На сей раз Някрошюс не так значительно сокращает текст, как делал это при работе с шекспировскими трагедиями, он убирает, в основном, те сцены, которые важны Гете для описания социальных проблем и те, в которых немецкий поэт сводил счеты со своими современниками. Очень простыми средствами выполнены изумительной красоты и живописности декорации.
Художник Марюс Някрошюс ставит на сцене странные мерцающие конусы. Они напоминают адовы печи, но и сельские домики, и стога сена. Над ними нависает огромная конструкция наподобие люстры, в очертаниях которой тоже можно разглядеть и печь, и перевернутое вверх дном корыто, и колокол. В музыке Фаустаса Латенаса фольклорный плач переплавлен с колокольным звоном.
Земля и небо в «Фаусте» Някрошюса не противостоят друг другу. Недаром, сам Господь выглядит здесь простым крестьянином в белой льняной рубахе. Он сам запрягается в колесо и с трудом вращает тяжеленную деревянную балку — ось мироздания. Движение артистов по сцене и пластический рисунок ролей в спектаклях Някрошюса напоминает о современном театре танца, особенно отчетливы параллели с постановками Пины Бауш. И там, и здесь одно и то же движение может быть повторено многократно, но всякий раз имеет разное драматическое наполнение. Очень важно для Някрошюса то, что Соломон Михоэлс называл «жестом-спутником» — персонаж наделен определенным жестом, который он выполняет несколько раз по ходу действия, но жест этот всякий раз окрашен новой эмоцией. Положим, актриса кружится по сцене. В начале спектакля в ее вращении — детская игра, шалость, чуть позже — легкое любовное головокружение, в финале — отчаяние и безумие. Или вот: Гретхен нюхает платок Фауста — доктор богат, к таким запахам деревенская девушка не приучена, они ей нравятся, и нравится Фауст. И в финале, уже понимая, что обманута, она снова и снова нюхает руку своего возлюбленного, стараясь вернуть то первое чувство и снова поверить Фаусту. Такими точными, каждому человеку знакомыми вещами, спектакли Някрошюса переполнены до краев. И сильнее всего он там, где интеллект уступает место чувственной памяти, то есть в лирических сценах. Нет человека, любящего театр, который забудет танец Отелло и Дездемоны, или то, как перед дуэлью Тузенбах подбирает последние крошки с тарелки, пытаясь в последний раз насладиться малостями жизни. Не забудет, как Офелия дает подуть на обожженный палец брату Лаэрту, а потом, сходя с ума, протянет палец Клавдию и Гертруде, а они — чужие — не поймут ее жеста. Так и в «Фаусте». Он — немолодой, коренастый, большеголовый, она — ломкая, легкая, большеглазая Гретхен — просто стоят друг против друга. Он дует ей в лицо, она ерошит волосы, чтобы он подул опять. Снова и снова. Словами не описать, забыть невозможно.
Еще кажется, что Някрошюс мог стать великим режиссером кукольного театра — таким, как Резо Габриадзе. Он одушевляет все предметы, появляющиеся на сцене. Обыкновенная лампа, привязанная к середине каната, благодаря простейшим манипуляциям начинает скакать по нему, переворачиваться, заглядывать человеку в лицо, ползать по его телу, то заигрывать с ним, то его мучить. Замечу, что фантазия режиссера грандиозна, но не своевольна — образы рождаются из текста самого Гете. В его «Фаусте» есть персонаж — Блуждающий огонь. Вот он и превращен в ту самую лампу. И, если Гретхен выходит на сцену с обручем в руках, а потом кладет его на пол и становится внутрь него — то это не только красоты ради: в поэме Гете постоянно упоминаются магические фигуры, оберегающие человека от злых духов. Ими спектакль Някрошюса населен плотно. Они всюду следуют за Мефистофелем и Фаустом, они принимают образ крестьян и подмастерьев, они подсматривают, подслушивают, соблазняют и пугают. Когда смотришь спектакли великого литовца, вообще думаешь, что с текстом работал не режиссер, а поэт. Вот есть стихи Гете, есть их перевод на литовский или русский язык, а есть еще один перевод — театральный, конгениальный Гете или Пастернаку. Форма спектаклей Някрошюса совершенна, но не самоцельна. И в «Фаусте», как во всех других его постановках, рассказана простая и сильная история. История о том, как Мефистофель и Господь поставили на кон судьбу человека. И погубили даже не самого Фауста, а ни в чем не повинную прелестную Гретхен, да еще ее брата, мать и не рожденное дитя. В финале «Фауста» Гете голос с неба произносит слово: «спасена». Гретхен кается и, стало быть, оправдана. В финале спектакля голоса повторяют многократно: «осуждена-спасена-осуждена-спасена» много-много раз, небесный вердикт не вынесен. А земной приговор ясен: девочка погублена. Вмешательство потусторонних сил в человеческую жизнь никогда не доводило до добра героев спектаклей Някрошюса — ни в «Макбете», ни в «Гамлете», ни теперь — в «Фаусте». Видимо, и сам Эймунтас Някрошюс не рассчитывает на милость свыше. Хотя всякий человек волен воспринимать высказывание режиссера по-своему.
Говорит театральный критик Марина Зайонц: «Някрошюс дает мне ощущение полета, и меня, таким образом, возвышает. Вот это главное ощущение от этого спектакля. Этот спектакль заставляет тебя все время к нему возвращаться, настолько он крупный. А вот эти самые метафоры не надо разгадывать. Ты потом чувством каким-то дойдешь. Не мозгами, а именно чувством. Там, конечно, есть несколько совершенно невероятных моментов — я никогда не понимаю, в каком сне это можно придумать. Причем это все простые вещи. Чем берет современный театр? Он берет технологией. Нет спектакля, в котором бы не было камеры, которая ходит за персонажами, а потом тебе не экране что-то показывает, какие-то металлические голоса, записанные на радио. Сейчас, вообще, можно спектакль сделать на компьютере. И большинство западных режиссеров именно это и делают. У него нет ничего — все простейшие рукотворные вещи. Это спектакль именно рукотворный, ремесленный. Недаром все его персонажи это абсолютно крестьянские люди. Что Бог, что Мефистофель, что Фауст, что Маргарита, действительно, сельская девушка. Разницы нет. Это Бог, который вертит бревно, как ворот, как ворот вращает нашу Вселенную, с трудом вытирая пот, вот это образ спектаклей Някрошюса, по сути. Такое земное, земляное мироздание. Так и тут. Как придумывается, например, сцена с лампой, когда черти запутывают веревками сцену и пускают эту несчастную лампу вращаться вокруг Фауста. А это что такое? Это же очень понятно. Человек, который прочитал за всю свою жизнь все книги, сколько издано на этой земле, уже все обдумал и понял, что он не жил, что он не знает жизни, не знает ощущения жизни, радостей жизни. И этот человек вдруг стал бунтовать против Бога. Он хочет быть богоравным. Вот он на что претендует. И этот светоч разума в виде простой лампочки, который его совершенно изводит. Это невероятно сделано. Причем простыми вещами. А тут можно вспоминать все, что угодно. Все эти допросы, известные нам с лампами, известное нам орудие пытки. Или сцена с книгами, когда эти черти … Ведь там, в этом спектакле все, любой жест, сделан ими. Даже встреча Фауста с Гретхен организована Мефистофелем. И вот эти черти наваливают огромное количество книг и всего-навсего какими-то листами машут, создавая ветер, развевающий эти листы. Это невероятной красоты сцена из простейших вещей. Я понимаю, что словами это не передать. От простейших вещей совершенно замирает сердце и, стыдно сказать, ты, взрослый, прожженный театральный критик, а слезы подступают. Невероятной силы спектакль, возможно, даже, в каких-то частях несовершенный. Гармоничной может быть шкатулочка, а это срубленная из дерева, возможно грубого и необработанного, какая-то махина».
Еще одно мнение о «Фаусте» Эймунтаса Някрошюса — мнение доктора искусствоведения Ольги Егошиной: «"Фауст" Гете это то произведение, которое является одним из самых больших вызовов для режиссера. Понятно, почему в русском театре XX века я не знаю больших постановок "Фауста". Потому что большие режиссеры как-то ухитрялись мимо него аккуратно проходить. Просто построить на сцене все это — черти, блуждающие огоньки… Та работа, которую трудно себе представить. И понятно, почему этот вызов принимает Някрошюс. Просто его поэтический театр получается очень созвучным Гете. Когда я смотрела этот спектакль, я удивлялась, насколько мне раньше не приходило в голову, что Гете это, в общем, автор Някрошюса. Просто по позиции, по отношению к миру они очень близки друг другу. Восприятие мира как абсолютно живого существа, где все живо — камни, ветки, где все работает, где все не менее важно, чем человек. И этот очень антропоморфный мир, в том смысле, что все человеческое, не человек не человеческий, как часто бывает, а каждая былинка и пылинка она такая. Поэтому Бог возникает в прологе, который не небожитель, а пахарь, трудяга. Вот он ходит, крутит свой жернов, общается с чертом, поэтому отношения между этими людьми очень короткие. Если у Гете это выражено словами, то Някрошюс дает сценический жест, в сущности. У Гете есть короткость в отношениях бога с чертом. А Някрошюс просто дает это рукопожатие, которым они скрепляют договор — Бог плюет на ладонь, прежде чем подать черту руку. Все очень близко и понятно. Дальше, в чем, мне кажется, они близки друг к другу, что это необыкновенно нравственный спектакль, что сейчас очень редко бывает. У нас же очень размыты нравственные ценности. Та самая толерантность, когда должен принять любую систему ценностей. А у Някрошюса она жесткая всегда. В этом смысле у него человек сам за все отвечает и отвечает по полной. И здесь он вводит какие-то моменты, которые, мне кажется, у Гете отсутствуют. Я никогда этого у Гете не видела. Например, в любовь Гретхен он вводит мотив драгоценностей, гениально показанный, когда она открывает шкатулку, а там разбитое зеркало и зайчики в зрительный зал. Понятно, что это поэтическая метафора тщеты любых драгоценностей — все мишура, все пыль, все, в сущности, осколки зеркала, только вот мы их так видим. Он говорит, что любовь это оттенок тщеславия. Она любит богатого человека, знатного человека и начинает презирать свою бедность. Но соблазнилась она. Человек всегда сам виноват. Тебя соблазняют, но ты сам соблазняешься. Тебя совращают, но ты сам совращаешься. И поэтому Някрошюс, в отличие от Гете, у которого она совершенно однозначно спасена, в этом сомневается. Я первый раз задумалась о том, мимо чего все обычно проскакивают, что Маргарита убивает мать, убила младенца… Ради любви женщина принесла жертву. А здесь это очень четко и жестко. Някрошюс несколько раз говорил, что это только эскиз спектакля, но это эскиз очень большого спектакля. Большое высказывание о жизни, о человеке, о мироздании, о чем угодно».
На фестивале «Балтийский дом» был показан, как считает Някрошюс, эскиз спектакля. Мировая премьера «Фауста» состоится в конце октября в Италии. Почему так? — спрашиваю я у директора театра «Мено Фортас» Аудрюса Янкаускаса: «Если очень конкретно говорить то, во-первых, у нас в Италии есть агент, наш друг, с которым мы работаем уже 16 лет. У него агентство в Риме и через него мы выходим на всю остальную Италию и Европу. Несколько лет мы очень хорошо сотрудничаем с театром в Модине. Что касается "Фауста", театр в Модине является копродюсером этого спектакля совместно с бельгийским театром в Льеже, где мы тоже показывали такой эскиз в мае, репетировали там 10 дней. И поскольку театр в Модине был первым — их часть копродукции самая большая — поэтому там намечена премьера в конце октября».
— Копродукция это значит, что люди просто дают какую-то часть денег?
— Мягко говоря, какую-то часть. Это, если честно, большие деньги.
— А какие при этом условия они ставят?
— В этом случае самое главное условие, что мировая премьера у них.
— А что значит при участии театра «Балтийский дом». А что делает театр «Балтийский дом»?
— Мы здесь с удовольствием и успешно репетируем и показали результат. У нас в Вильнюсе маленький зал, маленькая комната, где мы теоретические какие-то вещи проверяем, а здесь у нас была шикарная возможность это все проверить. И декорации, и режиссерские задумки, и актерскую игру, и свет. Все это здесь.
— Финансовое положение театра в самой Литве тяжелое?
— Конечно, жалко, но чем дальше, тем меньше у нас с Литвой остается связей. Потому что мы сейчас выпустили спектакль, и у нас в ноябре намечена премьера в Литве. Мы сыграем два спектакля, потом еще два-три сыграем весной и все. Это не окупается. Нам выгоднее ездить куда-то и продавать спектакль за рубеж, чем играть в Литве.
— Это до сих пор частный театр?
— Да.
— А почему вы не хотите обратиться за дотациями?
— Порой мы думаем об этом и думаем, как лучше. Есть в этом свои плюсы и минусы. Мы получаем какие-то деньги от государства, мы не можем жаловаться. У нас есть здание, в котором мы бесплатно обитаем. Мы пишем проекты, получаем какие-то деньги. Министерство культуры — один из копродюсеров этого спектакля. На выживание дают. Но я имею в виду, что прокрутить спектакль в Литве нельзя. У нас всего-то осталось два миллиона человек в Литве. В Вильнюсе — пол миллиона человек. Четыре-пять раз показали спектакль — и все.
Так обстоят дела в Литве. А про аншлаг в театре «Балтийский Дом», зал которого вмещает около тысячи человек, легче всего поведать словами директора театра из того самого пролога, который есть у Гете, но отсутствует в спектакле:
А уж толпа кишит, пустого места нет —
Точь-в-точь голодные пред лавкой хлебопека,
И шею все сломить готовы за билет.
Такие чудеса во власти лишь поэта!
