Александр Генис: Век, особенно с такой богатой культурой и такой трагической историей, как ХХ, - естественная мера и подходящая дистанция, чтобы рассмотреть сегодняшний день в дальней перспективе и адекватном историческом контексте.
“История, - сказал Марк Твен, - никогда не повторяется, но она часто рифмуется”.
Особенно в последнее время - опасное время Украинского кризиса, когда пугающая тень 1914 года падает на все, о чем мы говорим и думаем.
Итак, в эфире - очередной выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1914 - век спустя:
парадоксы и аналогии
Вопросы, которые передачи нашего цикла задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, готовясь к нашей сегодняшней программе, я пошел в Музей современного искусства, а в Нью-Йорке по-моему, лучший Музей современного искусства в мире. Я бывал во всех подобных заведениях и в Лондоне, и в Париже, и в римском музее современного искусства. Мне кажется, что наш лучше всех, потому что МОМА - энциклопедический музей, он не принадлежит ни одной стране, ни одной школе — это действительно срез всего искусства 20 века. Так вот, благодаря тому, что сейчас вся коллекция нашего музея компьютеризована, я провел эксперимент: нашел все картины в музее, написанные в 1914 году.
Надо сказать, это очень интересный опыт: я с радостью бегал по всему музею. И действительно много интересного было создано тогда. Например, замечательная скульптура Модильяни в 1914 году, но об этом мы еще поговорим. Две главные работы, которые я обнаружил, принадлежат может быть лучшим художникам. В 1914 году, когда началась Первая мировая война, в самые трагические дни 20 века Клод Моне начал работать над своим циклом «Водяные лилии».
Соломон Волков: Называется: оторван от жизни был.
Александр Генис: Это поразительно, но именно в это время он стал писать «Водяные лилии», которые представлены в нашем музее. Их много, этих работ, они представлены и в Париже, конечно. Но у нас целый зал посвящен этим лилиям, и это одна из самых популярных в Нью-Йорке работ, там всегда зрители находятся в полусонном состоянии, потому что эти лилии действительно способны загипнотизировать зрителей. Интересно, что Моне писал всю войну эти лилии. И когда уже престарелый художник закончил свою работу, то это никого не интересовало. Кончился импрессионизм, война разрушила все, что считалось ценным в 19 веке. И если бы ни Клемансо, который купил от лица Франции эти работы и создал для них специальный музей, то может быть они не дошли бы до наших дней. Так или иначе, эти лилии — символ художника в башне из слоновой кости. И я очень уважаю художника, который может забыть обо всем и заниматься своим делом, когда гремят пушки. Я не вижу в этом никакого порока. Знаете, что в 1918 году писала Цветаева? Она писала пьесу о Казанове. Вокруг гражданская война, а она пишет о Казанове.
Соломон Волков: Это, видите ли, все дела, как говорится, любовные. Ее в тот момент волновала эта тема в связи с ее увлечением актерами. И это ей представлялось, я вполне могу ее понять, гораздо более важным, чем события на далеком фронте.
Александр Генис: А все потому, что история и культура пересекаются, но неведомым образом. Никогда мы не знаем, что и как отразится.
В том же 1914 году была создана работа, которая уже имеет прямое отношение и к Первой мировой войне, и к нашему 1914 году. Это картина, если так ее можно назвать, Каземира Малевича, которая называется «Солдат первой дивизии». На самом деле это даже не картина — это коллаж. Очень странная работа, которая сочетает этакие живописные квадраты, мы сразу вспоминаем «Черный квадрат», только там не черный, а синий квадрат, желтый квадрат, то есть другие цвета. Говорят, что это цвета мундира той самой дивизии. Почему «Солдат первой дивизии»? Малевичу в 1914 было 43 года и именно в 43 года призывали в армию резервистов. Он получил повестку как резервист. И вот эта повестка стала стимулом для написания этой работы. А дальше идут настоящие и нарисованные предметы, то есть это - смешанная техника. В общем это - такой ассоциативный портрет мгновения, это то, что мы пытаемся с вами сделать в этом цикле.
Работа Малевича - попытка запечатлеть тот самый день. День был, видимо, четвергом, потому что там есть слово «четверг». Изображены странные вещи, например, вклеена марка в 7 копеек с портретом Николая Второго. Поскольку там речь идет явно об офицерах, то есть слово «опера», потому что офицеры, видимо, ходили в оперу, у художника такая ассоциация была. Изображены усы - видимо, офицеры носили усы. Но далеко не все можно расшифровать, да и не надо. Потому что на самом деле, что Малевич сделал? Знаете, у психоаналитиков была такая игра, когда надо было первую попавшуюся ассоциацию выкликнуть. Вот это то, что сделал Малевич, и это полотно создает коллаж той минуты1914 года, и это - лучший памятник эпохе, с моей точки зрения.
Живопись — ведь один из способов изучения мгновения, исторического исследования ментальности периода. Другим способом, такого познания времени как мы с вами договорились, являются стихи.
И сегодня речь пойдет о двух поэтах, которые были, конечно, звездами русской поэзии — это Блок и Цветаева.
Соломон Волков: Видите, тут мы опять с вами оказываемся в такой ситуации, в которой мы пребываем не раз и не два, а именно — два поэта. В прошлый раз мы читали Сологуба и Северянина, помните, быстро очень разобрались, кто хочет читать Сологуба, кто - Северянина: я предпочел Сологуба, вы предпочли Северянина. Здесь тоже мы заранее выбрали стихотворения и тоже очень легко их поделили, потому что вы сказали, что вам больше нравится Цветаева, чем Блок, а мне Блок нравится гораздо больше Цветаевой. Но я с вами тут не соглашусь в одном, что это были равновеликие звезды в 1914 году.
Александр Генис: Нет, вряд ли. Они стали такими в нашем представлении позднее.
Соломон Волков: Цветаева была никому не известная начинающая поэтесса.
Александр Генис: Хотя она уже была автором великолепных стихов, за которые до сих пор больше любят как раз раннюю Цветаеву.
Соломон Волков: Я согласен с вами. Но Блок был безусловной звездой на поэтическом небосклоне того времени, его печатали крупнейшие ежедневные газеты, что называется, как в «Носе» у Гоголя, и еще за честь почитали. Он был оракулом уже в тот момент к 1914 году. Каждое его новое стихотворение ожидали, и оно становилось сенсацией. Такой сенсацией стало стихотворение Блока, посвященное войне, стоит под ним дата 1 сентября 1914 года. Я его отношу к числу может быть самых выдающихся произведений Блока, у которого очень много потрясающе гениальных стихов. Он очень неровный поэт, безусловно, и у него есть много стихов послабее, что называется. И к тому же мы с вами оба помним, как сильно не любил Блока Бродской, он его называл и поэтом, и человеком чрезвычайно пошлым.
Александр Генис: Об этом написал Лосев в стихотворение, где он приписал Бродскому такую строчку: «Водянистые Блока стишки».
Соломон Волков: Причем, это тоже смешная деталь. Небезызвестный академик Шафаревич, рассуждая на свои какие-то темы, привел эти слова Бродского из этой беседы со мной, и не знаю, сознательно или несознательно, переврал цитату и написал, что Бродский назвал Блока “человеком и поэтом чрезвычайно подлым”. Такая опечаточка произошла у Шафаревича. Нет, он его подлым не считал, но пошлым Бродский его точно считал. И я должен сказать, по отношению к ряду стихов Блока можно допустить такое толкование. Хотя я считаю Блока и поэта, и личность его чрезвычайно интересной, глубокой и прочее.
Александр Генис: Соломон, если вы и дальше будете хвалить Блока, то я приведу цитату из Шекспира: «Нужна ли истине столь ярая защита?».
Соломон Волков: Хорошо. Как я уже сказал, это стихотворение относится к числу моих любимых, и каждый раз, когда я его перечитываю, я в нем нахожу какие-то новые глубины. В частности, когда мы решили, что будем читать стихи о 1914 годе, я вдруг сопоставил его и с сегодняшними событиями, оно очень пророческое, тут Блок касается очень многих струн, которые резонируют в нас и сейчас. Вот это стихотворение.
Петроградское небо мутилось дождём,
На войну уходил эшелон.
Без конца — взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда... В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие — не в лад — Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под чёрною тучей весёлый горнист
Заиграл к отрпавленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колёс и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей всё неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это — ясная, твёрдая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость — её заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть — её застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей...
1 сент 1914 года
Соломон Волков: По-моему, потрясающее стихотворение.
Александр Генис: Интересно, слушая вас, я подумал, как это напоминает Некрасова. Не зря Блок так любил Некрасова. И немножко напоминает романс, эти стихи запросто можно спеть. Я думаю, что это Бродский имел в виду, когда назвал стихи пошлыми, что-то он в этом видел нелюбимое.
Соломон Волков: Ахматова любила повторять, что в стихах Блока есть песня, ей это как раз в стихах Блока нравилось, она ему в позитив это ставила. У самого Бродского как раз этой песни не хватает часто. И тут есть некоторая ревность, я считаю.
Александр Генис: Я совершенно с вами согласен. Он мог завидовать Есенину или Высоцкому. То есть песня — это отдельный талант, который далеко не свойственен каждому поэту.
Соломон Волков: И у Блока, конечно, эта песня очень сильна, это действительно хочется спеть.
Александр Генис: Это тот самый городской романс, который шел бы и Некрасову, и Блоку.
А теперь я прочитаю стихи Цветаевой, которые по-своему совершенно поразительны. Давайте вспомним — это все еще 1914 год. Но уже чуть позже — осень 1914 года, напечатано 1 декабря, но написано чуть раньше. Это уже после того, как русская армия потерпела сокрушительное поражение в Восточной Пруссии. Это после того, как первый угар войны прошел, но в то время все еще патриотический ажиотаж был, конечно, в силе. Как же написать стихи, которые называются «Германии»? Это как если бы сегодня написал московский поэт замечательные любовные стихи «Украине». То есть это что-то явно антидержавное, явно - против течения. Эти стихи Цветаевой поразительны потому что она противостояла всему поэтическому потоку того времени. Итак, «Германии». Надо сказать, что тут есть три немецких слова, которые нетрудно понять: Vаtеrlаnd – это, естественно, родина, Geheimrath Goethe – означает тайный советник Гете и еще есть слово Schwabenthor – это башня в городе Фрейбург, где молодая Цветаева училась в пансионе.
Соломон Волков: И где сейчас живет мой хороший знакомый Фима Готлиб, замечательный пианист, клавесинист и большой пропагандист творчества Гениса.
Александр Генис: Вот видите, как здорово. Цветаева очень любила Фрейбург еще и потому, что герб города — это Святой Георгий, как и России. На упомянутой башне — это одна из двух сохранившихся в городе крепостных башен со времен средневековья - в те времена, когда там жила Цветаева, как раз за год до ее приезда нарисовали Святого Георгия. Так что она жила, глядя на Святого Георгия. Теперь мы знаем все обстоятельства. Я люблю читать стихи, изучив все комментарии заранее.
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око — око, кровь — за кровь», -
Германия — мое безумье!
Германия — моя любовь!
Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vаtеrlаnd
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант,
Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке -
Geheimrath Goethe по аллее
Проходит с тросточкой в руке.
Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, — когда, -
- От песенок твоих в восторге -
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном — Лорелей.
Александр Генис: Вот такие стихи написала Цветаева.
Соломон Волков: Необыкновенные стихи, я согласен.
Александр Генис: Поразительно, конечно, дата - с трепетом читаешь под ними декабрь 1914 года.
Соломон Волков: Мне любопытно было бы взглянуть, где же такое напечатали тогда? Кто же это взялся, какой смелый издатель?
Александр Генис: Хороший вопрос. Я нашел, надо поискать. Но я уверен, что наши слушатели такие знатоки, что быстро найдут ответ. Но обратите внимание на последнюю строчку. Цветаева никогда не бывает проста, ведь что такое Лорелей? Ведь это не золотоволосая девушка — это утес на Рейне, о которой разбиваются корабли. То есть на самом деле тут подразумевается опасность, риск, намеком, на который заканчивается стихотворение и переводит его в другую тональность. Оно позволяет и такую трактовку — в этом заключается сложность.
Соломон Волков: Как и стихотворение Блока, которое я прочел, оно тоже очень многозначное.
Александр Генис: Потому что настоящие стихи никогда не бывают однозначными, однозначными бывают только частушки. Знаете, как Фрейд говорил, что египетские иероглифы означают одно - и в то же время противоположное. Это не так, это не имеет никакого отношения к правде об иероглифах, но это очень похоже на стихи.
Соломон, хорошо, у нас была живопись, у нас были стихи, теперь - музыка.
Соломон Волков: Относительно музыки, связанной с войной, у меня следующие соображения. Музыка — очень специфический вид искусства. Музыка обыкновенно и традиционно запаздывает не только за литературой, но даже и за живописью в ее актуальности. Опять-таки, можно быстро сочинить песню, конечно же, но уже сочинить актуальную симфонию гораздо затруднительнее. И вот почему я являюсь таким противником популярной идеи о том, что 7 Ленинградская симфония Шостаковича была немедленным откликом композитора на ленинградскую блокаду. Немедленным откликом на текущие события может быть, как я уже сказал, песня, а симфония вынашивается внутренне, во всяком случае, годами. Ее потом можно сравнительно быстро записать, но вынашивается она долго. Это относится в целом к музыке — это с одной стороны. С другой стороны музыка, будучи многозначным по своей сути искусством, способна на некие прозрения, которые литературе или живописи недоступны. И это относится и к интересующему нас моменту — к Первой мировой войне. Потому что немного сочинений, которые были созданы в 1914 году, которые нас теперь интересуют, но мы можем, поискав, найти в мировом репертуаре музыкальные сочинения, которые будут с одной стороны эмоционально предшествовать первой мировой войне, отражая некое предчувствие этой войны.
Александр Генис: То есть музыкальные пророчества.
Соломон Волков: Да, именно так. А с другой стороны, сочинения, которые появились позднее, но изумительно передают дух мировой войны, даже не будучи прямым откликом на события этого времени. И во-первых, я хочу сказать, что, на мой взгляд, таким музыкальным течением, которое было и предшественником, и резонатором, если угодно, событий Первой мировой войны является немецкая атональная музыка, представленная именами Арнольда Шенберга и его любимого ученика Альбана Берга. Если говорить об этом, я предпочитаю ученика учителю, считаю Берга более даровитой натурой, более головным композитором.
Александр Генис: Конечно, наверное, в вашем предпочтении сыграло роль то, что у Берга есть знаменитый скрипичный концерт.
Соломон Волков: Который я играл. Это да. Но неслучайно я не играл скрипичного концерта Шенберга, который тоже имеется.
Александр Генис: Скрипичный концерт Берга, по-моему, лучший скрипичный концерт 20 века.
Соломон Волков: Я совершенно с вами согласен.
Александр Генис: Это - портрет 20 века.
Соломон Волков: Это гениальное произведение. У Шенберга в сочинении, которое, как мне кажется, он уже провидел эмоции грядущей войны, были три фортепианные пьесы, которые появились в 1909 году, то есть за пять лет до войны. Это такие небольшие пьески, одну из них мы покажем. Те резкие штрихи, которыми, можно сказать, выгравирована эта пьеса, они уже предвещают настроения и эмоции, связанные с Первой мировой войной. Фортепьянная пьеса Шенберга, опус 11.
(Музыка)
Соломон Волков: А сейчас мы поговорим о произведении, которое гораздо, конечно, значительнее, масштабнее в первую очередь, чем этот коротенький опус Шенберга — это опера Альбана Берга, как я уже сказал, ученика Шенберга, это знаменитый «Воццек» его. История сама создания этой оперы любопытна и связывают ее напрямую с событиями Первой мировой войны. Берг впервые увидел постановку пьесы Георга Бюхнера, тогда она еще называлась «Воццек», более поздние разыскания указали на то, что следует именовать эту пьесу «Войцек». Бюхнеровская драма сейчас исполняется и показывается как «Войцек», а опера Берга, за ней сохранилось название «Воццек». Он увидел ее в 1914 году, и она на него произвела глубочайшее впечатление. Но интересно, что тогда он не начал оперу на этот сюжет. Пьеса эта о солдате, одержимом апокалиптическими идеями. У Бюхнера это пророческий портрет, по своей сути это протоэкспрессионистское произведение.
Александр Генис: Написанное за полвека до экспрессионизма.
Соломон Волков: Образ этого одновременно запуганного и агрессивного солдата, который потрясающе создал Бюхнер, предвещает облик солдата Первой мировой войны. И этом, в частности, гениальность драмы Бюхнера. Но Берг пошел на войну, пошел рядовым, и считается, что он начал сочинять своего «Воццека» именно там в качестве солдата на фронте.
Александр Генис: Я не представляю себе, как можно сочинять музыку в окопе.
Соломон Волков: Это отдельный вопрос, о котором может быть мы тоже когда-нибудь поговорим: как это вообще возможно. Но факт, что он эту оперу сочинял с 1917 по 1921 год. Постановка сенсационная берлинская состоялась в 1925 году. Что очень интересно для атмосферы тогдашней, уже в 1927 году опера была поставлена в Ленинграде. Альбан Берг приезжал специально на премьеру, даже собирался дирижировать, но его способности в этой области были ограничены, он пришел на репетицию, беспомощно помахал руками перед оркестром, и решили, что лучше ему не рисковать. Молодой Шостакович подпал под пожизненное влияние этой оперы. И в «Носе», первой опере Шостаковича, и даже в «Леди Макбет», его второй опере, заметно влияние «Воццека» Берга. Мне кажется, что это идеальное воплощение обобщенное вот этой ужасной устрашающей атмосферы, которой окутана первая мировая война. Я хочу показать фрагмент из оперы Альбана Берга «Воццек», где Воццек в лесу, это место проклято, и эти слова солдата несчастного, забитого и агрессивного, как я сказал, существа, поскольку его трудно назвать человеком в полном смысле слова, оно, мне кажется, великолепно передает всю атмосферу, связанную с этими ужасными событиями предвоенными.
(Музыка)
