Александр Генис: Отметив Новый год по восточному календарю, Метрополитен объявил открытым юбилейный год для своих Дальневосточных галерей. В 2015-м Азиатскому отделу исполняется 100 лет. За последние десятилетия восточное собрание Метрополитен, благодаря щедрым дарам и завещаниям, стало одним из лучших и самых полных во всем мире, не исключая азиатских столиц. Гордясь своим собранием, кураторы обещают посетителям музея 17 (!) выставок, приуроченных к юбилею. Одна из первых посвящена исключительно богатой теме - отношениям Японии и Америки. Чтобы сполна оценить сюжет выставки, нужно поместить экспозицию в исторический контекст.
(Музыка)
Александр Генис: С тех пор, как эскадра коммодора Перри в 1854 году принудила Японию отказаться от многовековой политики самоизоляции, островитяне начали стремительно приобщаться к достижением западной цивилизации. Первым из них считался английский язык, который императорский рестрикт обязал студентов выучить прежде всех остальных наук. Среди преподавателей были молодые американцы, включая, например, 25-летнего бостонца, выпускника Гарварда Эрнста Фенелозы, сделавшего, пожалуй, больше всех для того, чтобы открыть Америке японскую культуру. Идя вдоль его биографии, мы можем проследить за капризной эволюцией в отношениях Японии с Западом.
Япония, открывшаяся молодому энтузиасту поэзии, искусства и экзотического Востока, мала походила на ту, куда он стремился. Торопясь догнать мир, от которого островная империя с таким успехом столетиями себя ограждала, японцы лихорадочно перенимали все, что еще недавно считали варварским. Западная жизнь ввозилась целыми блоками, так же неспособными вписаться в пейзаж, как токийский вокзал (точная копия амстердамского) - в японскую архитектуру. Старательные и неуклюжие европейские инкрустации изрядно уродовали Японию, лишь подчеркивая особую, непонятную западному глазу нищету.
Надо сказать, что явление первых американцев вызывало ужас у японцев. Одни верили, что иностранцы едят детей, другие считали, что расходящиеся фалды фраков нужны американцам, чтобы поместился хвост.
Однако всего через несколько лет после начавшей вестернизацию революции Мэйдзи японцы сами надели чужую одежду. Труднее всего расставались с привычками оставшиеся без работы самураи. Иногда они нанимались кондукторами в трамваи, где им поначалу разрешали носить мечи.
На выставке в Метрополитен эта тема широко представлена японскими гравюрами. Второстепенные мастера с особой точностью зафиксировали перемены. Европейцы у них изображены большими детьми, занятыми непонятными забавами, вроде железной дороги. По манере эти гравюры напоминают примитивы той же эпохи, сохранившиеся в американском крыле того же Метрополитена: фронтальный ракурс, старательная, но неправильная перспектива, яркая и аляповатая палитра, деревянные, хоть и выразительные позы, застывшие гримасы.
Чуть позже на гравюрах появляются изображения уже японской знати, одетой по-европейски. Выполненные в жанре западных официальных портретов эти работы с трогательным реализмом чисто физически передают неловкость исторической ситуации: широко расставив ноги, выпятив животы, безвольно свесив руки, с трудом удерживаясь на краешке непривычного стула, министры во фраках и генералы в мундирах готовы вести свою страну на Запад.
(Музыка)
Александр Генис: Приехав в Токио в 1878 году, Фенелоза обнаружил, что увлеченная модернизацией Япония отвернулась от своего искусства. Лишенные поддержки разорившихся аристократов художники изготовляли поделки в “японском” духе. (Многие их них попали в экспонаты выставки, как знак своего времени).
Принадлежащие к великим династиям актеры слонялись без дела. Быстро забывалось искусство чайной церемонии. Храмы становились складами уже ненужных шедевров. Замки могущественных феодалов-даймо превращали в школы, где детей учили писать жестким, неприспособленным к каллиграфии европейским пером вместо мягкой восточной кисти. Старинные коллекции знатных семей распродавались на аукционах и попадали в случайные руки. Но главное - исчезали художественные традиции, пресекаясь вместе с жизнью мастеров, оставшихся без учеников.
Наблюдая картину упадка всего японского, Фенелоза чувствовал себя новым Шлиманом. Он хотел открыть Западу исчезающее на его глазах искусство Востока, которое по его мнению ничуть не уступало античным шедеврам. Коллекционер по характеру, Фенелоза быстро стал знатоком древностей. Собранные им коллекции достались американским музеям.
Фенелозу волновало сохранение не только вещей, но и живых традиций. Он основал художественный клуб в Токио, дружил и поддерживал последнего представителя легендарной династии художников Кано. Ширмы их работы - лучшие экспонаты выставки. Фенеллоза изучал с прославленным актером Минору Умевака театр Но. Американец так правильно пел партии старинных пьес, что учитель считал его пригодным для работы в профессиональной труппе. Фенелоза перевел более 50 пьес театра Но, проложив путь на Запад этому символическому и возвышенному искусству, напоминающему о греческих трагедиях.
(Музыка)
Александр Генис: В Токио вокруг Фенелозы сложился кружок американцев, страстно увлекавшихся Японией. Его друзья стали экспертами: Морз собирал керамику, Лоуэлл - оккультные истории, Хеарн - легенды о сверхъестественном. Бигелоу стал убежденным буддистом. Он основал первый в Америке буддийский центр на островке вблизи Нантакета. Когда Бигелоу умер, родственники-пуритане хоронили его в закрытом гробу - по завещанию покойника обрядили в одеяние буддийского монаха.
Объездив всю страну, составив описание ее памятников, Фенелоза сумел обратить внимание властей на трагичность ситуации и сделал многое для того, чтобы ее исправить. “Ты научил мой народ его же искусству”, - сказал японский император Фенеллозе, награждая его орденом. В конце Х1Х века под влиянием того же Фенелозы в Японии был принят закон, запрещающий вывоз художественных ценностей. Богатейшие музеи Киото, Нары и Токио - прямой результат этой законодательной инициативы.
Преодолевая империалистический соблазн викторианского века, Фенелоза сформулировал поэтическую и геополитическую концепцию единого мира, рожденного от “брака Запада с Востоком”. Пафос этой по-американски прагматической и оптимистической идеи заключался в объединении западной научно-технической мощи с восточным “эстетическим инстинктом и опытом духовного созерцания”. Этот союз обещал синтез прогресса и религии, тела и духа, богатства и красоты, агрессивного мужского и восприимчивого женского начал. Фенелоза мечтал о Ренессансе, способном спасти Запад от упадка культуры, а Восток - от упадка цивилизации. Япония и Китай были для него новыми Римом и Грецией. Запад, - верил он, - сумеет, как это было в эпоху Возрождения, включить в себя забытые и неизвестные дары иной - и тоже языческой - культуры, что приведет мир к новому Ренессансу.
Приехав в полуразрушенную прогрессом Японию, Фенелоза увидел в ней утопию, вера в которую изменила и украсила искусство ХХ века. Мода на все японское захлестнула мир вообще и Америку в частности. Выставка в Метрополитен рассказывает о первых и знаменитых энтузиастах японского искусства. Среди них был Луис Комфорт Тиффани, революционизировавший всю сферу дизайна, Дин Бэшфорд, первый куратор оружейного отдела Метрополитена (он оставил музею свою уникальную коллекцию японских доспехов), великий архитектор Райт, продавший Метрополитену 400 гравюр из своей коллекции, американский скульптор японского происхождения Исаму Ногучи, чей фонтан “Мокрый камень” - лучшее украшение дальновосточных галлерей Метрополитен.
Эта богатая и разнообразная выставка приводит посетителя к бесспорному выводу: если Америка навсегда изменила судьбу Японии, то Япония навсегда изменила американское, да и все западное искусство.
Что касается Фенелозы, то в 1908 году, во время делового визита в Лондон он неожиданно умер. Сперва его похоронили на кладбище Хайгэйт, но вскоре прах в бронзовом гробу был отправлен в Японию. Легенда утверждает, что император отправил за ним крейсер в Англию.
(Музыка)
Александр Генис: Очередной выпуск “Картинок с выставки” мы продолжаем с Соломоном Волковым.
Соломон Волков: Саша, вы рассказали о том, как Японию открыли в Америке, а мне хочется вспомнить о том, как открывали Японию в России. Но тут есть проблема: почему-то Япония как страна и как культура в общем-то в российском культурном дискурсе отсутствует. Вам не кажется?
Александр Генис: Я бы не сказал, потому что есть великая книга «Фрегат «Паллада», где Япония впервые предстала в очень подробном освещении Гончарова. Другое дело, что он Японию не понял, потому что некому было объяснить. Там, например, приводится такая история.
- Японцы ничего не понимают в чае”, пишет Гончаров, потому что ему подали замечательный чай, а в нем лежала гвоздика, которая убивала запах чая.
У меня была уникальная возможность обсудить этот эпизод с японскими филологами, которые изучали «Фрегат «Палладу» со своей стороны. Они написали целое исследование на эту тему, сумев найти дневники и записные книжки людей, которые встречалась с Гончаровым в Японии в середине XIX века. Там описывается и этот казус. Гончарову принесли этот чай с гвоздикой как почетному гостю, но Гончаров ничего не понял.
Надо сказать, что Гончаров упомянут в японских записках так: «Жирный господин, очень сердитый». Во “Фрегате “Паллада” Гончаров описывает их переводчика (с голландского языка), как постоянно сонного. Гончаров его спрашивает:
- Что ты хочешь делать в жизни?
- Ничего не хочу, хочу спать.
То есть писатель увидел в нем своего будущего Обломова. А на самом деле это был переводчик в седьмом поколении (это было фамильное занятие), который написал несколько книг по голландской картографии, он был очень ученым человеком. Короче, ни Гончаров не понял Японии, ни Япония не поняла Гончарова.
Соломон Волков: Скажите, а как вам «Ветка сакуры»?
Александр Генис: «Ветка сакуры» Овчинникова произвела гигантское впечатление на советского человека, в том числе и на меня, потому что она открыла нам Японию и очень подробно рассказала о ней. Должен сказать, что я Японию хорошо знаю, много ездил туда, меня переводят на японский язык, у меня много друзей в Японии, я, по-моему, знаю чуть всех японских славистов. Тем больше у меня оснований утверждать, что книга Овчинникова - замечательно точная и интересная. Конечно, там есть много советской чепухи, но это легко отделить. Он описывал Японию с такой любовью, что понятно, каки что ему в ней было дорого и важно. Что мне особенно понравилось в книге Овчинникова так это то, что его откровенно интересовала экзотика.
Дело в том, что японцы не любят, когда ими интересуются как экзотическим народом, они хотят быть похожими на всех, но нам-то интересна экзотическая Япония. Поэтому в России, скажем, было несколько знаменитых японских писателей. Один Ясунари Кавабата, второй - Кобо Абэ. Кавабата был писателем, который писал о традиционной Японии. Это была сложная психологическая вязь, но все-таки там была Япония японская. А Кобо Абэ писало на манер французских экзистенциалистов.
Кто, по-вашему, был более ценен для русского читателя? Конечно, Кавабата.
Кто, по-вашему, более ценен для японского читателя? Конечно, Кобо Абэ.
Кому дали Нобелевскую премию? Конечно, Кавабате. Вот так примерно и происходило открытие Японии.
Соломон Волков: Скажите, пожалуйста, почему же Япония так мало присутствует в менталитете русского, даже и начитанного человека интеллигентного?
Александр Генис: Я бы так не сказал, потому что, начиная с 1960-х годов Япония занимает отчетливое место в сознании советского интеллигента. Например, переводы Веры Марковой стали событием именно в русской литературе и вызвали волну подорожаний.
Обратите внимание на лучший роман Пелевина «Чапаев и пустота», большая - и лучшая - его глава построена на японских ассоциациях. Он сам мне рассказывал, что тоже читал Веру Маркову, тоже читал Овчинникова, и для него вся эта японская экзотика была чрезвычайно важной. Как раз в 1960-е годы, когда появилась мода на эзотерику всякого рода, то Япония, конечно, стала гораздо более привлекательной страной, чем многие другие, например, Китай. Вот маоистский Китай точно никого тогда не интересовал, потому что там было еще хуже, чем в Советском Союзе. Это только сейчас, по-моему, начинают догадываться о китайской культуре и о ее величии. Сорокин, например, говорил, что в их круге с увлечением читали четырые классических роман Китай, а теперь - с восторгом читают нобелевского лауреата Мо. Но в мое время Китай не котировался, Япония — другое дело. Но поговорим о тома, как складывались отношения двух культур в дореволюционное время.
Соломон Волков: Вот тут мы подходим к очень любопытной проблеме. У меня на кухне висят большие репродукции иллюстраций Ивана Билибина к сказкам Пушкина, к «Золотому петушку» и к «Сказке о царе Салтане». Уже глаз примелькался, как вы знаете, я за последние годы освоил некоторые немудреные кулинарные ритуалы.
Александр Генис: Я знаю, что вы научились готовить котлеты. По-моему, это очень важно.
Соломон Волков: Котлеты я научился и уже опять разучился, у меня другое блюдо появилось, которое заменяет их. Но, скажем, бульон куриный с лапшой, морковкой, луком и разными травами я научился делать и получается неплохо вроде бы. Тем не менее, теперь я уже делаю это на автомате и смотрю на Билибина. Вдруг я увидел, что Билибин не просто находился под очевидным, оно вдруг стало для меня очевидным, влиянием японской гравюры, но он просто нахальным образом сдирает все свои приемы. Скажем, «Сказка о царе Салтане», иллюстрации билибинские, построены исключительно на приемах и технике японской гравюры, то есть без японской гравюры никакого Билибина бы не было.
Александр Генис: Японская гравюра оказала гигантское влияние на всю европейскую живопись.
Соломон Волков: Да, но в отношении России об этом молчали. Про Билибина я очень много читал, никогда и нигде я не увидел ссылки о влиянии на него японской гравюры.
Александр Генис: Я думаю, что это связано с одной стороны с тем, что уже была разработана система подражания японской гравюре в западноевропейской живописи, а в России острый интерес к Японией был спровоцирован русско-японской войной.
Соломон Волков: И тут тоже для меня проблема. Внимание к японской культуре и к японскому характеру было скорее негативным. Для меня пример воздействия японской личности на русский культурный дискурс олицетворяется известным рассказом Куприна «Штабс-капитан Рыбников». Вы же не скажете, что там японец особо положительный персонаж.
Александр Генис: Японец там своеобразный персонаж. Дело в том, что в Японии очень популярна русская культура и русская литература, в частности, но особенно популярна тема “образ японца в русской литературе”. Как вы только что сказали, не так уж много японцев в русской литературе. Один мой знакомый профессор написал работу об этом и главным персонажем в этой работе был как раз штабс-капитан Рыбников. Как мы помним, штабс-капитан Рыбников был шпион высшего пилотажа, и он умудрялся так жить, чтобы не отличаться от падших русских. Пьянствовал, ходил в заношенной одежде, он был неопрятен — все это для японца было мучительно. Вы помните, как его поймали? Он не мог удержаться и носил шелковые кальсоны. Когда он попал в публичный дом, на него донесли, ибо нечего ходить в грязной одежде, но в тонких шелковых кальсонах.
Соломон Волков: На мой вкус это один из лучших рассказов Куприна, наиболее может быть тонко выписанный, потому что Куприн иногда и шваброй писал. При этом именно этот рассказ, как мне представляется, повлиял в свою очередь на творчество Бунина.
Александр Генис: Я думаю, у них просто общие источники были, когда Япония появилась на горизонте русского сознания, а произошло это именно во время русско-японской войны, потому что Россия ее проиграла.
Соломон Волков: Японец появился как враг.
Александр Генис: Не просто враг, а враг неожиданный. Ведь тогда никто не мог поверить, что Япония, держава третьего мира, которая не смела вмешиваться в “концерт” великих держав, а именно к этому концерту относилась, конечно, великая Россия, может выиграть войну к европейской страны. Это был величайший шок для всего западного мира, а не только для России.
Я в Токио был в военном музее, главная часть экспозиции посвящена русско-японской войне. Там выставлены огромные бронзовые панно, посвященные главным битвам. Для них это был решающий момент в истории - Япония впервые имела дело на равных с западным миром. А для России это был момент, когда она впервые почувствовала, что она уязвима.
Я недавно прочитал в какой-то российской газете о том, что Россия знаменита тем, что она не проиграла ни одной войны. Я стал считать: Первую мировую войну, кто проиграл? И русско-японскую? И Крымскую войну? То есть, тут - сильное преувеличение.
Так или иначе, Япония возникла в сознании России во многом благодаря русско-японской войне. Война — это тоже форма контакта. Когда разразилась Вторая мировая война, то побежденная Япония завоевала Америку своим дзен-буддизмом. Вспомним битников, пришедших в культуру после войны.
Соломон Волков: И японским кинематограф!
Александр Генис: Да, война — это тоже форма культурного контакта. А что происходило с музыкой?
Соломон Волков: Вернемся к Билибину. Кто он такой? «Мирискуссник», значит мы можем говорить о влиянии японской гравюры на «мирискуссничество». А кто является параллелью к «мирискуссничеству» в живописи музыкальной? Я не могу найти никого более близкого к ним, чем Стравинский, которого мы по привычке относим к более позднему авангарду.
На самом деле, это тоже интересно, вот эти несовпадения в развитии музыки, живописи и литературы. У Стравинского масса сближающих его элементов с «мирискуссниками» и одним из них как раз является очень любопытный опус, который называется «Три стихотворения из японской лирики» Стравинского. Он его начал писать, купив летом 1912 года сборник тогда вышедший русских переводов из средневековой японской поэзии. Он обратил внимание на несколько привлекших его внимание хайку и положил их на музыку. Вы знаете, это - шедевр. Тогда Стравинский одновременно заканчивал инструментовку «Весны священной». Во-первых, это грандиозная фреска, «Весна священная», во-вторых, это совершенно из другой эпохи. Это произведение, которое предсказывало следующую войну — Первую мировую, но одновременно он написал этот крохотный миниатюрный циклик, слова «блестящий» и «виртузоный» даже к нему не подходят, потому что это нечто еще более изощренное.
Александр Генис: Филигранная работа.
Соломон Волков: Абсолютно. Яйца Фаберже. Это три малюсеньких миниатюры, каждая по минутке, для чрезвычайно интересного состава инструментов: сопрано, две флейты, два кларнета, фортепианный и струнный квартет. Сам Стравинский говорил, что в этом произведении хотел разрешить проблемы перспективы и объема - то есть, чисто живописные проблемы, и это тоже связывает его с «мирискуссниками».
Я хочу, чтобы наши слушатели оценили эти потрясающие по своему выполнению и по своему проникновению в мир “японщины”. Очень интересно, заметьте, нет такого слова в русском языке «японизм», иногда встречается определение «японщина», что придает совершенно другой оттенок и тоже употребляется очень редко. Вообще нет такого устойчивого термина, чтобы определить влияние японского и китайского искусства на русское искусство, не существует — это любопытно само по себе.
Итак, вот образцыэтой условной японщины. Стравинский, «Три стихотворения из японской лирики».
(Музыка)
Соломон Волков: Но есть произведение отнюдь не изысканное и которое знают все. С ним связана очень любопытная деталь его происхождения. Это, конечно же, песня «Варяг», которая часто исполняется как написанная на народный текст и народную мелодию, хотя у нее есть авторы музыки, их несколько, там действительно довольно сложная история. Зато с происхождением текста «Варяга» вопрос решается очень просто и чрезвычайно неожиданным образом. Автором стихотворения о «Варяге» является немецкий поэт Рудольф Грейнц. Он написал это стихотворение в 1904 году по-немецки, оно так и называлось «Варяг», потому что его потрясла трагедия этого погибшего крейсера. Стихотворение было переведено очень известной в свое время переводчицей Евгенией Студенской, мгновенно завоевало популярность и превратилось в народную песню.
Там есть строфа в песне в переводе Студенской, которая характеризует отношение к японцам в тот период, и она выглядит сегодня чрезвычайно политнекорректно, а именно: «Из пристани верной мы в битву идем, навстречу грозящей нам смерти. За родину в море открытом умрем, где ждут желтолицые черти». То есть японцы здесь характеризуются как желтолицые черти. В современных трактовках обыкновенно меняют слова про желтолицых чертей, заменяя чем-то другим, более нейтральным. Может быть и правильно делают, не знаю. Но я хочу сейчас показать версию в исполнении знаменитых петербургских “митьков”. Митьки собрали коллектив, который, по-моему, очень браво и лихо с выпеванием “желтолицых чертей” эту песню презентуют. Конечно, все наши слушатели узнают голос Юрия Шевчука.
(Музыка)
