Хачатуряна “Спартак”, три спектакля планируется “Спартака” в Нью-Йорке, интерес к нему огромен, потому что это визитная карточка определенного преиода в жизни Большого театра. Тоже интересно: в Москве балеты Григоровича элитная критика третирует, а здесь к ним интерес огромный.

Александр Генис: Это - музейный балет.

Соломон Волков: В том-то и дело. Люди не понимают этого в Москве, они рассматривают ситуацию так, как будто они живут внутри вот этого проклятого советского прошлого, когда “Спартак” был главным советским балетом. Какая ерунда.

Александр Генис: Для американцев это точно невжно. Это мне напоминает ситуацию с Японией. Они привозят на Запад театр кабуки. Когда мы, европейцы, приходим на спектакль этого театра, что нас интересует? Нас интересуют наряды безумные, нас интересует необычная манера игры...

Соломон Волков: ... Пластика, движения, изысканность этого всего зрелища, загадочность его, между прочим.

Александр Генис: Давайте скажем одним словом - экзотика. Если театр кабуки, как это было со мной, ставит пьесу Горького “На дне”, где все ходят в лохмотьях, действие происходит в трущобе, то я, конечно, не в восторге от этого, потому что не для того я шел на кабуки. Русский балет для иностранцев - это тоже своего рода кабуки, музейная ценность. Вы согласны?

Соломон Волков: Абсолютно согласен. Это музейная ценность, которая поддерживается в Большом театре на высочайшем профессиональном уровне, и об этом нужно думать в первую очередь. А сейчас отрывок из балета “Спартак” Хачатуряна, визитной карточки советского периода большого балета.

(Музыка)

Александр Генис: Наш “Диалог на Бродвее” завершит “Книжная полка”. Сегодня я предлагаю обсудить новую рубрику в главном литературном приложении Америки “Бук ревю”. В последнее время они стали задавать видным писателям интересные вопросы. Например: в какой книге лучше всего описан секс? Уже интересно. Недавно они напечатали следующую подборку статей: какие книги лучше всего описывают деньги? Я с большим интересом узнал, что до сих пор считается, что в Америке для этого лучше всего годится Теодор Драйзер, о котором мы с вами разговаривали не так давно..

Соломон Волков: Конечно. Это в первую очередь то, что приходит на ум.

Александр Генис: Я подумал, интересно и нам с вами побеседовать на эту тему. Потому что деньги в русской литературе и не в русской литературе играют совершенно разную роль.

Соломон Волков: Согласен. И поэтому, когда вы спросили у меня, мы с вами предварительно обсуждали эту тему, вы спросили у меня, какие произведения русской литературы, связанные с деньгами, наиболее памятны для меня. Я тогда сказал вам то, что повторю сейчас. Для меня памятным является сопоставление двух произведений - одно принадлежит русской литературе, а другое американской. Сопоставление это выглядит символическим, потому что русское произведение - это “Фальшивый купон” Льва Николаевича Толстого, а американское произведение - это “Банковский билет достоинством в миллион фунтов стерлингов”. Тут интересен подход, интересна мораль, которую ты извлекаешь из этих двух произведений. По Толстому деньги - это зло, безусловное зло. Вот этот фальшивый купон, эта крупная купюра фальшивая, само заглавие очень показательно, она, переходя из рук в руки, несет с собой только несчастье. Каждый, кто берет в руки эту денежную купюру, он себя обрекает на какую-то жизненную трагедию. В то время как мораль марк-твеновской истории прямо противоположна. Ее можно сформулировать двояко. Можно сказать, что не в деньгах счастье - счастье в твоих собственных мозгах и в умении обойтись с деньгами. Но можно так же вывести из новеллы Марк Твена мораль о том, что да, деньги могут, не будучи самостоятельной абсолютной ценностью, деньги могут тебе помочь обрести себя и найти достойное место в обществе.

Александр Генис: При том, что у Марк Твена герой так и не разменял этот билет.

Соломон Волков: В том-то и дело.

Александр Генис: Он сумел разбогатеть без него в конечном счете.

Соломон Волков: На самом деле придумка потрясающая, герой, будучи символическим богачом, не фактическим, а символическим, тем не менее, выстраивает на этом свое личное счастье. А у вас, Саша?

Александр Генис: У меня, конечно, Достоевский. Потому что никто столько не думал о деньгах, как Достоевский. Об этом совершенно потрясающе сказал Бродский, который написал крохотное эссе, по-моему, это самое интересное, что написано о Достоевском вообще. Начинается оно просто стихами в прозе: “Наравне с землей, водой, воздухом и огнем деньги суть пятая стихия, с которой человеку чаще всего приходится считаться”. Дальше Бродский разворачивает тезис о том, что для Достоевского богатство - это шесть тысяч рублей в год. Бродский пересчитал, получается 20 тысяч долларов, в те времена, эссе написано в 1980 году, на эти деньги можно было более-менее неплохо прожить один год. Он говорит, что это мечта среднего класса. Поэтому Достоевский вечен, потому что это средний класс. Люди, которые либо совсем уж бедняки, либо богатые, пишут для тех людей, которых не так уж много, среднего класса всегда больше. И Достоевский - писатель среднего класса.
Мне все это ужасно нравится, кроме того, что я с этим совершенно не согласен. Потому что, что характерно для Бродского, увлекаясь своей идеей, говорит совсем не то, что является правдой.
Достоевского не интересовало, как раздобыть 6 тысяч, его интересовало состояние, большое, огромное состояние. Причем оно не должно было расти, оно должно было свалиться - раз, и разбогател. И как можно было так разбогатеть?

Соломон Волков: Выиграть.

Александр Генис: Правильно! Поэтому - “Игрок”. Вы помните, в “Игроке” он 200 тысяч выиграл. Ему не нужны были 200 тысяч, он их не вложил, чтобы получить проценты и жить на 6 тысяч рублей в год, он их немедленно спустил, потратил, потому что не они ему были нужны, а та власть над удачей, которую принесли ему эти деньги.

Соломон Волков: Или любовь. Огромное место занимает в этом романе Достоевского любовь. Трагическая любовь. Деньги не делают человека счастливым. Видите, все-таки русская литература сводится к тому, что деньги счастливым человека сделать не могут.

Александр Генис: И Достоевский первый певец ненависти к деньгам. Потому что в “Преступлении и наказании”, очень внимательно читал эту книгу, когда мы с Петей писали “Родную речь”, я помню, как я подчеркивал описание каждого персонажа в романе. И обнаружил, что есть только один не прощенный грешник в этом романе. Расколников убил старушку, другую, с кем не бывает, но его простить можно. А кого нельзя простить? Лужина. Потому что у него были деньги. Более того, он еще и к концу романа растолстел. Это очень характерно - у Достоевского богатые всегда виноваты. И в этом отношении Достоевский самый интересный писатель, который писал о деньгах в России. Я думаю, что тут по-прежнему осталась мечта Достоевского - бах, и разбогатеть.

Соломон Волков: В качестве музыкальной иллюстрации я хочу показать арию, если разговор заходит о деньгах, то по-моему, у любого мало-мальски музыкально сведущего человека это первое, что должно придти на ум - это ария Мефистофеля из оперы Гуно “Фауст” “Люди гибнут за металл”. Вполне русская интерпретация нашей с вами темы. Поет замечательный болгарский бас Борис Христов.

(Музыка)