Александр Генис: Сегодня: в декабрьском выпуске нашей культурно-исторической рубрики “1914 - век спустя” мы поводим итоги размышлениям о главном потрясении всего ХХ века. Это событие - начало мировой войны, которое бесспорно является одной из самых мрачных годовщин во всей западной истории. Ведь в отличие от того, что думает Путин, центральном событие ХХ века был не распад СССР, а сделавшая возможным его, СССР, рождение Первая мировая война, столетие которой мы вспоминали весь уходящий год.
Великая, как её до сих пор часто называют, война была почти удавшейся попыткой самоубийства Запада. Достигнув невиданного расцвета, цивилизация, оставшись без соперников, сцепилась сама с собой. В сущности, это была гражданская - братская - война, ибо каждая сторона сражалась за одни и те же европейские ценности. Не идеология, а политическая карта разделяла противников. Объединяла их индустриальная мощь, вырвавшийся из повиновения человека прогресс науки и техники, державная воля, упрямство генералов и - великое недоразумение, приведшее к катастрофе. Историки уже целый век спорят о причинах этой чудовищной и бессмысленной войны, но не вызывают сомнения ее последствия. Без Первой мировой войны не было бы Второй. Без нее не было бы ни Гитлера, ни Ленина, ни Сталина. Не будь этой бесчеловечной, не отличающей героев от трусов бойни, мы бы не знали тоталитарного общества, упразднившего личность и обожествившего государство. Именно эта война породила гнусные соблазны ХХ столетия, мучившие нас, пока мы их не изжили, чуть не погубив в процессе себя и планету.
И все же век спустя мы вновь видим свободный мир таким, каким о нем мечтали до Первой мировой. Европа, став Евросоюзом, наконец покончила с братоубийственными распрями. У вошедших в новый Союз народов нет границы, которые препятствовали бы передвижению людей, идей и товаров. Браки стали смешанными, валюта - одна, языки - разными, но многие живут билингвами и полиглотами. А главное, никому, как и сегодня, не приходило бы в голову ждать войны между “вечными врагами” или, как говорили в 1914, между “галлами” и “гуннами”.
На фоне этого исторического триумфа вечной мечты о мире, развязанная Путиным война против грезящей об Европе Украины, кажется анахронизмом и является ею. Это - акт заблудившейся истории, повернувшей вспять.
Именно поэтому так важно вставить сегодняшний день в столетнюю перспективу, позволяющую наметить, разглядеть, усвоить истинный масштаб событий и перспективу исторического развития.
Мысль об этом привел нас к решению продолжить цикл в следующем году. А пока мы завершим этот год декабрьским выпуском нашей рубрики
“1914 - век спустя”: парадоксы и аналогии”.
что было, что стало, что могло бы быть.
(Музыка)
Александр Генис: Сегодня в последней передаче нашего цикла в этом году мы поговорим о двух поэтических сборниках, которые вышли в 1914-м, и во многом определили ход развития русской литературы на весь следующий век. Собственно говоря, они по-прежнему сегодня актуальны, как никогда.
Первая книга, о которой я хочу сказать, называется «Изборник». Это книга Велемира Хлебникова, которая собрала его опусы 1907-1914 годов. Библиографическое описание этой книги - редкий деликатес. Цитирую:
“Изборник стихов с послесловием Речяря. 1907 — 1914 гг.. /11 рис. Филонова. 1 рис. К.Малевича. Подобень В.Хлебникова рис. Н.Бурлюк. — Спб.; „ЕУЫ“, 1914. — 48 с.; [16] л. с ил.; 20х15 см. Ц. 70 коп.
Надо сказать, что в первую очередь меня поразила смелая типография, выпустившая этот раритет. Я читал эту книгу в ее настоящем виде на экарне, к счастью, сейчас на интернете все можно найти. Но когда-то я видел эту книгу и живьем — это было на выставке авангардной русской книги в Йельском университете. Я только приехал в Америку и меня Бахчанян повез туда, потому что он большой был любитель футуристской книги. Тогда в Америке за огромные деньги продавались на аукционах такие редкости, в том числе - и «Изборник» Хлебникова. Книгу эту надо видеть, потому что это типографский курьез, она вся напечатана разными шрифтами. Я еще даже подумал: где они нашли такую типографию, которая способна учинить такое хулиганство? Располагалась типография на Невском проспекте, между прочим, то есть она была достаточно крупная. Все буквы, все литеры типографские были использованы, в том числе и старославянские, в том числе и какие-то надстрочные записи, титлы как на иконах, все это напоминало своего рода поэтический ребус. Если учесть еще поразительные графические работы Филонова, Малевича, то книжке этой, конечно, нет цены. Однако, что касается самих стихов, то с ними, конечно, как всегда очень трудно.
Дело в том, что Хлебников уже в то время воспринимался многими как главный русский автор своей эпохи. По этому поводу есть замечательная история у Шкловского. Вы помните выражение “гамбургский счет”? Шкловский прекрасно описывает, откуда он взял этот рабочий термин профессиональной борьбы.
Соломон Волков: В Гамбурге собираются борцы за закрытыми дверями и борются, чтобы определить между собой, не на публику, а между собой, кто настоящий, а не липовый чемпион.
Александр Генис: Когда Шкловский говорил о гамбургском счете в литературе, то счел, что Булгаков не добрался даже до борцовского ковра. Этого я Шкловскому не забуду. Но кто же, говорит он, явный чемпион? Конечно, король — Хлебников, писал Шкловский.
Это было общее суждение среди просвещенных любителей поэзии и русской литературы. Лучше всех о Хлебникове писал из современников его Тынянов, который очень много рассуждал и думал о Хлебникове.
Соломон Волков: Он же выпустил вместе со Степановым знаменитый пятитомник. У вас он, кажется, есть, Саша?
Александр Генис: Вот именно. Готовясь к нашей передаче, я в очередной раз достал свой пятитомник, которым очень горжусь, я уже в эмиграции купил этот пятитомник, действительно ему равного нет до сих пор.
Соломон Волков: По-моему, какую-то астрономическую сумму заплатили в свое время?
Александр Генис: В свое время это была моя недельная зарплата, скажем так. Но я не жалею, потому что этими книгами я часто пользуюсь. Там есть много того, чего не перепечатывают современные издания — наброски, фрагменты. У Хлебникова было очень много незаконченного, некоторые отрывки у него совершенно безумные. Один начинается, кажется, так: «Зашел корень из минус единицы и сел пить чай». Что бы это ни значило, Хлебников был еще тот автор.
Именно поэтому Тынянов говорил, что творчество Хлебникова и есть революция. Революция ведь всегда неудобна для чтения: «Он проповедует взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка”.
Как понять Хлебникова? Дело в том, что в представлении Хлебникова русский язык обладал огромными потенциальными возможностями, которые еще не использованы. Вот их он пытался использовать. То есть он пользовался словами, которые могли бы быть в русском языке, но их не до него было. Некоторые слова оказались безумно удачными, как «летчик», например, некоторые остались только в поэзии Хлебникова. Так или иначе, в его стихах - словарь авангарда. Если мы хотим понять возможности русской литературы, то, конечно, мы должны читать Хлебникова. Тынянов говорил: “Голос Хлебникова в современной поэзии уже сказался: он уже ферментировал поэзию других.” Мне очень нравится эта фраза, это говорит о том, что фермент — это катализатор, его немного надо, чтобы началась реакция, это - дрожжи, которые позволяют взойти хлебу словесности.
Да,слушать только Хлебникова очень трудно, да и читать Хлебникова трудно. Но понятно, что он оказал большое влияние на многих.
Соломон Волков: На обэреутов, на Заболоцкого.
Александр Генис: В том числе и на прозу. Мне всегда кажется, что Платонов — сделал из прозы то, что мог бы сделать Хлебников, если бы он жил достаточно долго.
Что же было в этом “Изборнике”, какие стихи? Один из самых знаменитых опусов Хлебникова, который вошел во все хрестоматии, звучит так:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй — пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
Эти звукоподражающие фантазии, эти лексические фантомы чрезвычайно напоминают мне Кандинского. Абстрактную живопись Кандинского и эти стихи в общем-то состоят из одного и того же материала.
Вы знаете, Соломон, со мной шок произошел, когда я пытался читать «Поминки по Финнегану» Джойса. Дойдя до 11 страницы - три месяца спустя! - я вдруг наткнулся на искореженное «Бобэоби». Оказывается, Джойс знал это стихотворение и использовал Хлебникова в лингвистическом монстре.
Соломон Волков: Оно встречается и у Бродского. Так что оно оказалось очень влиятельным, это стихотворение. Конечно, все мы, которые в юности читали Хлебникова, им увлекались, знали это стихотворение наизусть. Разбуди нас ночью, могли продекламировать.
Александр Генис: Другое стихотворение Хлебникова - философское. Если первое стихотворение - чистая лирика звука, то это четверостишие — это философия Хлебникова, который всегда думал об очень сложных вещах. Вот такое стихотворение:
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.
Соломон Волков: Вы знаете, что эти строчки поставил эпиграфом к одному из своих произведений, к «Квартету», польский композитор Лютославский. Если бы я знал, что вы прочтете это стихотворение, то я бы прихватил с собой этот «Квартет».
Александр Генис: А мы еще вернемся к Хлебникову в следующем году. Хлебникова намного хватит. Интересно, что среди современников у Хлебникова были, конечно, союзники. Это тот же Филонов, который его очень высоко ценил, конечно, Крученых, конечно, Маяковский. который внимательно читал и понимал Хлебникова.
Но и люди из другой среды, они тоже очень высоко ценили Хлебникова. Например, на одних чтениях присутствовал Мандельштам, который немедленно признал Хлебникова гением. Ахматова слушала стихи Хлебникова, кажется - “где имение, где вода”, дальше не бывает, но и она использовала строчку Хлебникова в качестве эпиграфа для своей “Поэмы без героя». Это говорит о том, насколько богат был Серебряный век, если он мог себе позволить “содержать” столько гениев сразу. Настолько разнообразная была русская литература в то время и никакая разразившаяся в 1914 году война, не смогла остановить поток этих талантов.С этим, да и то далеко не сразу, справилась только советская власть.
Соломон Волков: В качестве музыкального фрагмента, иллюстрирующего ваши соображения о Хлебникове, я хочу показать опус Свиридова. Неожиданный композитор, кажется, в отношении Хлебникова, а между тем, насколько мне известно, он первым положил хлебниковские стихи на музыку. И положил он стихотворение маленькое, которое я прочту:
Мне спойте про девушек чистых,
Сих спорщиц с черемухой-деревом,
Про юношей стройно-плечистых:
Есть среди вас они - знаю и верю вам.
Замечательное стихотворение, такая миниатюра.
Александр Генис: Достаточно прозрачная, что не всегда бывает с Хлебниковым.
Соломон Волков: Свиридов сделал из этого маленького камешка большой дифирамб. Свиридов распел это стихотворение как нечто величественное, как некий манифест. По-моему, это замечательная музыка Свиридова прекрасно представляет поэзию Хлебникова. Поет Владимир Байков.
(Музыка)
Соломон Волков: Когда я готовился к нашему сегодняшнему разговору и просматривая отклики прессы, российской прессы 1914 года на литературные новинки, я подумал о том же, что и вы: какое неслыханное богатство представляла собой русская литература того времени. Причем интересно, что журналисты, рецензенты даже не догадывались, какие сокровища им предлагаются, они это воспринимали как нечто текущее, естественное, само собой разумеющееся и подлежащее суровой критике.
Александр Генис: Я не могу не вспомнить, как Бунин сказал в 1913 году, что никогда еще русская литература не переживала такого низкого падения, как то, что мы должны читать сегодня.
Соломон Волков: Если бы в наше время появилось два таких поэтических сборника как хлебниковский и тот, о котором я сейчас хочу повести разговор — это «Четки» Ахматовой, нужно было бы считать необыкновенно счастливым годом в истории литературы, причем даже не только русской, а мировой. Два драгоценных камня явились народу. Должен сказать, что я читаю отклики современников на стихи Ахматовой, они были встречены публикой с восторгом, а пресса практически в один голос сдержана: “да, мол, талантливая поэтесса”.
Мне это прямо напоминает суждения секретаря партийного бюро в консерватории, когда мои товарищи спрашивали, стоит ли ехать с Волковым в Комарово к Ахматовой, действительно ли она такая хорошая, как Волков говорит. На это секретарь парткома сказала: «Да, хорошая поэтесса, но очень много ошибок допустила». Тон прессы 1914 года точно такой же: да, талантливая поэтесса, но замыкается в узких, камерных любовных переживаниях. Ей нужно выйти на широкую дорогу, ей нужно затрагивать большие общественные темы.
Александр Генис: Надо сказать, не все так понимали Ахматову. Жирмунский был одним из первых ценителей и толкователей.
Соломон Волков: Отзыв Недоброво она очень ценила.
Александр Генис: Недоброво написал о ней так: «Холодком лунного света и нежной, мягкой женственностью веет от стихов Ахматовой. В ее стихах нет солнечности, нет яркости, но они странно влекут к себе, манят какой-то непонятной недоговоренностью и робкой тревогой». Оставим всю эту “робкую недоговоренность”, которая была присуща критике того времени, но что тонко замечено, так это — лунный свет. Лунный свет идет Ахматовой. Я бы сказал, что Цветаева — это солнечная поэтесса, а Ахматова лунная.
Соломон Волков: Я скажу вот о чем: появление этого сборничка “Четки” произвело, как мне представляется, революцию в понятии российской женской поэзии. Вообще не принято, я знаю, сейчас это считается неполиткорректным говорить о некоей женской поэзии, но тогда рецензии так и назывались — обзор женских стихов. Сейчас уже так не делают.
Александр Генис: Зато сегодня в России печатают обзор “дамской водки”. Я выяснил, что сейчас существует двести видов дамской водки.
Соломон Волков: Это называется прогресс. Та революция, которую Ахматова совершила в этом жанре женской поэзии, ее можно оценить только в сравнении с тем, что писали поэтессы-женщины до нее. Я хочу показать не как, наверное, сейчас думают наши слушатели, Зинаиду Гиппиус, потому что поэзия Гиппиус вообще андрогинная, я считаю, когда читаешь стихи Гиппиус, если не знаешь точно, что писала женщина, то непонятно, это женщина или мужчина.
Александр Генис: Об этом очень много писал наш коллега Борис Михайлович Парамонов.
Соломон Волков: В данном случае я полностью с ним согласен. Но я хочу показать и рассказать о стихах поэтессы, про которую сейчас уже не вспоминают и которая была очень модной и влиятельной представительницей именно женской поэзии — это Мирра Лохвицкая.
Вы упомянули Бунина, который так негативно отозвался о состоянии русской литературы того времени, ему принадлежит, по-моему, лучшее описание Лохвицкой как женщины, как живого человека, которое я когда-либо встречал, и поэтому я хочу его прочесть. Он говорил о том, что при жизни Лохвицкая «пользовалась известностью, слыла "русской Сафо" (как, впрочем, многие русские поэтессы). “Воспевала она любовь, - писал Бунин, - страсть, и все поэтому воображали ее себе чуть ли не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем... мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает лежа на софе, в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью”. Прелестный отрывок. Но стихи ее, должен я вам сказать, на сегодняшний момент воспринимаются с большим трудом, и это при том, что она была модной. Она умерла молодой, к сожалению, от туберкулеза, ей было 35 лет всего. Но при этом она умудрилась издать пять томов своих произведений, ее печатали с восторгом. И она была действительно знаменитой и очень влиятельной представительницей женской поэзии. Посмотрите, что она писала.
Зачем твой взгляд, и бархатный, и жгучий,
Мою волнует кровь
И будит в сердце силою могучей
Уснувшую любовь.
Встречаясь с ним, я рвусь к тебе невольно,
Но страсть в груди давлю...
Ты хочешь знать, как сладко мне и больно, -
Как я тебя люблю?..
Закрой глаза завесою двойною
Твоих ресниц густых, -
Ты не прочтешь под маской ледяною
Ни дум, ни чувств моих.
Александр Генис: Это, конечно, провинциальный романс.
Соломон Волков: Заметьте — маска ледяная уже наличествует. Вы сказали об Ахматовой, как о поэтессе лунного света. Тут тоже уже есть ледяная маска. Но тут же абсолютно комическое, что она страсть в груди давит. Сразу воображаешь себе, как она давит свою грудь. Я удивляюсь, как талантливый человек, каким и была Лохвицкая, как она не замечала комической несуразицы давления себе груди.
Александр Генис: Авторская глухота. Помните у Лермонтова «с свинцом в груди и жаждой мести». Многие представляли себе “вино в груди”.
Соломон Волков: Представляете, какой контраст этим стихам составила Ахматова. Вот какая была женская поэзия, а вот какой она предстала читателям «Четок»:
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: "Я верный друг!"
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных…
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.
Соломон Волков: Заметьте: “золото ресниц” как и у Лохвицкой фигурирует, но насколько по-другому, в другом контексте воспринимается.
Александр Генис: В акмеистском контексте все воспринимается предельно конкретно.
Соломон Волков: А кончает она так:
А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
"Благослови же небеса -
Ты первый раз одна с любимым".
Соломон Волков: Вы знаете, кому посвящено это стихотворение, по моему глубокому убеждению? Ахматова была великой мастерицей запутывать следы. Лохвицкая - тоже, когда она публиковала свое стихотворение, то понимала, что люди будут отгадывать, кому эти любовные стихотворения посвящены. Это условия игры и не нужно притворяться, что поэты об этом не знали, они невинно писали любовные стихи, отдавали в печать. Они понимали, что не только близкие знакомые будут гадать, кто адресат любовных стихов, но и широкий круг читателей. Есть замечательные воспоминания Лившица в «Полутороглазом стрельце» о том, как Ахматова ходила в «Бродячую собаку», записывала свое новое стихотворение в гостевую книгу, и тут же гости «Бродячей собаки» кидались читать и догадываться о том, кому очередное любовное стихотворение Ахматовой посвящено.
Александр Генис: Вы знаете, я вас перебью, но не могу не сказать, что несколько лет назад я был в Петербурге и мы с Татьяной Толстой выступали в той самой «Бродячей собаке». Вдруг я увидал все те рисунки, все эти силуэты, вырезанные из черной бумаги. Я представил себе, что сто лет назад на той же самой сцене была Ахматова, которая читала эти стихи. Жизнь продолжается, «Бродячая собака» существует. Вся эта русская культура, что бы ни было, что бы ни происходило со страной, она не прервалась, эта ниточка тянется. Вы сам свидетель, к чему эта ниточкаведет: ведь вы же знали Ахматову, вам повезло ее видеть.
Соломон Волков: Да, но вернемся к посвящению. Вы знаете, тут вопрос еще более сложный и запутанный, чем это может показаться на первый взгляд. Скажем, это стихотворение, которое я прочел, «Звенела музыка в саду», кому оно посвящено? Поставлена дата Ахматовой 1913 год, вышло оно в «Четках», которые появились в нашем 1914 году. Ахматовские даты — это особая история, она очень любила мистифицировать людей, своих друзей, поэтому судить по ею проставленными датами, когда точно стихотворение было написано, невозможно. Она хотела в тот период что-то рассказать о своем романе с Модильяни, не могла это сделать по очень многим причинам. Запутывала картину отношений с Модильяни до конца своей жизни, никогда в открытую так и не сказала, что там был настоящий полноценный роман. Скрывала существование ныне известных его рисунков, изображавших ее обнаженной.
Кстати, не могу не сказать: первым человеком, который увидев рисунок Модильяни, который тогда еще носил название «Ню» и никакой Ахматовой, сказал, что это Ахматова, была моя жена Марианна. Это была подготовка к знаменитой выставке в Венеции, репродукция этого рисунка была воспроизведена в журнале. У Марианны глаз фотографа очень наметанный, она, увидев этот рисунок, сказала: «Это Ахматова». Я пришел с этим открытием Марианны на радиостанцию Свобода. И, увы, тогдашнее руководство, побледневши, сказало: «Нет, этого мы не можем делать , мы не можем этого сказать». К честью Татьяны Толстой и Иосифа Бродского, которым я тогда же рассказал об открытии Марианны, они оба, взглянув на этот рисунок, сказали: “конечно же, это Ахматова”. А спустя некоторое время выставка, на которой эти рисунки Модильяни были представлены, открылась в Венеции, тогда уже одна итальянская славистика сделала публичную атрибуцию. Но я должен закрепить это первенство за Марианной.
Александр Генис: Я помню, как эта выставка рисунков Модильяни приехала в Еврейский музей Нью-Йорка, я впервые увидал воочию этот рисунок и уже никаких сомнений у меня не было, потому что этот горбоносый профиль трудно не узнать. Поскольку мы все знали цитату из Эренбурга, где он описывал очень скромно роман Ахматовой с Мадильяни, то увидав ее нагой, я понял, что роман был, да еще какой.
Соломон Волков: Так вот, я хочу сказать, что это стихотворение, конечно же, на мой взгляд, посвящено Модильяни. У нее всегда с адресатами путаница — это всегда будет открытый вопрос, но это стихотворение посвящено Модильяни.
Мы с вами говорили о «Бродячей собаке». Есть знаменитое ее стихотворение «Все мы бражники здесь, блудницы», у нее существовал вариант «Все мы вышли из небылицы», она не хотела в какой-то момент себя называть блудницей, что тоже понятно.
Александр Генис: Потому что блудницей ее называл Жданов. Еще бы!
Соломон Волков: Считается, что это стихотворение о «Бродячей собаке», а ведь это тоже не так. Это стихотворение вовсе не о «Бродячей собаке», и она тоже запутывает здесь следы. В оригинале стихотворение назвалось «Кафе «Артистик», а - это Монпарнас, это “Ротонда”, она там именно с Модильяни. Все стихотворение о том, как в Ротонде находится Модильяни — это мое глубочайшее убеждение.
Предоставляю на суд наших слушателей. Прочту сейчас это стихотворение, чтобы слушатели наши, как мне кажется, в этом убедились.
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
Александр Генис: Соломон, скажите, как Ахматова относилась к своим ранним стихам?
Соломон Волков: Ахматова выстраивала свой жизненный путь и свой поэтический путь, ей не хотелось замыкаться в клетке своих ранних стихов. Мне кажется, что в тот момент, когда я уже с ней встретился, на ней висело ждановское клеймо монахини и блудницы. При том, что она сама позиционировала себя в ранних стихах как таковую. Она о себе же сказала, что мы все здесь блудницы. Она себя позиционировала как некую монахиню перед алтарем Эроса. И это было колоссальное новаторство. Почему мне кажется, что Ахматова так актуальна сегодня? Потому что это сочетание светской религиозности, если угодно, или эротической религиозности — это очень тонкая вещь, но она свойственна современной женщине, интеллектуальной, ищущей, думающей современной женщине. Современная женщина себя вновь после огромного перерыва ощутила в микрокосмосе ранней Ахматовой, я считаю так. И поэтому стихи, опубликованные Ахматовой в 1914 году, так сегодня актуальны. Я хочу показать, как эти замечательные стихи распел современник Ахматовой великий композитор Прокофьев, стихотворение, которое тоже было опубликовано в «Четках» в 1914 году. Я прочту его:
Здравствуй! Легкий шелест слышишь
Справа от стола?
Этих строчек не допишешь -
Я к тебе пришла.
Неужели ты обидишь
Так, как в прошлый раз, -
Говоришь, что рук не видишь,
Рук моих и глаз.
У тебя светло и просто.
Не гони меня туда,
Где под душным сводом моста
Стынет грязная вода.
(Музыка)
