Александр Генис: Век, особенно с такой богатой культурой и такой трагической историей, как ХХ, - естественная мера и подходящая дистанция, чтобы рассмотреть сегодняшний день в дальней перспективе и адекватном историческом контексте.
“История, - сказал Марк Твен, - никогда не повторяется, но она часто рифмуется”.
Особенно в последние дни, в дни Крымского кризиса, когда пугающая тень 1914 года падает на все, о чем мы говорим и думаем.
Впрочем, тогда, в марте 1914, еще мало кто ждал катастрофы. Не веря в беду и боясь ее накликать, мир жил, как обычно, не зная, в отличие от нас, как опасно не извлекать уроков из истории.
Итак, в эфире - очередной выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1914 - век спустя:
парадоксы и аналогии
Вопросы, которые передачи нашего цикла задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
(Музыка)
Александр Генис: Сегодня в центре нашей передачи будет творчество поэта, который создал может быть самые любимые стихи в России ХХ века. Это — Сергей Есенин. Именно в 1914 году появилось первое опубликованное стихотворение Есенина, оно было напечатано в детском журнале «Мирок». Есенин явился и завоевал аудиторию немедленно. Блок сказал: «Свежие, чистые, голосистые стихи». Интересно, как Горький отозвался о появлении Есенина. Он сказал: «На него набросились, как обжоры на землянику в январе». Любопытное сравнение.
Соломон Волков: Должен сказать, что Горькому Есенин не нравился — это четко видно из его мемуарного очерка о Есенине. У Горького вообще все его симпатии и антипатии как на ладони. Он к Есенину относился с большим внутренним недоверием.
Александр Генис: Горький ненавидел крестьянство. Вы не забывайте, что Горький не любил деревню. Почему? Потому что Горький считал, что мужик зарывает в землю то, что он производит. Рабочий - другое дело, рабочий строит дворцы, заводы, пароходы, рабочий строит цивилизацию. А Горький любил цивилизацию, он не любил природу.
Соломон Волков: Знаете, у меня еще одно соображение: Горький чувствовал в Есенине может быть в каком-то смысле более удачливого, хотя нет, Горький был предельно удачлив в этом смысле, создателя своей биографии. Ведь и один, и другой создали мифы из своего детства. Они указывали на свои корни, на обстоятельства, которые при ближайшем рассмотрении чрезвычайно проблематичны и у одного, и у другого. Крестьянство у одного и «Детство» и «Мои университеты» - у другого. Это все отдает писательской автомифологией.
Александр Генис: Дело в том, что оба пришли из народа. В той сугубо культурной атмосфере Серебряного века и Горький, и Есенин были писателями, которые пришли в литературу “от сохи”. В этом отношении они были конкурентами просто потому, что их происхождение резко выделяло их из того интеллигентного круга, в котором творилась тогда литература.
Соломон Волков: Чем, между прочим, они и привлекали аудиторию. Конечно, Горький был в то время, о котором мы сейчас говорим, несравненно более популярная и влиятельная фигура.
Александр Генис: Горький считался великим писателем для всего мира. Например, в Нью-Йорке он был чрезвычайно популярным, роман «Мать» был одним из бестселлеров того времени, чего я не могу понять никак.
Соломон Волков: Я в метро все время вспоминаю, конечно, это было не вчера и не позавчера, но несколько лет назад я видел молодого афроамериканца, который очень прилежно читал «Мать» Горького по-английски.
Александр Генис: Вот видите, я не могу представить ни одного русского человека, который бы сегодня читал «Мать» по-русски.
Соломон Волков: Это была незабываемая картина.
Александр Генис: Я помню, как Синявский отзывался про «Мать» Горького. Он говорил: “Это настолько ходульное произведение, что для того, чтобы оживить роман, каждый раз, когда Горький чувствовал необходимость включения лирики, то он писал: «Вносят самовар». И этот самовар был самым живым персонажем в книге”. Синявский умел сказать.
Соломон Волков: Да, позлословить.
Александр Генис: Так вот, Есенин сразу завоевал аудиторию, потому что он был вундеркинд из народа, фигура просто просилась тогда в миф.
Соломон Волков: Вовремя появился, был запрос на такого героя.
Александр Генис: Я хочу прочитать стихотворение Есенина 1914 года, чтобы показать, как он писал для двора. Ведь Есенин с самого начала был признан в высших кругах. Послушайте стихотворение 1914 года «Бельгия». Мы уже говорили о том, что Бельгия была первой жертвой Первой мировой войны и симпатии всего мира были на стороне Бельгии, которая подверглась нападению Германии, которая злодейски нарушила нейтралитет Бельгии и захватила ее. Бельгия была символом героического сопротивления “гуннам”, как тогда говорили. Вот что об этом пишет Есенин в 1914 году.
Побеждена, но не рабыня,
Стоишь ты гордо без доспех,
Осквернена твоя святыня,
Зато душа чиста, как снег.
Кровавый пир в дыму пожара
Устроил грозный сатана,
И под мечом его удара
Разбита храбрая страна.
Но дух свободный, дух могучий
Великих сил не угасил,
Он, как орел, парит за тучей
Над цепью доблестных могил.
И жребий правды совершится:
Падет твой враг к твоим ногам
И будет с горестью молиться
Твоим разбитым алтарям.
Как вы думаете, Соломон, знали бы мы Есенина, если бы он писал такие стихи?
Соломон Волков: Нет!
Александр Генис: Надо сказать, стихи не просто плакатные — они из многотиражки.
Соломон Волков: Это ужасные стихи.
Александр Генис: И какие слова. Специальный милитаристский словарь: грозный сатана, кровавый пир, орел парит.
Соломон Волков: Это какой-то третьесортный эпигон Надсона.
Александр Генис: Интересно, что в то же самое время Есенин писал совершенно другие стихи, которые были напечатаны гораздо позже, и мы к ним еще вернемся. Но что же произошло с Есениным, что заставило этого гениального юношу писать другие стихи? Он создал поэтическое направление, (точнее, не он его создал, но он был его именем), которое потом назвали имажинизмом. Это очень любопытное событие.
В сущности имажинизм был производной от англо-американской поэтической школы имажизм — от слова «образ». Суть этой школы была очень проста: поэт — это человек, который создает образы, ничего кроме образов в поэзии быть не должно. На деле это был экстравагантный метафорический ряд. В отличие от того, что писал Есенин про грозного сатану, эти метафоры были совершенно необычными, именно этим они были очень близки футуристам. Собственно говоря, это и был вид футуризма.
Соломон Волков: Более лирический футуризм.
Александр Генис: Один из первых имажистов Томас Хьюм писал так: «Луна стоит у плетня как краснорожий фермер». Я могу себе представить эти стихи, написанные Маяковским, либо тем же Есениным чуть позже.
Самым любопытным явлением того времени был, конечно, Эзра Паунд, который имажизм принял и в 1914 году, в том самом 1914 году, когда появился Есенин, выпустил антологию имажизма. Конечно, казалось бы, кто бы знал об этом тогда в России. Но не так все просто. Я занимался Паундом и даже перевел его “13 канто” на русский язык. Именно поэтому я в нью-йоркской библиотеке долго рылся, пока не обнаружил в одном из футуристских журналов того времени интервью с Эзра Паундом на русском языке. Интересно было бы его перепечатать сегодня, что я и хотел сделать, но не нашел - где. Судя по этому интервью, можно было бы легко заменить Паунда на Маяковского - настолько похоже они высказывались. Действительно, у англо-американских и русских футуристов тогда , было много общего.
Сам Эзра Паунд был, конечно, незаурядным поэтом, особенно ранний Паунд. Он объяснил, что такое имажизм на примере своего стихотворения, состоящего из двух строчек, которое и осталось его самым знаменитым стихотворением. Звучит это стихотворение так: «Призрачные лица в толпе. Лепестки на мокрой черной ветке». Когда Паунд был в Париже, он увидел, как в дождливый серый день из метро выходят девушки с бледными лицами. Вот он и уложил этот образ в своем стихотворении. Эти стихи много раз переводилось на русский язык, но, как совершенно справедливо заметил наш коллега Владимир Гандельсман, неудачно переводилось. Мы с ним однажды беседовали о Пануде в нашей студии. И сейчас я хочу привести цитату из этого разговора, которая имеет прямое отношение к нашему разговору о имажизме: «Переводчик обязан что-то сделать, чтобы донести красоту оригинала. Даю небольшой урок переводчикам. У нас в двустишие есть «ветка», почему бы не назвать стихотворение «На ветке метро», ведь лица сразу повиснут на ветке, а дальше дело техники». И тут Гандельсман смаху предложил свой перевод: «О лица в призрачной подсветке. Листва на мокрой черной ветке». По-моему, замечательный перевод у него получился, правда?
Соломон Волков: Замечательно.
Александр Генис: Так это ловко было сделано на моих глазах, что я пришел в полный восторг и понял, что Гандельсман не только большой поэт, но и еще большой техник поэзии.
Соломон Волков: Это понятно, когда читаешь Гандельсмана.
Александр Генис: Итак, появился имажизм, из которого параллельно появился имажинизм. Нельзя сказать, что это было заимствование — это были типологические явления. Вы замечали, как часто в одно и то же время появляются схожие художественные произведения независимо друг от друга? Я не верю, что все друг у друга воруют, я верю в нечто, разлитое в духе времени, и этот дух времени, zeitgeist, самые чуткие художники его всегда улавливают.
Соломон Волков: Я совершенно с вами согласен. Но тут всегда, если копать очень сильно и пристально, особенно в тех случаях, когда люди настойчиво доказывают: “о нет, я Набокова никогда не читал и не видел”, а ты видишь, что произведение калька с Набокова.
Александр Генис: Это вы не на Битова намекаете?
Соломон Волков: Ни на кого не намекаю.
Александр Генис: Хорошо, замнем для ясности. Стихи Есенина оказали огромное влияние на русскую поэзию, в том числе на меня. Я понял, что такое стихи, когда начал читать Есенина. Ведь Есенин начинается со сложных стихов, а не с простых. Чем раньше Есенин, тем у него более трудные образы. В том же 1914 году, когда он писал ходульные стихи для стенгазеты, если тогда были стенгазеты, Есенин написал другое стихотворение, шедевр русской поэзии. Оно было напечатано гораздо позже, но написано в 1914 году — это подтвердили исследователи по анализу бумаги, существует целый аттрибуционный комплекс этого доказательства. Стихи такие, давайте послушаем их внимательно.
Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь.
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Избы забоченились,
А их всех-то пять.
Крыши их запенились
В заревую гать.
Под соломой-ризою
Выструги стропил,
Ветер плесень сизую
Солнцем окропил.
В окна бьют без промаха
Вороны крылом,
Как метель, черемуха
Машет рукавом.
Уж не сказ ли в прутнике
Жисть твоя и быль,
Что под вечер путнику
Нашептал ковыль?
Любопытно, что сначала кажется, что это - стишок, песенка, частушка. Стихи так легко льются, что не замечаешь сложности образов. Но на самом деле с каждой строчкой, а их всего 20, появляются все боле и более трудные образы, которые нельзя сразу схватить глазом, их нужно осмыслить. Что значит «Ветер плесень сизую солнцем окропил»? Или: «Как метель, черемуха машет рукавом». Уже целая картина появляется: метель, черемуха, машет рукавом. Откуда рукав у черемухи? Сразу появляется кукольный театр, появляются какие-то мистические образы. И все это по возрастающей, начиная от очень простого, просторечного начала. Больше всего мне нравится строчка такая: «Избы забоченились, а их всех-то пять». Вот это - «а их всех-то пять» чрезвычайно ловко вставлено в стихотворение, которое на самом деле переходит в литургию. В стихах передан нарастающий экстаз: от быта в небо.
Эти стихи глубоко интерпретировал эмигрантский исследователь Константин Васильевич Мочульский. Сейчас, конечно, мало кто его знает, хотя теперь стали много переиздавать его книги. Он был замечательным литературоведом, филологом, написал знаменитую книгу.
Соломон Волков: По Достоевскому большой специалист.
Александр Генис: Именно о Достоевском он написал книгу, которую перевели на многие языки, именно он объяснил иностранцам Достоевского. Так вот, он толкует это стихотворение Есенина в эмигрантской газете. (Обратите внимание, какая же тогда была пресса, если можно было такую сложную статью напечатать в русской парижской газете. Я с завистью об этом говорю). Мочульский пишет: «У Есенина русский пейзаж становится храмом. Убогий и унылый крестьянский быт - богослужением в нем. Подмена живописи иконописью, растворение крестьянского быта в литургию определяют собой всю систему образов. Христов лик слагается из линий полей, оврагов, лесов».
Слова о том, что через метафоры Есенина просвечивает небо, замечательно описывает творчество Есенина, за которым всегда стояла мистика. Сам он говорил: “Когда вы встречаете у меня Иисуса или Деву Марию — то это сказочные персонажи, не религиозные, а сказочные, как леший, как водяной”. То есть это другой - яркий - мир, который просвечивает сквозь бедную крестьянскую Россию.
Советские критики это стихотворение приняли в штыки,Им не понравилось, что Есенин описывает убогую крестьянскую жизнь. Это говорит об убогости советских критиков, которые не увидели в этом стихотворении, радостный гимн красоте русской земли, облагороженной религиозным сознанием. Это - пеан русскому крестьянству, русской земле, но вместо этого критики увидели лишь убогий быт забитого крестьянства.
Соломон Волков: Вы знаете, как интересно получилось: я когда подбирал музыкальные фрагменты для этого нашего разговора, выбрал, на мой взгляд, замечательное произведение композитора Георгия Васильевича Свиридова, произведение, с которого начался настоящий Свиридов. У него было такое длинное предисловие в его творческой биографии, там были отличные произведения, но это был еще не тот Свиридов, которого мы знаем как Свиридова. Настоящий Свиридов начался с исполненного в 1956 году произведения под названием «Поэма памяти Сергея Есенина».
Нужно вспомнить, что такое 1956 год и вспомнить, что еще незадолго до этого за чтение и распространение стихов Есенина исключали из комсомола, исключали из вуза, можно было даже срок получить. Есенин был не то, что полузапрещенным, а фактически запрещенным поэтом. Долгие годы его творчество было под спудом — это после того, как в 1920-е годы он был, быть может, самым популярным русским поэтом.
Александр Генис: Он и сейчас, пожалуй, самый популярный русский поэт.
Соломон Волков: Потом он вдруг исчез, ушел в подполье глухое. В музыке первым извлек его на свет божий именно Свиридов. Вообще нужно вспомнить, что Свиридов первым адекватным образом переложил на музыку стихи Маяковского в своей «Патетической оратории», он первым положил на музыку Пастернака и Хлебникова. Он совершил массу открытий для русской музыки замечательных русских поэтов. И все это сделано было на высочайшем художественном уровне. Кроме того, как я уже сказал, нужно учитывать каждый раз политический контекст этого всего дела. Хотя далеко не только в политике заслуга Свиридова как композитора в данном случае. Так вот, я выбрал из этой музыкальной поэмы именно этот фрагмент - «Край ты мой заброшенный».
Александр Генис: Причем, мы не сговаривались.
Соломон Волков: В том-то и дело, что мы не сговаривались. Я даже не думал о том, что это стихотворение 1914 года, а просто оно мне показалось очень показательным и типичным для Есенина. Я считаю, что Свиридов его замечательно распел. У него может быть не такой подход, как у вас. Это не радостный гимн, а скорее ностальгический гимн. Но что совпадает из того, что вы говорили и о чем писал Мочульский. Это - литургия. Это - поминальный плач по той России, которая Свиридову была необычайно дорога и которая, к 1956 году уже ясно было, исчезла навсегда.
Александр Генис: Есенин её еще застал, Свиридов уже нет.
Соломон Волков: Я хочу показать этот фрагмент, как он распет Свиридовым: «Край ты мой заброшенный».
(Музыка)
Соломон Волков: В связи с Есениным я хочу вспомнить еще об одном поэте, чрезвычайно интересном и, по-моему, несправедливо на сегодняшний день подзабытом, который тоже именно в 1914 году выпустил целую книгу, посвященную войне. Имея этого поэта Сергей Городецкий. Когда Есенин начинал, еще был совершенно никому неизвестным молодым поэтом, Городецкий был уже очень известной фигурой. Он был одним из лидеров движения, которое называлось «Скифство». Он первым возродил в русской поэзии выдуманный им мир языческой Руси. Никакой такой языческой Руси не существовало.
Александр Генис: Как и у Стравинского в “Весне священной”.
Соломон Волков: Они очень похожи, и мы об этом еще поговорим. Но я хочу начать с того, что вывел Сергея Есенина в люди как раз Городецкий. Этот эпизод подробно описан, думаю, что так вполне оно и было. А именно: Есенин и его собрат по крестьянской поэзии, тоже замечательный поэт Николай Клюев решили, что нужно им заручиться поддержкой Городецкого. Они задумали сыграть такой театр, оба были люди театра, конечно, и Есенин, и Клюев. Про Клюева замечательно есть у Георгия Иванова. Иванов как-то нагрянул к нему в гости, а Клюев изображал из себя пейзана такого классического, ходил в соответствующих костюмах, говорил нараспев таким пейзанским языком. И вдруг Иванов видит: сидит Клюев и читает по-немецки Гейна.
Александр Генис: Это когда Клюевему сказал: «Маракую по-басурмански»?
Соломон Волков: Да, в ответ на изумление Иванова он сказал: «Да, маракую малость по-басурмански».
Александр Генис: Интересно, что Клюев сидел в сюртуке и галстуке, потому что так он привык сидеть дома. Но когда выходил на улицу, надевал сапоги, косоворотку и в полном маскарадном костюме отправлялся гулять..
Соломон Волков: Вот так они и заявились к Городецкому в гости. Они к нему нанялись помалярничать или что-то в этом роде, а потом во время перерыва уселись на кухне, куда заманили барина, то есть Городецкого, и начали читать свои стихи. Городецкий обомлел: перед ним сидели два сложившихся замечательных поэта. И решил, что он так случайно открыл двух таких самородка, страшно возгордился и, конечно, посчитал своей прямой обязанностью начать их пропагандировать. Из них, конечно, прославился по-настоящему в тот момент именно Есенин, хотя и Клюев, как мы знаем, поэт - замечательный во многих отношениях. У Городецкого, как я сказал, кроме несомненно той заслуги, что он вывел в люди, Есенина, Есенин из без него пробился бы как-нибудь, но все ж таки. Главная его заслуга - возрождение языческой Руси в новой поэтической форме. Это было яркое звонкое явление.
Александр Генис: Я когда-то открыл Городецкого именно с этого. Я всегда любил скальдов, Север, нордическую мифологию. И стихотворение Городецкого, которое меня поразило в молодости, называется так: «Ставят Ярилу». Вы совершенно правы, это выдуманное язычество, которое до нас не дошло, мы не можем ни о чем судить, но он его придумал, как Макферсон - Осиана. Давайте я прочту две первые строфы.
Отточили кремневый топор,
Собрались на зеленый ковер,
Собрались под зеленый шатер,
Там белеется ствол обнаженный,
Там белеется липовый ствол.
Липа, нежное дерево, липа -
Липовый ствол
Обнаженный.
Впереди, седовласый, космат,
Подвигается старый ведун.
Пережил он две тысячи лун,
Хоронил он топор.
От далеких озер
Он пришел.
Ему первый удар
В белый ствол.
По-моему, стихи замечательные. Дальше идет речь о том, что этот топором ведун погружает в обнаженное тело девушки и потом вместе с ее кровью вырубает из дерева идола Ярилу. Мне кажется, что в этом стихотворении узнается будущая Цветаева.
Соломон Волков: Да. Городецкий был очень значительная и серьезная фигура, его принимали всерьез поэты, которым мы не можем отказать во вкусе, вроде Блока. Конечно, Блок еще увлекался заодно женой Городецкого, что, наверное, отложило некоторый отпечаток на его восхищение. Я когда разговаривал с Анной Андреевной Ахматовой, то слышал, как она упоминала Городецкого всегда с большим уважением.
В ответ на ваше чтение Городецкого, хочу предложить свое стихотворение, которое я выбрал. Оно скорее в пандан тому патриотическому стишку Есенина, оно только по качеству получше, конечно же, но оно тоже чрезвычайно патриотическое и выпадает из раннего Городецкого, который сделал себе имя на этой псевдомифологической ниве. Стихотворение посвящено памяти русского летчика Нестерова, он был знаменитым авиатором, одним из первых он принял участие в боевых действиях и погиб.
Александр Генис: Может быть здесь стоит напомнить о том, что Нестеров был первым в мире пилотом, который совершил «мертвую петлю», она так и называется «петля Нестерова». Это было на аэродроме в Киеве, незадолго до войны, когда он первым совершил этот подвиг авиационный. Через 6 дней после этого французский авиатор повторил этот трюк. Он приехал в Петербург специально познакомиться с Нестеровым и публично признал первенство русского авиатора. Сам Нестеров о своей петле даже стихи написал:
«Не мир хочу я удивить,
не для забавы иль задора,
а вас хочу лишь убедить,
что в воздухе везде опора».
Ломоносов, правда?
Соломон Волков: А вот стихи Городецкого, посвященные Нестерову, они называются «Воздушный витязь».
Он взлетел, как в родную стихию,
В голубую воздушную высь,
Защищать нашу матерь Россию, —
Там враги в поднебесье неслись.
Он один был, воитель крылатый,
А врагов было три корабля,
Но отвагой и гневом объятый,
Он догнал их. Притихла земля.
И над первым врагом, быстр и светел,
Он вознесся, паря, как орел.
Как орел, свою жертву наметил
И стремительно в битву пошел.
В этот миг он, наверное, ведал
Над бессильным врагом торжество,
И крылатая дева Победа
Любовалась полетом его.
Воевала земля, но впервые
Небеса охватила война.
Как удары грозы огневые,
Был бесстрашен удар летуна.
И низринулся враг побежденный!..
Но нашел в том же лютом бою,
Победитель, судьбой пораженный,
Молодую, могилу свою.
Победителю вечная слава!
Слава витязям синих высот!
Ими русская крепнет держава,
Ими русская сила растет.
Их орлиной бессмертной отвагой
Пробивается воинству след,
Добывается русское благо,
Начинается песня побед.
Слава войску крылатому, слава!
Слава всем удальцам-летунам!
Слава битве средь туч величавой!
Слава русским воздушным бойцам!
Александр Генис: Тема, начатая впервые Городецким, стала центральной во всей мифологии Первой мировой войны. Дело в том, что война вся шла в грязи, в окопах, а летчики летали в голубом небе, где они казались новыми рыцарями, как здесь говорится — “витязями”.
Соломон Волков: Но не на белых конях, а на белых самолетах.
Александр Генис: Мифология авиации началась именно в Первую мировую войну, потому что воздушный бой напоминал рыцарский турнир. В небе не было окопной грязи, даже не видно было, как люди умирают. Воздушное сражение было единственной радостьью Первой мировой войны. Авиаторы пытались отстоять романтику войны, перенеся ее в небе. Об этом пишет Городецкий. Интересно, что Нестеров погиб, совершая первый в мире воздушный таран. Русские самолеты использовались тогда в разведке и не были вооружены пулеметами, в отличие от вражеских самолетов, австрийских в данном случае. Нестеров пытался протаранить самолет противника шасси своего самолета.
Соломон Волков: Подвиг Гастелло приходит на ум.
Александр Генис: Но Нестеров не хотел покончить с собой, он хотел с помощью шасси, которые тогда, конечно, не поднимались, сбить вражеский самолет. Ему это не удалось, и он погиб в воздухе. Так что Городецкий начал в поэзии большую тему авиации.
Соломон Волков: В качестве музыкального фрагмента, который бы иллюстрировал нашу тему о Городецком, я хочу показать упомянутого вами Стравинского, как близкого ему по духу человека. И не зря Стравинский написал опус под названием «Две песни» на слова Городецкого. Одно из стихотворений «Весна монастырская» я хочу показать в интерпретации Игоря Стравинского.
(Музыка)
